В середине декабря над горизонтом...

Яжембяк



В середине декабря над горизонтом
еле-еле поднимается светило.
Пару рюмок пропустив опрокидонтом,
понимаешь - будет то же, что и было.
Будет то же, что вчера, но всё же больше,
чем за окнами вполглаза различимо.
Пенькна пани пьёт яжембяк в зимней Польше,
да и здесь рябина демосом любима.
И особо, если спиритус коньячный
растворит в себе её горчащий привкус...
А декабрь стоит заснеженный и смачный,
хоть обычно в это время - накось-выкусь
в смысле праздника сверкающего снега,
в плане шанса полюбить и быть любимым...

В эту полночь года альфа и омега
спят, как ящерицы в грунте, в мире мнимом.
В середине декабря в похмельном небе
мутно солнце, и лицо его багрово.
Мысли гложут - о квитанциях, о хлебе.
Чуть отгонишь - подгребают сбоку снова.
За окном - студёный век, не кватроченто,
время льда и задубевших в тине раков.
Вспоминаю я яжембяк и зачем-то
королевский, на горе шляхетной, Краков.
И понеже суть рябиновки янтарна,
я доверюсь её влаге-оберегу.
Пани - пенькна, а и наша девка - гарна!
Каблуком хрустит по свадебному снегу.




*  *  *



Притчи Борхеса, Хорхе Луиса,
плошка риса, полчашки маиса.
И чего тебе больше, бедняк?
Разве склянку зелёного зелья?
Так оно ведь давно не к веселью -
то к депрессии, то аж никак.

Притчи Борхеса, мачо слепого,
золотое кастильское слово,
аргентинской травы серебро.
Парацельса целебная роза...
В жилах Цельсия - тридцать мороза
на равнине, сломавшей ребро.

Здесь, в краю беззаконной развязки,
где из лыка и марли повязки
лешаку и лишенцу - к лицу,
ляпну снега на рваную рану,
в серый полдень пальну из нагана
и на лыжах махну по Донцу...

Карки Цахеса, карлика злого,
исклевали сердечное слово.
Ворон рвёт огневую лису.
Что осталось мне? Хлеба ковригу,
стыд в глазах и о будущем книгу
в конуру на ночь глядя несу.

Притчи Борхеса перечитаю. -
Не витийствуя и не витая
в эмпиреях, мудрец повторит,
что Содом - некритический случай,
если выжил в нём некто живучий -
или праведник, или же лучше:
грешник, но не утративший стыд...