Натан Беньяминович. Младший брат Остапа- Бендера

Об авторе: Настоящее ФИО - Шор Натан Беньяминович. Младший брат Остапа Бендера.
"Прототипом Остапа Бендера был старший брат одного замечательного молодого поэта... <Анатолия Фиолетова> Брат футуриста был Остап, внешность которого соавторы сохранили в своем романе почти в полной неприкосновенности: атлетическое сложение и романтический, чисто черноморский характер".
Валентин Катаев, "Алмазный мой венец"

http://www.stihi.ru/2014/12/13/8955
(старший брат поэта- "О.Бендер")

ИЗ ИНТЕРНЕТА
http://museum-literature.odessa.ua/pbasic/lru/tb2/tp3/id177
История любви и смерти поэта Анатолия Фиолетова

Алена Яворская
Сколько нужно прожить и что сделать, чтобы стать легендой?
Можно прожить длинную бурную жизнь, скитаясь по Европе, как Джакомо Казанова или Бенвенуто Челлини и в конце ее усесться за мемуары. Или перестать писать стихи в двадцать лет и стать торговцем в Африке, как Артюр Рембо.
Натан Беньяминович Шор (псевдоним — Анатолий Фиолетов) родился в Одессе в 1897 году. Убит в 1918.

Средь разных принцев и поэтов
Я — Анатолий Фиолетов —
Глашатай Солнечных Рассветов
Мой гордый знак — Грядущим жить.

Эти строки семнадцатилетнего юноши помнили многие одесские барышни спустя десятилетия. А о нем самом — забыли. Нет, не совсем забыли. Все было сложнее. С двадцатых до пятидесятых годов двадцатого века склероз — не диагноз, а алиби. Одним из первых вспомнил «молодого поэта» Валентин Катаев в повести «Алмазный мой венец».
«Прототипом Остапа Бендера был старший брат одного замечательного одесского поэта… Он был первым футуристом, с которым я познакомился и подружился. Он издал к тому времени за свой счет маленькую книжечку крайне непонятных стихов, в обложке из зеленой обойной бумаги, с загадочным названием «Зеленые агаты».
У него было вечно ироническое выражение добродушного, несколько вытянутого лица, черные волосы, гладко причесанные на прямой пробор, озорной носик сатирикончика, студенческая тужурка, диагоналевые брюки.
Как все поэты, он был пророк и напророчил себе золотое Аллилуйя над высокой могилой».
Там же и описание похорон: «... молодая жена убитого поэта и сама поэтесса, красавица, еще так недавно стоявшая на эстраде нашей "Зеленой лампы" как царица с двумя золотыми обручами на голове, причесанной директуар, и читавшая нараспев свои последние стихи... теперь, распростершись, лежала на высоком сыром могильном холме и, задыхаясь от рыданий, с постаревшим, искаженным лицом хватала и запихивала в рот могильную землю, как будто именно это могло воскресить молодого поэта...» Зинаида Шишова — самая очаровательная из одесских поэтесс и Фиолетов — самый талантливый из молодых поэтов... Какая красивая любовь…

Такие руки только снятся
В блаженном и безгрешном сне.
Их легкой ласке покоряться
Сладчайший жребий выпал мне...
Блаженный жребий выпал мне -
И днем, и ночью, и во сне
Устами легких рук касаться.

И следом:

У тебя коронка бледная
Светло-пепельных волос
Я любовь тебе принес,
Но любовь такая бедная...

