Мнемозина

Если вы жили в этом городе лет двадцать назад, то наверняка помните глухой и тревожный подземный гул - томительный, как доминантовый органный пункт без разрешения. Люди свыклись с ним и, казалось, почти не замечали - так обитатели предместий не обращают внимания на шум проходящих электричек. Гул этот вплетался в хрип прижатых к уху транзисторов, в шорох нетерпеливо разворачиваемых газет; он подогревал скандалы в голодных очередях, гнал горожан на площади, где металлом выплескивался из громкоговорителей вместе с истеричными возгласами ораторов...

Была зима. Колкий cнег летел в лицо прохожим, расползался под ногами на ледяных колдобинах тротуара, ложился на покрытые пленкой лотки книжного развала. Вечером уличные фонари заливали холодно-розоватым светом переплетенные в коленкор подшивки "Искусства кино" и "Моделиста-конструктора", корешки бесчисленных многотомников - Ромен Роллан, Диккенс, Горький... Тут же громоздились растрепанные поваренные книги и чистенькие руководства по сексу на венгерском языке - последние дары угасавшей народной демократии. Всё это казалось таким странным и никому не нужным - вот дунет ветер, зашелестит страницами, и мириады букв вспорхнут и понесутся куда-то вдоль по улице, вместе с морозной поземкой. И с ними канет в небытие всё то, чем книги эти были порождены — авторы с их наморщенными лбами, обкусанными гусиными перьями и лязгающими пишущими машинками, прокуренные редакторы с толстыми пачками корректур, типографии со стучащими печатными станками… И останется только белая зимняя пустота и немолчный томительный гул - предвестник неведомых грандиозных событий...

Там на лотке лежала книга. Она сразу обратила на себя внимание старинной "мраморной" бумагой переплета: Mnemosyne. Bl;tter aus Gedenk- und Tageb;chern. Von Carl Gustav Carus. Pforzheim, Flammer und Hoffmann,1848. (Карл Густав Карус. Мнемозина. Листки из записных книжек и дневников). О чем только не рассуждает герр Карус! Вот некоторые заголовки: «Искусство и жизнь», «О духе музыки», «Течения в литературе», «Благочестие и пиетизм», «О правильном способе созерцания картин», «Об одном знаменательном случае сомнамбулизма и ясновидения», «О подлинном характере моцартовской музыки», «Задачи скульптуры» и т.д… Но бОльшую часть довольно объемистой книги занимали «Воспоминания о Флоренции в 1841 году»! Нет, мимо такого невозможно пройти!

Карус… Фамилия с самого начала показалось смутно знакомой – она мелькала в биографиях Шумана. Да, был некий Карл Эрдман Карус, почтенный владелец ситценабивной фабрики в Цвикау, он устраивал у себя дома музыкальные вечера. Шуман – юный гимназист – с увлечением играл там на фортепиано вместе с другими любителями. Из расположенного примерно в 60 километрах к северу Кольдица приезжал на эти суаре младший брат Карла Эрдмана – врач Эрнст Август Карус с молодой женой Агнес. Ах, как она пела! А Роберт, разумеется, аккомпанировал – он уже тогда в Цвикау блистал как пианист. Если бы не она, откуда бы он узнал чудесные песни Шуберта? Они ведь только венцам были тогда по-настоящему знакомы. И песни Видебайна он тоже услышал от нее, и, вдохновленный ею, собственные сочинять начал. Да вообще, что было бы, если бы не она, Агнес?

