Саломея и Валькирия

“Gib mir den Kopf des Jochanaan!” – истерически кричит женщина на сцене. Как же наивны и декоративны штраусовские оперные ужасы! И как они прекрасны — когда знаешь, что за стенами театра ясный и не по сезону теплый, ласково обволакивающий осенний вечер, что по уютным сумеречным улицам почти беззвучно проплывают длинные колбы трамваев, переливающиеся изнутри неоновым светом, а из открытых кофеен доносится беззаботный смех.

“Gib mir den Kopf des Jochanaan!” Волею странного случая (хотя трудно верится в такие случайности) эти слова снова прозвучали со сцены несколько месяцев спустя в тот единственный день, который довелось провести в городе – на этот раз темном и угрюмом, пронизанном ветром и утонувшем в сугробах. И всё тогда слушалось и чувствовалось уже по-иному, ибо человек всюду таскает с собой свои радости и терзания, как бомж – клеенчатую сумку с пожитками.
* * *
…Она вошла в ложу незадолго до третьего звонка. Скользнула взглядом. Улыбнулась. – Gruess Gott! Это очаровательное приветствие, в устах случайных прохожих или продавцов в лавках обычно превращается в невнятное «Gsgt». На этот раз оно прозвучало намеренно неторопливо. Собственно и вся ее манера была такой: чуть замедленные жесты, плавная походка. Она была высока ростом, и потому с абсолютной непринужденностью расположилась на высоком стуле во втором ряду (на подобных в оркестрах сидят контрабасисты, а в полутемных барах – ночные искатели приключений). Правильные черты лица. Короткая стрижка. Сколько ей? Явно далеко за тридцать, а может и все сорок. Что-то сильное, тяжеловато-германское чудилось в ее фигуре, во всем ее облике: валькирия, а не прилежная Hausfrau. Можно было бы принять ее за идеального персонажа с плаката времен Третьего Рейха, если бы не смуглый оттенок кожи и рыжеватые волосы, как это нередко бывает у словаков (и немудрено, ведь едва ли не треть жителей города издавна родом оттуда). Одета очень просто, чуть ли не по-домашнему – брюки и шерстяная вязаная кофта, что совсем не соответствует местным обычаям: в оперу тут принято одеваться «по-господски» – так что даже вечерние платья и смокинги с бабочками не выглядят карнавальными костюмами.

– Gruess Gott! Чувствуя неловкость, вежливо отвожу глаза. Слышатся спасительные аплодисменты. Дирижер – с виду добродушный, толстенький и низенький старичок – кланяется залу и занимает место за пультом. И как такой «Винни-Пух» сумеет обуздать дикую стихию музыки? Но вот он оглядел оркестр, поднял палочку, и началось…

Всё тёмное, мучительно-неблагополучное, таящееся в человеческой душе, сперва украдкой, но постепенно все более открыто заявляет о себе вместе со зловещим «бульканьем» кларнетов, стонами скрипок, рычанием меди, шорохом арф, исступленными воплями певцов. Вот, умом понимаешь, что эта ветхая и пестрая роскошь музыкального модерна ходульна, пафосна, слишком красива, роскошна до уродливости, да и постановка вполне архаическая (сцена тонет в холодно-блёклых орнаментах стиля «сецессион»). Но веришь, веришь в священное безумие принцессы Саломеи, пугливую похотливость Ирода, коварство Иродиады.

А что там Валькирия в шерстяной кофте? Она не смотрит ни на сцену, ни на оркестр. Эта сильная, красивая женщина весь вечер сидит сгорбленно, забившись в угол ложи, прижав к глазам бумажный платок. Не может быть, чтобы это была просто дамская сентиментальность – ведь звучит не Верди, не Чайковский, прославленные своим умением «выжимать слезу». Что там, в этой странной чужой душе творится? Какие страсти в ней бушуют? Так чувствовать музыку Штрауса – это не всякому дано! Кто она, Валькирия? Наверняка не туристка – иначе обратила бы внимание на окружающее – театральный зал, сцену, заглянула бы в программку. Может быть, несостоявшаяся певица? Она явно не в первый раз слушает «Саломею», и поход в оперу для нее не развлекательное событие – светская публика не покупает билеты за 10 евро во втором ряду ложи над оркестром. И почему она одна? Но что гадать! Вот отгремят заключительные аплодисменты, и заговорить с ней, улыбнуться, выразить восхищение ее чуткостью к музыке. Расспросить. Потом идти вдвоем по заснеженным улицам.

Занавес падает. Валькирия стремительно встает, и, не оглядываясь, делает несколько шагов к тамбуру ложи, где слушатели оставляют верхнюю одежду. Еще мгновенье – и она, уже в пальто, закрывает за собой дверь.