На берегу Тверцы

...Лето в самом разгаре, и кажется, оно навсегда - столь привычными стали за несколько месяцев ползущие по небу кучевые облака и непрерывное движение, которым пронизано все вокруг: травы, листья с голубоватым отсветом (от неба), поверхность воды - все эти дрожания, качания, вибрации. Желтая тропинка спускается к заросшему берегу Тверцы и, сужаясь, теряется в густой осоке. Черная, жирная болотистая земля, насквозь прошитая переплетенными корнями трав, упруго пружинит под ногами; приторно-сладким удушливым дурманом веет от слегка колышащихся по сторонам зонтиков болиголова. Надо поворачивать назад - иначе увязнешь. Лучше пойти вЕрхом вдоль реки, любуясь выпукло-ноздреватыми купами деревьев и их размытыми отражениями.

Это полузаросший усадебный парк со стертым для уха москвича названием Митино. Сюда, в окрестности сонного Торжка свезли со всей округи деревянные дома. Вот в ложбине серый сарай - мельница с провалившейся, как на оперной декорации, крышей, поодаль несколько почернелых изб с резными наличниками, какие-то амбары, а на пригорке - церковь, перенесенная откуда-то из тверских дебрей. Место хорошее, и предки наши вполне могли тут бревенчатый храм срубить. Впрочем, где бы ни стоял он, было все то же: тетки в разноцветных платках приводили туда по воскресеньям и праздникам крикливых белобрысых детей, и бородатые мужики важно осеняли себя крестным знамением. Порой среди простонародного цветастого ситца белели в толпе господская батистовая блузка или чесучовый летний сюртук. И жизнь катилась по наезженой колее от пахоты к сенокосу и жатве, от полдневного малинового морса к вечернему катанию на лодке по прудам - жизнь, ясная и сладко-предсказуемая, как "Времена года" Чайковского.

Кажется: стоит только подняться по деревянным ступеням на паперть, открыть дощатую дверь с грубыми коваными петлями, взглянуть на сходящиеся в вышине закопченные бревна - и всё сразу станет ясным, как для тех теток в платках и бородатых мужиков, и белобрысых детей, и барышень в белом и господ в чесуче. Как прибой, накатятся их голоса, и в многоголосом этом хоре, под сумрачным сводом откроется самое главное - даль, куда издавна ведет каждого человека извилистая колея... Шаг, другой. Скрипучая дверь. Бревенчатые стены. Желтые полосы света из неказистых маленьких окон. Полувыветрившийся запах опилок. Тихо. Только жужжит, ударяясь о стекло, невесть как залетевшая в храм одурелая муха. И ничего, ничего не открывается…

Если выйти из церкви и пересечь неширокую поляну, то окажешься на монументальном каменном мосту, словно перенесенном с какой-то итальянской архитектурной ведуты. Здесь должны были бы торжественно маршировать римские легионы, скакать, гремя железом, рыцари. Меж тем, мост появился на дороге из деревни к усадьбе в конце ХVIII века - по странной барской прихоти, от избытка шальных денег. И наверняка, кроме самих господ, проезжал по нему лишь кто-нибудь вроде немца-управляющего в бричке, да пьяненького мужичка на разбитой телеге.

А сейчас вот, откуда ни возьмись, набежала пестрая галдящая толпа школьников. «В одна тысяча семьсот девяноста восьмом году…» - глядя в пространство, скучно твердит экскурсоводша. Толстый щекастый мальчуган с Че Геварой на майке и в безразмерных штанах не слышит - уши заткнуты плеером. Он идет куда-то вместе со всеми, шурша пакетом с чипсами, и лохматая собака у парковой ограды, провожает его скучающим взглядом.

2010