Дилан Томас. Сказка зимы

ДИЛАН ТОМАС
СКАЗКА ЗИМЫ

Это сказка зимы.
Снежный сумрак слепой над озерами тихо плывет.
И поля в эти чаши долин вытекают из тьмы,
как в ладонях, скользя сквозь тишайший снежинок полет,
сквозь дыхание стада, сквозь бледность его пелены.

И паденье от холода звезд,
сеном пахнущий снег и тревожное уханье сов –
бессловесный прогноз, что еще будет длиться мороз.
Над домами барашковый дым, этот белый покров
полетел бы к реке и назад бы он сказку принес.

Мир состарился, но
в вере чистой, как свежеиспеченный хлеб,
как нетронутый сладостный снег, развернул полотно
человек – полотно опаленных и горьких судеб,
чтоб в жилище на ферме прожить одинокой, земной

этой жизнью, среди неоглядных холодных полей,
при лучине, на острове диком, под вечной пургой,
в окружении снежных холмов – белой пряжи белей –
и кудахтанья кур, с петушиным дозором, покой
до утра стерегущим, покамест рассветных теней

не воскреснут движенья: тяжелые взмахи лопат
у сугробов седых, и за мышью кошачий бросок,
и метания в поисках корма голодных цыплят,
и доярок, ступающих плавно на снег, что глубок,
как упавшее облако с неба. И тут всё подряд

просыпалось, вставало. Но встать не решался с колен
человек, он молился о кухонной утвари, пламени дров
в очаге, о нарезанном хлебе, о прочности стен
в ветхом доме, о ночи короткой, которая кров
озарила бессмертной любовью его. И затем,

не вставая с колен на холодных камнях,
он заплакал, и небо просил он, и падал он ниц,
чтобы воющий голод на сглоданных белых костях
шел бы мимо, к пруду, под стекло его мертвых глазниц,
но не тронул бы хлев его, кров его, скромный очаг,

и в молитвенный дом,
освещенный огнями, пополз бы он по облакам
ослепленной снегами любви и остался бы в нем.
Чтобы голая правда молений звучала бы там.
Но ни звука – слова потонули в беззвучье пустом.

Только ветра порыв,
тот, что гонит в поля обескровленных голодом птиц,
где недавно и колос шумел им, и водный пролив.
Вот туда и его погнала бы молитва, чтоб ниц
так же падал и там, всех на свете поняв и простив.

Только там, среди рек,
что начало берут в беспросветной ночи, он бы лег
и свернулся клубком, как в утробе, в желаньях навек,
в колыбели безумной, где ложе невесты не смог
отыскать в своей вере – тот, света изгой, человек.

Он рыдал: «Так воздай!
Всё в любви потерял. Вот я гол, и я брошен в нужду,
как в объятья невесты, и где же цветущий тот рай,
что так долго ждала моя плоть, что, несчастный, я жду?
Не пролиться здесь белому семени и невзначай».

Но послушай, поют
менестрели в глухих деревнях. И поют соловьи
в непролазных лесах, не найдя в своих крыльях приют.
И за ветром несут эту сказку зимы и свои
голоса золотые потокам речным отдают.

И звенит в унисон
бубенцами ручей обмелевший. И кольца росы
на умершей листве, и сияние тает, как сон,
на сходящих снегах и на скалах в оскалах косых.
Так услышь в этой снежной капели и времени звон!

Так рука или звук
отворяла в краю заповедном врата темноты,
чтоб явилась краюха земли, чтоб предстала бы вдруг
возрожденною птицей зари неземной красоты
огневая невеста и плоть ее чрева и рук.

Посмотри, как легки,
позы этих танцоров в заснеженном свете луны.
Так же голуби трутся, так жаркую лошадь словив,
с ней кентавром сливается конь. Все соединены
этой тягой. И кажется, дуб тянет корни к любви.

И в наскальных рисунках видны
те же позы, движенья, и даже в изгибах ветвей
и листвы эти танцы. И камни навек сплетены
в тех же формах и линиях. В жаркие лона полей
льются влагой ручьи. Деве снились такие же сны.

Диких крыльев стремительный взлет
над склоненной ее головой. Голос вкрадчивый вел,
точно птицу, ее в тот же дом, как в таинственный грот,
где, как прежде, стоял его стул, и стоял его стол,
где стоял на коленях он сам, где он жил и живет,

окруженный спокойствием тем
обожженных горшков, догорающих дров в очаге.
Но пронзил его щебет небесный, и вдруг он с колен
поднялся и пустился, как ветер, бегом, и никем
незамеченный, несся вдоль темных и сумрачных ферм.

Он бежал, и ступала нога
прямо в центр зимы, среди насмерть замерзших дроздов
и морозом закованных дальних холмов на века,
среди чучел сугробов и выросших снежных гробов
в чаще леса, где ветви торчат, как оленьи рога.

Утопая в снегах,
меж пригорков косых и во льду онемевших озер,
находясь и теряясь в ночи, он скитался впотьмах.
В мягких хлопьях искал птицы-девы заснеженный взор,
напрягая свой слух на крыла каждый взлет, каждый взмах.

