Школа

Школа...
 Этот время, окрашенное пастельными тонами детства, через которые  прорывается страх, холод, голод, запах костров и уютная, пахнущая сеном, солнечная складка Гуся. Память по этим годам зыбкая, худая; в ней сохранилось так мало школы, и так много Гуся...

Я помню пустое, гулкое здание школы летом, куда меня привела мама перед первым классом, «поговорить». Мама заметно нервничала. Я был похож на месячного щенка — потыкавшись носом по коридору, я что-то ответил на вопросы взрослой, хриплой тетки, мною умилились, после перекинулись парой слов с мамой, и я понял, что на сегодня все закончено.

Потом было первое сентября. Цветы, обязательно почему-то гладиолусы, свежекупленная школьная форма, линейка, первые уроки со светящимся, добрым учителем. Я вернулся домой счастливый — школа становилась интересным приключением.

Иллюзия закончилась через неделю. А через две недели я впервые сказал, что не хочу ходить в школу.

Первая перемена короткая, 5 минут. Мы не выходим из класса, а бродим перед партами стайками. Мне безумно тоскливо. Я отсчитываю минуты до конца уроков — сбежать страшно — и жмусь по краю класса. Ко мне подходит мальчик, пусть Иванов его фамилия.
«Ну что, парень, ты чего такой...» - весело сказал он мне.
Я замялся, и что-то ответил. От удара линейкой по носу не столько больно, сколько обидно. Прежде, чем я успеваю понять, что случилось, и что делать, звенит звонок. «Урок уже начался — ты не слышишь?»
К вечеру переносица вспухла, и пришлось отвечать на вопрос мамы. Я рассказал. На следующий день она пришла со мною в школу к первому уроку — моя мама, в эту ужасную школу. Господи, почему она так тепло говорит с мой классной? Почему она так спокойно говорит с Ивановым? А он её явно побаивается... Так стыдно. Все шепчутся: «это его вчера побили, вот его мама пришла защищать». Стыдно.

Когда меня принимали в игру, я был счастлив. Как я бегал по коридору! Со звонком я вваливался в класс весь потный: так не хотелось высиживать еще 40 минут! Каким я был счастливым в тем минуты! С каким самозабвением я издевался над теми, кто был слабее меня! Как я, схватив ручку или портфель, убегал от несчастного, бросался им, ломал линейки, прятал тетради!
«Зачем ты так делаешь? Над тобою же так-же издеваются другие ребята?». Классная в третьем классе была новая — та, что была в 1-2 классе ушла в декрет. Это была молодая, красивая девушка, разительно отличавшаяся от остальных учителей школы: я её сразу полюбил. Она стояла передо мною наклонившись и положив руку на плечо. Рядом стоял заплаканный новичок, принятый в класс в этом году. Было безумно стыдно.
Глухой стук в стену. От этого звука сердце начинает трепыхаться, выпрыгивать из груди, а потом переходит на мерный, частый стук, который отдается по всему телу. На кухне раздаётся приглушённый вскрик, и опять стук. Кричит мама, рычит отец. Я вскакиваю, и, заливаясь слезами, бегу на кухню. Сквозь сизый дым за столом я вижу родителей. На столе стоит бутылка, в пепельнице дымятся сигареты. Мама заплаканная. «Ты чего пришёл, иди спать». «...да, иди спать» - говорит отец. Я стою, всхлипывая, резко втягивая в себя воздух, и никак не могу успокоиться.

Тук, тук — воспоминания как капли, вспыхивают в памяти по абзацу, никак не склеиваясь в связный рассказ.

Стук. Крик. Падает мебель. Я подскакиваю и бегу на кухню. На полу лежит отец, и изо рта идет белая пена. И почему-то вспоминаются маленькие, желтые таблетки. Позже я узнал, что это называется «эпилепсия».

Утро. Утро — это будильник в форме желтого слоника. «Вставай, тебе пора» - говорит мама, не просыпаясь. Я с надеждой который раз трогаю лоб (хоть бы температура, блин!), проверяю часы (может, есть еще 5 минуточек...), но нет.  В доме холодно. Дрожа всем телом, я встаю, накидываю халат, и пробираюсь на кухню. Тусклый желтый свет лампочки нехотя заполняет выстуженный пенал кухни. На облупившейся вокруг окна штукатурке покачивается на сквозняке из окна паутина. Газ, газ — скорее: я зажигаю все конфорки и стою, поворачиваясь то одной, то другой стороной, до тех пор, пока в воздухе не появляется резкий запах паленой шерсти. Становится теплее, и я начинаю одеваться.

