Точка зрения

Май подходил к концу.
Утро выдалось пасмурное, а в парке даже сумрачное.
Ночная прохлада клубилась над полянами, и свежая листва казалась от этого гуще и глубже. 
В зарослях сирени на другом берегу пруда родился ветерок. Сперва он пошелестел листьями, словно набираясь сил. Заскучал, засвистел и скользнул через пруд на мой берег. Взъерошил траву у скамейки и снова притих. Только и осталось от него, что рябь на воде да примятая трава...
Да холодок, пробежавший по коже.
Как будто от этого ветерка что-то сдвинулось, сместилось - не то пространство, не то время, не то всего-навсего чья-то точка зрения.
Все было не так и не вовремя, а больше всего не так и не вовремя был человек, сидящий на скамейке.
Во-первых, он был одет в вечерний, синий, неуместно элегантный костюм.
Во-вторых, рубашка на нем была в тон костюму, тоже синяя с сизым оттенком; а такая же синяя кепка с козырьком наводила зрителя на размышления о смешении стилей и затем почему-то о гармонии. Причем гармония заключалась не в кепке, а в этом самом цвете.
Такого же синего, с сизым оттенком, цвета, был лис, по-встречавшийся мне в этом парке месяц назад.
Я ехала с пасхальной службы, часа в три ночи. Крутила педали, напевала что-то себе под нос, глазела по сторонам. Парк не спал, в кустарнике громко, куда громче чем днем, возились птицы. Может быть, им мешал свет фонарей. Удивительно: свет был желтый, а все, на что он падал - кусты, деревья, трава - все оказывалось синим с глуховатым сизым оттенком.
Лис ждал меня у выхода из парка, у Бранденбургских Ворот. Стоял вполоборота ко мне, не сводя с меня круглых, спокойных глаз. Я затормозила, сошла с велосипеда в метре от него. Почему-то сразу поняла, что можно так близко, что он ждал меня, значит, не испугается, не убежит. Так и стояли, изучая друг друга и не шевелясь. Он был крупнее кошки, с большой круглой головой, а шерсть была такая густая, что не лежала, а стояла плотно, волосок к волоску. А какой он увидел меня - не знаю, в его глазах ничего не отражалось.
Вообще-то не полагается смотреть хищникам в глаза, это их выводит из равновесия...  Как только я додумала эту мысль до конца, он отвернулся и легко, в несколько скользящих движений пересек многополосную улицу и исчез на противоположной стороне. Не оглянулся, ни рукой не помахал... Да и я тоже хороша: даже Ангела-Хранителя ему пожелать не успела... Хотя зачем ему Ангел-Хранитель? Бог знает, кто кого у них охраняет...
Под утро я проснулась в слезах: дура, дура! Ведь он все обо мне знал! Почему же я его не спросила?

"Потому что всему свое время," - подумал человек в синем костюме и синей же кепке, сидящий на скамейке в Тиргартене в пасмурный майский день.
Да ладно костюм, ладно кепка, но какой великолепный, невероятный велосипед стоял перед этой скамейкой! Сказать, что он был благородного черного цвета и тускло поблескивал, это значило еще ничего о нем не сказать. Его сдвоенная верхняя рама напоминала о двойной строчке на джинсах, не современных, а тех, далеких, заграничных и желанных. Надпись вдоль рамы гласила: AVON Cycles Limited, что в переводе на язык моего читателя означает что-то вроде "ЭВОН! Ну Просто Редкие Колеса!" А руль! Какой руль! Эпоха воздушных тормозов для этого велосипеда еще не наступила, и поэтому с обеих сторон руля были приварены стальные рычаги.
Только однажды довелось мне видеть нечто подобное, но это было очень, очень далеко отсюда, у самой голландской границы.
Да и стоял тот велосипед не перед скамейкой в парке, а посреди сверкающей хромом кухни. Конечно же, я спросила, и конечно же, мне с готовностью ответили, что да, велосипед непростой, издалека, из самой-самой Индии, а ездят на нем в выходные за границу - в Голландию и обратно.  Только так!
Но вернемся назад, в парк, в пасмурное майское утро.
В принципе ничего особенного там не происходило: просто сидел человек на скамейке и чистил свой велосипед. Рядом лежала коробка с салфетками, пропитанными какой-то моющей жидкостью, и он брал салфетки, одну за другой, расправлял, протирал ею то раму, то руль, то обод колеса, и клал использованную салфетку в урну для мусора. Одну за другой.
"Согласно Василию Великому, - размышлял он неторопливо, - видимый мир есть место обучения и воспитания душ человеческих. Но как это следует понимать?"
Неторопливо обводил он глазами парк, высокие деревья, закрывающие небо, а также пруд и заросли сирени на другом берегу. 
"Вот эта сирень, например. Является ли она частью мира, где воспитывается моя душа? Чувствует ли, что я о ней думаю? Знает ли она о своем отражении в пруду, и о том, как непоправимо искажает отражение и краски, и размеры?“
Он прищуривался, вглядываясь  вдаль, сравнивая сирень с ее отражением, тихо колеблющимся на поверхности воды.
"Искажение ли это? Или смягчение, адаптация?"
Он задрал голову, едва успев подхватить кепку.
"Возьмем солнце. Его не видно, но тем не менее оно там, за облаками. Видит ли оно меня или только догадывается о моем существовании? Является ли оно, даже если я его не вижу, частью мира, где воспитывается моя душа? Где они, границы этого мира?"
Выбросил использованную салфетку в урну и внима-тельно осмотрел велосипед.
"Является ли этот велосипед не только средством пере-движения моего тела, но и средством воспитания моей души? Если это так, то стоит отнестись к нему с еще большим вниманием..."
И он достал следующую салфетку.

