Падший

Плачущий Ангел серый,
окаменевший в полёте,
в яркие сны поверил,
взял себе плоть от плоти.

Крылья сменил на длани
и, превратившись в юношу,
он ощутил желание
всех незаконно умерших.

Он ощутил порывы
творчества разрушения,
от попрошаек вшивых
чуя флюиды тления.

В храмы пошёл к кликушам.
Через врата шёл тесные.
Видел: чёрные души
и женихов с невестами.

Брал по щепотке запахи
ладана, хны и пота.
А после Спаса яблоки
ел он хрустящей нотой.

Ангел вино церковное
пил, не жалея тела,
и погружался в лоно ей,
каплю слизав с колена.

Грубо обтянут кожей он
с чёрного рта прорехой.
Стопками книги сложены.
Своды раздуты в эхо.

Пели, старались, дьяконы,
и, надышавшись серой,
воском, казалось, плакали.
Так горяча их вера!

Он не свидетель дарящим.
Он под Восточной аркою.
Вороны над ристалищем
тесно кружатся, каркая.

Он не помощник ратникам.
Кровью ржавеют панцири.
Тело под рваным ватником
заледенело в карцере.

Людям простить жестокости
нету ему послания.
Вертит вертушка лопасти
к берегу Иордании.

Рядом с ним та, что в страхе
не открестилась тени,
в охи его и ахи
падая на колени.

Голосом сладким Ангелу
кто-то шепнул: «Гони,
эту притвору жалкую,
выросшую в тени».

Он удивился, дёрнувшись.
Голос издалека.
Горсть не проросших зёрнышек
выпустила рука.

Как же ему отречься,
если она, почти,
Духа Святого легче?
Господи, прости.

Надо бы научиться
у певчих, они горят,
и небесного ситца
надеть на себя наряд.

Но он, непослушный Ангел,
хламидой прикрывший свет,
её все углы и ямки,
целуя, ответил: «Нет».

Она для него награда
за тяжкие все труды.
Он хочет с ней выпить яда,
а после, – святой воды.

Отведав её дыхания,
следит за рисунком губ.
И, сумеречный, Писание
листает, словно инкуб.

Пройдя чердаками, окнами,
рассохшийся он стучит
увядшего тела коконом,
пророчеством саранчи.

Ждала его Иордания.
Всё из ничего творя,
ладонями, а не дланями,
взмахнул он, забывшись.
Зря!

Зло крикнул, больной и немощный,
покинутый человек:
«Дай хлеба! Утешь нас зрелищем
и двери открой аптек!»

Наевшись, он стал выспрашивать:
«А долго ли суждено
нам добрым, сгнивая заживо,
прокисшее пить вино?

Нельзя ли разжиться денежкой,
нельзя ли всего и впрок?
От нас, ну куда ты денешься,
док?».

В ответ серый Ангел сетовал,
что все его чудеса
давно уже под запретами,
что сердятся Небеса.

Взбодривши себя молитвой,
репей, зацепив беды,
он резал опасной бритвой,
как парус, певчих ряды.

Порвавши концы канатов,
державшие светлый флот,
сказался он виноватым,
лишённым мирских щедрот.

Куда уж ему услышать,
что в небо пора давно.
И серый сидит он в нише,
укутавшись в домино.