Утро. Утро — это темнота. Тусклый подъездный свет сменяется чернотой улицы. Снег. Я бреду к остановке, дрожа от холода, вместе с толпой студентов МИФИ: нам по пути. Если набраться храбрости, и сделать шаг вперед, с бордюра у остановки на шоссе (это же нельзя делать! Вот все посмотрели на меня с осуждением!), то можно увидеть, далеко ли автобус. А может, и разглядеть его номер — тогда можно будет раньше всех подбежать к тому месту, где он остановиться, и в него удастся забраться. До конечной одна остановка, и все автобусы набиты безбожно. Главное, что бы не вечно переполненный 738 из Марьино: туда даже я не могу влезть.

Да! Ухватившись за поручень посередине прохода, я встаю на последнюю ступеньку «Икаруса», и двери-гармошки схлопываются точно за мною. Это мое изобретение! Если нельзя влезть слева или справа от поручня, то можно встать перед ним — взрослый туда не влезает, а я влезаю! Теперь можно попробовать развернуться, и ладошкой протаять кругленькое окошечко в окнах. И ехать, и смотреть: на черный мир снаружи, на всполохи фонарей в кристаллах оконного льда, на часы — потому, что есть только 15 минут до метро, а дальше я буду опаздывать.

О, опаздывать! «Ты опять опоздал! Почему все...дети....вовремя...не пущу в следующий раз». Вот если со мною мама....она может заглянуть со мною в класс, улыбнётся и извинится, и все будет хорошо, мне ничего не скажут: ей улыбнутся в ответ, и я быстро прошмыгну на свое место. Но сегодня я один. Я стою, открыв дверь в класс, и все на меня смотрят. Я потный, потому что бежал от метро до школы, и все равно опоздал. Хоть бы пустили! «Почему все дети приходят вовремя, а ты вечно опаздываешь? В следующий раз не пущу на урок!» Повисает пауза. Классная сидит и рассматривает меня с явным раздражением. «Проходи и садись». Выдохнув, я пулей пролетаю к своему месту, стараясь не шуметь достаю тетради, и начинаю оглядывать класс. Пронесло.
О, как редко мне везло, и не надо было идти к первому уроку! Застревал поезд, ломался автобус, или мама разрешала встать ко второму уроку! Значит, она может быть поедет со мною....

Все стерла память. Куда делись 7 лет? Может, и не было ничего?
Вот перед Английским одноклассники отняли у меня портфель, встают в круг, и начинают им перебрасываться. Я бегаю к одному, к другому — но тот кидает портфель дальше, и разводит руками. Те, кто не принимает участие в этой «игре», смеются. Я почти плачу. Наконец, я выбираю одного из ребят, и начинаю лупить его. «Ты чего, совсем страх потерял?» - немного удивленно выкрикивает он, неловко отбиваясь. «Прекрати наконец драться!» «Что ты все время ...» - это вошла учительница, и сдвинув брови, смотрит на меня. Портфель мне кидают на парту, с мятыми тетрадями и рассыпанными ручками-карандашами. Я сажусь и стараюсь ни на кого не смотреть.

Я сижу на краю большой, тракторной колеи в лесу и плачу. Я тут плачу каждый год, в конце августа. Завтра мы возвращаемся в Москву из Гуся. Как тут хорошо! Я сижу и вою на мокрый орешник, размазывая по лицу слезы с грибной слизью. Как тут хорошо! Я обнимаю березу, потом сосну,  я сотый раз пытаюсь придумать, что можно изменить, чтобы тут остаться. Наконец, закуриваю «Приму», и, успокоившись, сижу и пускаю дым: в мокрую погоду он, медленно закручиваясь, медленно стелется над лесной дорогой, смешно распугивая комаров.