«Мой Флексих, – пишет он другу в июле 1827 года, – сейчас я впервые чувствую ее – чистую, возвышенную любовь, которая не вечно пьет из опьяняющего кубка наслаждения, которая находит свое счастье лишь в божественном созерцании, в преклонении. О друг, — если б я был улыбкой, я хотел бы порхать вокруг ее уст, если б я был радостью, я хотел бы тихо биться в каждом ударе ее сердца; о, будь я слезою, я хотел бы плакать вместе с нею, а потом, когда она снова улыбнется, умереть на ее реснице и охотнее, охотнее всего не существовать более. — Я пишу тебе иероглифами: вряд ли смог бы я расшифровать их даже тебе, — тебе, кто знает каждое движение моего сердца. /…/ Словно далекий, далекий вечерний пейзаж, на котором лишь едва трепещет розовый поцелуй заходящего солнца, лежит предо мною вся моя жизнь. Смотри, я грежу: предо мной встает огромная, огромная гора, голая, лишенная растительности, а на ней цветет божественная распустившаяся роза, и я хочу достать ее, хочу быть ближе к ней, — но гора крута, вершина ее сурово глядит вниз, и напрасно твой друг с мольбою простирает к розе свои руки! И хотя он не может достать ее, — он счастлив, он бог, раз ему дозволено издали поклоняться ей и в божественном созерцании вновь обрести небеса своего утраченного счастья».

Потом были каникулы, поездка в Прагу и Теплиц летом 1827 года и несколько дней, проведенных в гостях у Карусов в Кольдице, окончание гимназии, поступление в Лейпцигский университет. И – вот судьба! — доктор Карус с семейством тоже переселяется в Лейпциг – он получает должность профессора в университете. Шуман отныне постоянный гость в его доме (Фридолин – таково его прозвище здесь). Тут-то, — опять судьба! — на одном из музыкальных вечеров в конце марта 1828 года он знакомится с Фридрихом Виком и его девятилетней дочерью Кларой – чудо-ребенком. Что было дальше – известно…

Впоследствии жизнь столкнула Шумана с еще одним представителем семьи Карусов — тем самым Карлом Густавом, чья книга «Мнемозина» мокла некогда на уличном лотке, а сейчас лежит передо мной. Врач, психолог, художник, философ, естествоиспытатель, теоретик искусства – так аттестуют его словари. Его именем названы клиники и институты в разных городах Германии и даже набережная Эльбы в Дрездене. Блестящий ученый-практик и одновременно идеалист-мистик, изучавший столоверчение и ясновидение, друг Гёте, Гумбольдта и Тика, художник-пейзажист, чьи картины хранятся в крупнейших немецких музеях — вот фигура поистине ренессансной широты! К музыке он также имел самое непосредственное отношение – окончил знаменитую лейпцигскую Томасшуле. Шумана, переселившегося в 1844 году в Дрезден, он тепло принял, давал ему как психолог врачебные консультации, вообще покровительствовал – Карл Густав Карус, помимо прочих многочисленных постов, был лейб-медиком Саксонского двора, фигурой довольно влиятельной в столице королевства. Когда в 1850 году Шуманы собрались переселяться в Дюссельдорф, он хлопотал о том, чтобы они могли остаться в Дрездене и добивался для Роберта выгодной вакансии.

…Восхищаясь заслугами Карла Густава Каруса, я неоднократно пытался взяться за чтение «Мнемозины». Увы, дальше нескольких абзацев дело не шло – непреодолимой сухостью и скукой веяло с этих страниц. Громоздкие и избитые рассуждения о Божественной сущности, о «Я» как основе всякого познания, прозаичные, как метеосводки описания природы, дотошные, словно в справочнике, перечисления церквей и достопримечательностей – всё это каждый раз заставляло отложить книгу. Воистину, промозглые ветры истории сдули с ее страниц все живое. Да и тревожный подземный гул давно умолк, заглушенный шумом городского транспорта. Черт меня дернул притащить домой эту макулатуру – и так книги девать некуда!

Но нет! О, матерь муз, Мнемозина, я верю, ты сама протянула мне этот потертый том! Ты вручила его, чтобы напомнить о людях живших давно и далеко, о темном и бесприютном зимнем городе и о томительном ожидании нового, которое уже стало старым.

2010