Завистлива и безжалостна бывает судьба. Эти стихи Фиолетова напечатаны через два года после его гибели. За год до этого, в 1919-м, выходит книга стихов Шишовой «Пенаты». Второй раздел назывался «Смерть» и полностью посвящен гибели Фиолетова. Больше Зинаида ничего о нем не писала. Впрочем, и стихов больше не было. Не сохранилась у нее и книга. В одном из писем в Одессу в начале шестидесятых Шишова просит найти и прислать ей экземпляр собственной книги…
У Катаева — убит случайно, вместо брата, Осипа, служившего в уголовном розыске. «Смерть его была ужасна, нелепа и вполне в духе того времени… Брат футуриста, Остап…был блестящим оперативным работником. Бандиты поклялись его убить. Но по ошибке, введенные в заблуждение фамилией, выстрелили в печень футуристу, который только что женился и как раз в это время покупал в мебельном магазине двуспальный полосатый матрас». Во время встречи с одесским краеведом Александром Розенбоймом Осип Шор подтверждал: «Вот родимое пятно — это Каинова печать. Натана убили вместо меня». Катаев пишет, что младший брат нашел убийц. «Всю ночь провел Остап в хавире в гостях у бандитов. При свете огарков они пили чистый ретификат, не разбавляя его водой, читали стихи убитого поэта, его друга птицелова [Эдуарда Багрицкого – А.Я.] и других поэтов, плакали и со скрежетом зубов целовались взасос. Это были поминки, короткое перемирие, закончившееся с первыми лучами солнца, вышедшего из моря». Иван Бунин в «Окаянных днях» писал о молодом поэте, убитом большевиками. Но погиб Фиолетов при австрийцах.
Нелепая смерть по ошибке (как уверяли современники) — и трогательные, беззащитные стихи. Он написал всего 46 стихотворений.
Четверостишие о лошадях цитировали Бунин, Катаев, Чуковский. Говорят, знали его Ахматова и Маяковский.

Как много самообладания
У лошадей простого звания,
Не обращающих внимания
На трудности существования.