О, Гусь! Твоя свежесть туманов, вкусный черный хлеб, уют деревенского дома, потрескивание дров в печи! Мокрая яблоня у сарая, старое сушило с запахом парного молока, запах свежей травы на лезвии косы... Какой я был счастливый! Я боялся только темноты, когда ночью надо было идти в баню. И даже деревенские ребята не сильно портили мне жизнь, хотя и напоминали о московском изгойстве. Много лет спустя я приезжаю к тебе — и ты тот и не тот: где та патриархальность деревни, когда с июля все улицы были завалены сеном! Когда всеми семьями ворошили сено, чтобы просохло, а потом перекладывали на сушила. Где то стадо по утрам, которое будило каждое утро, со звуком берестяного рожка, недовольными мычаниями коров и приглушенным матерком пастуха. Где те леса, где я бродил, где я наслаждался жизнью и проклинал московскую жизнь....какие не пощадил огонь, какие — человек. Мои рябины, посаженные в палисаднике, вытянулись выше дома, а сложенная мною печь в бане до сих пор не разобрана. «Да сносу ей не будет» - говорит внутренний голос, и от этого становится спокойно и уютно на душе. «Не будет, сам клал» - отвечает довольное «Я». «И крыша моя уже 15 лет стоит и не течет....»

Ночь. Я еду на велосипеде к трассе встречать маму, которая должна приехать ночным автобусом. Час ночи. Бросив велосипед на дороге, стою и прислушиваюсь к гулу. В звенящей лесной тишине автобус слышно далеко — и как же обидно, когда это оказывается грузовик! И вот — он! Табличка «Касимов» за ветровым стеклом, красный, с двумя фарами...значит, московский. Те, что из Рязани, с цельными фарами. МАМА! Вот она! Такая молодая, красивая! Я бросаюсь к ней на шею, помогаю вытащить сумку из багажа, и мы идем с нею по деревенской улице вдвоем. Я стрекочу, рассказывая о всех наших немудрящих деревенских новостях, мама улыбается. Я счастлив! Дома бабушка нас ждет на крыльце. Значит, сидела и поминутно смотрела в окошко — а как увидала, вышла. «Ну вот, Любка приехала!» Заходи скорее, квохчет она, «раздевайся, проходи — чайник уже вскипел». И мы сидим на веранде, пьем чай, рассказываем друг другу истории, пока наконец не станет так поздно, что кончится чай.
Много лет спустя, мы с бабушкой будем сидеть в доме у её дочери на кухне и пить чай. «Пойдем в комнату. Слушай, что там с...?» Я знал, что бабушкина дочь запрещает бабушке видеться с собственным сыном, моим отцом. «Все нормально». «Пьет?» «Нууу, дааа». «Слушай, передай ему немного денег....». Я брал смятый цилиндрик и поспешно засовывал их в карман, пока дочь не увидала.  «Конечно, бабушка».  И бабушка благодарностью пожимала мне руку, чуть поджав губы. «Ну, теперь пойдем назад, выпьем чаю». Было видно, что она мне бесконечно благодарна.

Много лет спустя,  когда она будет лежать после инсульта, с гниющими от пролежней ногами, с почти не подчиняющейся мимикой лица, перед моим уходом она сожмет слабой рукой мою руку, и чуть подожмет губы.
Но что с этого! Пятна света сжимались с каждым годом, как бы готовя меня к тому, что исчезнут навсегда. 8 часов икаруса, метро, электричка — и я дома, в число вымытой квартире.

Алгебра. Я только что хорошо ответил на вопрос. Ура! Я сижу как на иголках, ища возможности еще раз хорошо ответить, показать всем, что я умный, что я знаю, что я... я могу даже с места, не поднимая руки, боже мой — пошутить на уроке СС! Светлана Серафимовна посмотрела на меня так, как будто и не было того правильного ответа. «Раз в классе такие шутники, значит, остаток урока вы будете изучать материал самостоятельно». Когда за ней закрылась дверь, класс повскакал с мест. «Ты что, идиот! Теперь все из-за тебя пострадают» - орала Олеся. Белый от ярости Петров уже схватил меня за руку. Я стою, растерянный, испуганный. «Я не хотел, я только пошутил...» - но в шуме драки меня все равно не слышали.