Небо, птица, звезда,
поле, облако, злая нужда, умерщвленная плоть –
всё, что время давало ему и, отняв навсегда,
унесло в небеса, в небеса, ведь судьбу побороть
никому не дано – смерть ему открывает врата.

И на крыльях немых
птица-дева спустилась к холмов белоснежным хлебам,
в чашу фермы, к озерам, к реке, к его дому. Но мы
у его очага их оставим всё тем же мольбам.
Их оставим вдвоем. Так закончилась сказка зимы.


Dylan Thomas
A Winter's Tale

It is a winter's tale
That the snow blind twilight ferries over the lakes
And floating fields from the farm in the cup of the vales,
Gliding windless through the hand folded flakes,
The pale breath of cattle at the stealthy sail,

And the stars falling cold,
And the smell of hay in the snow, and the far owl
Warning among the folds, and the frozen hold
Flocked with the sheep white smoke of the farm house cowl
In the river wended vales where the tale was told.

Once when the world turned old
On a star of faith pure as the drifting bread,
As the food and flames of the snow, a man unrolled
The scrolls of fire that burned in his heart and head,
Torn and alone in a farm house in a fold

Of fields. And burning then
In his firelit island ringed by the winged snow
And the dung hills white as wool and the hen
Roosts sleeping chill till the flame of the cock crow
Combs through the mantled yards and the morning men

Stumble out with their spades,
The cattle stirring, the mousing cat stepping shy,
The puffed birds hopping and hunting, the milkmaids
Gentle in their clogs over the fallen sky,
And all the woken farm at its white trades,

He knelt, he wept, he prayed,
By the spit and the black pot in the log bright light
And the cup and the cut bread in the dancing shade,
In the muffled house, in the quick of night,
At the point of love, forsaken and afraid.

He knelt on the cold stones,
He wept form the crest of grief, he prayed to the veiled sky
May his hunger go howling on bare white bones
Past the statues of the stables and the sky roofed sties
And the duck pond glass and the blinding byres alone

Into the home of prayers
And fires where he should prowl down the cloud
Of his snow blind love and rush in the white lairs.
His naked need struck him howling and bowed
Though no sound flowed down the hand folded air

But only the wind strung
Hunger of birds in the fields of the bread of water, tossed
In high corn and the harvest melting on their tongues.
And his nameless need bound him burning and lost
When cold as snow he should run the wended vales among

The rivers mouthed in night,
And drown in the drifts of his need, and lie curled caught
In the always desiring centre of the white
Inhuman cradle and the bride bed forever sought
By the believer lost and the hurled outcast of light.

Deliver him, he cried,
By losing him all in love, and cast his need
Alone and naked in the engulfing bride,
Never to flourish in the fields of the white seed
Or flower under the time dying flesh astride.

Listen. The minstrels sing
In the departed villages. The nightingale,
Dust in the buried wood, flies on the grains of her wings
And spells on the winds of the dead his winter's tale.
The voice of the dust of water from the withered spring

Is telling. The wizened
Stream with bells and baying water bounds. The dew rings
On the gristed leaves and the long gone glistening
Parish of snow. The carved mouths in the rock are wind swept strings.
Time sings through the intricately dead snow drop. Listen.

It was a hand or sound
In the long ago land that glided the dark door wide
And there outside on the bread of the ground
A she bird rose and rayed like a burning bride.
A she bird dawned, and her breast with snow and scarlet downed.

Look. And the dancers move
On the departed, snow bushed green, wanton in moon light
As a dust of pigeons. Exulting, the grave hooved
Horses, centaur dead, turn and tread the drenched white
Paddocks in the farms of birds. The dead oak walks for love.

The carved limbs in the rock
Leap, as to trumpets. Calligraphy of the old
Leaves is dancing. Lines of age on the stones weave in a flock.
And the harp shaped voice of the water's dust plucks in a fold
Of fields. For love, the long ago she bird rises. Look.

And the wild wings were raised
Above her folded head, and the soft feathered voice
Was flying through the house as though the she bird praised
And all the elements of the slow fall rejoiced
That a man knelt alone in the cup of the vales,

In the mantle and calm,
By the spit and the black pot in the log bright light.
And the sky of birds in the plumed voice charmed
Him up and he ran like a wind after the kindling flight
Past the blind barns and byres of the windless farm.

In the poles of the year
When black birds died like priests in the cloaked hedge row
And over the cloth of counties the far hills rode near,
Under the one leaved trees ran a scarecrow of snow
And fast through the drifts of the thickets antlered like deer,

Rags and prayers down the knee-
Deep hillocks and loud on the numbed lakes,
All night lost and long wading in the wake of the she-
Bird through the times and lands and tribes of the slow flakes.
Listen and look where she sails the goose plucked sea,

The sky, the bird, the bride,
The cloud, the need, the planted stars, the joy beyond
The fields of seed and the time dying flesh astride,
The heavens, the heaven, the grave, the burning font.
In the far ago land the door of his death glided wide,

And the bird descended.
On a bread white hill over the cupped farm
And the lakes and floating fields and the river wended
Vales where he prayed to come to the last harm
And the home of prayers and fires, the tale ended.