Прошлым летом на этой скамейке жил бомж. По утрам, когда я ехала на работу, он спал, забравшись с головой в старый, грязный, драный спальный мешок. Под скамейкой всегда навалены были пакеты, тоже грязные и драные, бутылки, мусор. А когда я ехала с работы, то никогда его не видела - только спальный мешок лежал на скамейке, предупреждая, что это место под солнцем уже занято.
Пришла осень, затем зима. Ударил мороз. В воскресенье шел снег, и не растаял сразу, а лежал всю ночь. Но в понедельник потеплело, и я решилась поехать на работу на велосипеде.
В городе от снега осталась одна слякоть, а в парке он еще лежал, ну если не ковром, то ковриком. Просто удивительно было ехать по нему! Я то и дело оборачивалась посмотреть на свои следы.
Когда следы ложатся на снег ровно, цепочкой, подобно стреле, то это ведь признак удачливости, а пешком или на велосипеде - какая разница?
Жалко, что оборачиваясь, я каждый раз теряла равновесие, так что велосипед вилял и след раздваивался. Как в жизни: когда все хорошо, лучше не оборачиваться.
Занятая этими мыслями, я поравнялась со скамейкой.
Бомж спал, забравшись с головой в свой мешок, а рядом стояла бытылка дешевой водки. Я еще присмотрелась повнимательней - водки оставалось стакан, не меньше. Это меня успокоило - если бы начал в самом деле замерзать, то выпил бы наверное все до донышка!
Но когда я ехала вечером обратно, бомж лежал в той же позе, и бутылка стояла нетронутая.
Я доехала до ближайшего полицейского и сказала, что в парке на скамейке лежит бомж, с утра уже так лежит, и что не умер ли он, не дай Бог.
 - Вы его пытались разбудить? Может, он просто спит? - спросил полицейский.
- Вряд ли, ведь ночью был мороз.
- А на какой аллее?
Я объяснила, на какой.
Полицейский ушел в свою будку и стал говорить по телефону, не спуская с меня глаз, а я села на велосипед и порулила домой. Я вдруг страшно устала от этого короткого разговора.
На следующее утро скамейка была пуста. И под скамейкой было пусто. Больше я этого бомжа не видела. А если бы и видела, разве узнала бы его? Ведь я никогда не видела его лица.
И никогда, никогда я не спрашивала себя: а что, если он утром был еще жив? А если нет, то где была его душа, когда я работала, обедала, трепалась с коллегами? А потом, когда я разговаривала с полицейским – выглядывала ли его душа из-за моего правого плеча, как в том стихотворении? Нет, никогда я не задавала себе этих вопросов.

"Согласно Василию Великому, вопросы бывают дельные и спорные. Хорошо бы для начала научиться отличать их друг от друга! “
Так подумал человек в синем костюме и синей же кепке, сидящий майским утром на скамейке Тиргартена.
„Куда, например, летит тополиный пух?“
Решение этого вопроса потребовало от него невероятного напряжения мысли, потому что он вдруг уперся локтями в колени, а лицо уронил в ладони. И застыл в этом положении...
Тополиный пух летел в общем-то вниз, он уже побелил дорожки парка, а теперь всерьез занялся оставшимся без присмотра велосипедом. Надпись на раме читалась с трудом,  а укромные местечки вроде коробки скоростей стали белыми и пушистыми. Но это нисколько не умаляло достоинств велосипеда, а напротив, подчеркивало его великолепие.
Интересно, а тот, кто давным-давно, в далекой, самой-самой Индии строил этот велосипед, - он-то думал тогда об этой аллее в Тиргартене? Знал ли вообще, что такое тополиный пух? А если нет, то как смог он предугадать это утро и построить велосипед именно так, как надо?
Наверное, это и называется талант. Или удача.
Или промысел Божий.

Усадьба Михново, полчаса автобусом от Вильнюса. У сестры Алены, садовницы, глаза, как у моей мамы. Поэтому я сперва не слышу, что она говорит... То есть слышу, но не понимаю. Не доходит. Как будто не она, а мама мне рассказывает:
- Аистов в этом году сколько!  В прошлом году двадцать восемь гнезд насчитали, а в этом и того больше будет. Возни с ними!
- Да какая же возня с аистами?
- Как какая? У них же птенцы большие, тяжелые, а ноги еще непривычные. Как из гнезда выпадут, так обязательно ноги себе и сломают.
- И что тогда?
- Ну как что? Жалко их. Несем их тогда в деревню, к ветеринару, на руках, а они ведь большие... тяжелые...

Сидящий на скамейке человек вдруг отнял руки от лица, задев локтем велосипед,  и поднял голову. Он напряженно вглядывался вперед.
Видимо, что-то очень важное происходило там, перед ним, на другом берегу пруда, потому что он бросил использованную салфетку в урну и принялся бесконечно долго вытирать руки шелковым, неожиданно белоснежным платком. Но и выбрасывая салфетку, и доставая платок, он не отводил глаз от той одной, только ему видимой точки. Интересно, что он там увидел?
Задетый локтем велосипед рухнул на дорожку, нелепо вывернув руль и отчаянно крутя колесами, и никому не было до него никакого дела.
Лишь тополиный пух кружился над ним, шелестя и шурша, еще не смея его коснуться, но уже держа наготове целительные слова утешения.
"А жизнь человеческая, - подумала я, - есть то время, за пределами которого душа навеки лишается возможности как воспитываться, так и обучаться. Но торопиться все равно не надо."