История. Я любил этот предмет. Он мне легко давался, у меня были только пятерки. А у всех моих обидчиков — нет. «В сущности, нормальных у нас в классе нет. Есть чистая раса — это ты, я.....анов, а остальные......он.....ну, нет, он где-то посередине». Я прислушиваюсь к разговору на передней парте Иванова с Петровым — парнем, который в 6 классе читал по слогам. «Почему он его отнес к белой расе, он же....дегенерат? Зато....меня....не к черной....есть шанс....что я все-таки к белой....».
Май. Очередной класс закончен. Что я делаю на этом выпускном? Ребята, преодолевая смущение, приглашают девушек на танец. Я готов провалиться сквозь землю, глядя на это. Я так не могу. Пока есть еще один из тех, что не «в стае», мы сидим на стульях, перебрасываемся словами, и изображаем, что все хорошо. Но вот он уходит, и я остаюсь один. Господи, что я там делаю... «Пойдем выдем.» « Зачем?...» «Если ты еще раз, сука, посмотришь на Аню, я тебе все руки переломаю». Это ко мне подвалил один из танцующих ребят. «Хочу и смотрю» - храбрюсь я. Но стараюсь больше с ним глазами не встречаться. «Ты чего здесь сидишь — иди отсюда....». Под взгляды девочек меня выталкивают из залы, я одеваюсь и ухожу домой.

Какая пестрая мозаика! Сникерс — это Данила ест сникерс. А я не могу — у  меня нет денег. А он ест и тянет, тянет карамельные сопли.... И я, как только у меня появляются первые деньги, бегу в палатку у метро, и покупаю сникерс.
Вот я нашел в туалете штук двадцать старых журналов «Крокодил». Была не была...я стою у метро, криво написав на верхнем журнале цену, пытаясь выглядеть уверенно, как вон те бабки, которые продают сигареты. Пол часа...и я со стыдом сбегаю, не продав ни одного номера.

Какие-то обрывки....вот в туалете мне кто-то говорит «готовься, после уроков тебя будем мочить»... Вот я бегу и издеваюсь над одноклассником до самого его подъезда, бросаясь в него камнями, мусором, подбегая сзади и давая ему пинка ногой под попу. Он уже красный, злой, но ему меня не догнать — я это знаю точно. Зачем.... Вот я дерусь с Филиппком — маленьким, «неблагополучным» парнем из класса, от которого школа не может избавиться потому, что он, сука такая, живет в этом районе, и его не выгнать. Широко размахивая руками, я его бью по ребрам. Он отступает со словами «Ты чего, совсем страх потерял...». Вот в коридоре на первом этаже на меня падает металлический шкаф, попав верхним углом под коленку. После обычного «ну опять ты», завуч увидела, что ботинок залит кровью, и резко подобрела. Вызвали родителей, почему то приехал отец. Он взял меня за руку, и мы пошли в травмпункт — благо он был недалеко. Хирург под местным наркозом сшил связки, и сдал меня уже маме. Я был счастлив — я в этот день был центром мира, меня не ругали даже в школе.

Вот я смотрю в щелочку запасного выхода из физкультурного зала на свободу. Но дверь закрыта, оттуда тянет чистым воздухом. А я весь пропитан запахом столовской каши, резины волейбольных мячей, и каким то одним, характерным только для этой школы запахом, который я узнаю даже в аду.

Я стал часто болеть. Надо только уломать маму, что я не могу идти в школу. Что я заболел, что я не могу, не могу....  Если не получается, то можно....только надо думать о чем-то другом....еще подумать....еще подумать....все, опоздал. Так, мама уходит в 9-00. Боже, сколько времени. Чтобы никто ничего не заметил, дома надо быть в 16-00.... Но вкус у этого времени не настоящий. Я маюсь весь день, стараясь об этом не думать. «Ну что, как дела в школе?» «- Все нормально.» «Что проходили?» Я отвечаю, придумывая на ходу. На следующее утро...тот-же автобус, метро, вот уже она, школа... «что я скажу классной? Где я был...а я еще и домашку не сделал, так как не знаю, что задавали....нет, я ….не пойду...».

Врать всем. Школе, маме. Последнее особенно больно. Когда делаешь больно близкому человеку, это эхом возвращается, и становится так противно и горько...

«Пачку «Ротманс», пожалуйста. И бутылку  «Пшеничной». «-На здоровье, мальчик». Я покупаю у бабки у метро водку и сигареты, и бегу домой. Я сегодня сдал устный английский! Я единственный, кто получил 5! Я...я налил себе водки, но выпить её не смог. Тогда я развел её компотом, и пил, пил, курил, повторяя про себя «Я единственный! Все видели, как я ловко ответил на вопрос про...». Шатаясь, с трудом дошел до кровати и упал. «Ты это пил?» - трясла мама пере моим носом полупустую бутылку с водкой?» Кажется, даже тогда я попытался соврать в ответ.