Но все же судьбу свою, вопреки легенде, он выбрал сам.
У Екатерины и Вениамина Шоров было два сына. Отец Екатерины «был то ли ростовщик, то ли банкир. Он давал деньги взаймы морским офицерам…» — вспоминает сводная сестра Фиолетова, художник по костюмам Эльза Рапопорт. (На самом деле Вениамин Хаимович был купцом второй гильдии) — «Мать моя овдовела очень рано. Муж — Вениамин Шор — внезапно скончался от сердечного приступа, ему было тридцать лет. У матери остались двое мальчиков — двухлетний Осип (прототип Остапа Бендера) и четырехлетний Натан (будущий поэт Анатолий Фиолетов).
Через восемь лет моя мать вышла замуж за Давида Рапопорта и родилась я».
Из воспоминаний сестры видно, что большую часть времени она с родителями жила в Петербурге. «…на Каменноостровском мне в приданое строился дом. Это я знаю точно, так как по воскресеньям мы ездили глядеть, как его возводили». Мальчики жили в Одессе, скорее всего, у деда.
Одесский еврейский мальчик оканчивает гимназию. Дед — банкир (или ростовщик), отчим — банкир. Казалось бы, быть и ему банкиром (ну, хотя бы банковским клерком для начала). А он пишет стихи.
Молодой поэт придумывает звучный псевдоним — по легенде, они с Эдуардом Дзюбиным разыграли два цвета: багровый и фиолетовый. Так появляются Анатолий Фиолетов и Эдуард Багрицкий. Два друга триумфально ворвались в литературную жизнь Одессы летом 1914 года. Предприимчивый журналист Петр Пильский устроил прослушивание молодых поэтов, отобрал лучших и устраивал поэтические вечера. Как ехидно писал злопамятный Валентин Катаев, так же попавший в круг избранных: «… Пильский открыл прекрасный способ зарабатывать деньги. Он выбрал группу молодых поэтов и возил нас все лето по увеселительным садам и дачным театрам, по всем этим одесским «ланжеронам», «фонтанам» и «лиманам», где мы, неуклюже переодетые в штатские костюмы с чужого плеча, нараспев читали свои стихи изнемогавшим от предвоенной скуки дачникам.
Сам же Пильский, цинично пьяный, произносил вступительное слово о нашем творчестве, отчаянно перевирая наши фамилии и названия произведений. Денег он нам, разумеется, не платил, а выдавало только на трамвай, да и то не всегда».
Но пресса заметила молодых. Пока что рецензии появляются в «Маленьких одесских новостях» - большие еще впереди. «Главная заслуга вечера в том, что он показал публике двух молодых, еще нигде не печатавшихся, но безусловно, имеющих право на внимание поэтов – гг. Багрицкого и Фиолетова».
В 1914 выходит первая (и последняя прижизненная) книга «Зеленые агаты. Поэзы». Сегодня известен единственный сохранившийся экземпляр — в библиотеке им. Салтыкова-Щедрина. Но уцелела ли книга после всех потопов и пожаров — бог весть.
В 1915-17 годах Фиолетов участвовал в одесских альманахах с названиями, причудливыми, как и его стихи: «Седьмое покрывало», «Авто в облаках», «Серебряные трубы», «Чудо в пустыне».
В отличие от достаточно ленивого Эдуарда, Натан поступает в Новороссийский университет на юридическое отделение. Когда после Февральской революции студентов-юристов привлекли к работе в уголовном сыске, Фиолетов-Шор стал инспектором розыскного отдела. И поэма «Февраль» Багрицкого со сценами обыска – из реальной жизни одесских поэтов семнадцатого года.
Фиолетов не воспевал романтику боя, как Багрицкий. Стихи его похожи то на изысканную японскую гравюру, то на туманную акварель.
И как соотнести с этим почти двухлетнюю службу человека, в смутные времена стоящего на страже закона? Когда студентов увольняли из уголовного розыска, Натан остался. Что это было? Жажда романтики? Но романтики в этой грязной, кровавой работе было слишком мало. Ради денег? Но многие молодые поэты зарабатывали пером. А может, желание спасти чужие жизни?
Сестра Эльза позднее вспоминала обрывки семейных разговоров. Похоже, что Натан остался в угрозыске в пику родным, которые были недовольны его романом с девушкой иной веры.
По какой бы причине поэт не остался, убили его не по ошибке. Смерть Анатолия Фиолетова даже в те, кровавые времена потрясла горожан. Об этом можно судить по заметкам и некрологам в газетах
«Одесские новости» 28 ноября: «Жертвами злоумышленников сделались вчера инспектор уголовно-розыскного отделения студент Анатолий Шор 22 л. и агент того же отделения Войцеховский».
«Одесская почта» 28 ноября: «Около 4-х часов дня инспектор уголовно-розыскного отделения, студент 4 курса Шор в сопровождении агента Войцеховского находясь по делам службы на "Толкучке", куда они были направлены для выслеживания опасного преступника...»
«Одесские новости» 29 ноября: « … вошли в отдельную мастерскую Миркина в д. № 100 по Б.-Арнаутской, как передают, поговорить по телефону. Вслед за ними вошли три неизвестных субъекта. Один из них быстро приблизился к Шору и стал с ним о чем-то говорить. Шор опустил руку в карман, очевидно, желая достать револьвер. В это мгновение субъекты стали стрелять в Шора и убили его».
«Южная мысль» 29 ноября: «Убит молодой поэт Анатолий Фиолетов. Труп его отправлен в морг при университетской клинике... Какая злая, чудовищная ирония судьбы — поэт Анатолий Фиолетов вынужден был служить в розыскном отделении как Анатолий Шор...»
«Одесские новости» 29 ноября: «Зинаида Шишова извещает о смерти дорогого Анатолия Фиолетова"; "Зеленая лампа", Одесский кружок поэтов" и "Студенческий литературно-художественный кружок извещают о смерти дорогого Анатолия Фиолетова».
«Одесские новости» 30 ноября «Убитые горем мать, отец, брат и сестра извещают о трагической кончине их дорогого, любимого сына студента Анатолия Шора, похороненного 29 ноября с.г. на втором еврейском кладбище».
«Южная мысль» 25 декабря: « ... состоится вечер поэтов памяти Анатолия Фиолетова. В вечере примут участие Л.П. Гроссман, Ал. Соколовский, Ю. Олеша, Э.Багрицкий, В. Инбер, А. Адалис, И.Бобович, С. Кесельман, В.Катаев...»
Они читали стихи, они вспоминали его.
Станислав Радзинский: «Итак, мы не увидим его больше, молчаливого, с японским разрезом глаз, с странной и чуточку прыгающей речью. Стихи Фиолетова были стихами большого ребенка, заблудившегося в большом городе, доброго мальчика, жалеющего груши, которым очень холодно, и лошадок, которым очень тяжело».
Александр Соколовский (это он в 1920 году в феодосийском альманахе «Ковчег» опубликует стихи Фиолетова): «Фиолетов был немного авантюрист... Помню, как он мечтал о странствии в Индию — пешком!»
К. Бархин, преподаватель гимназии: «Я знал Шора еще ребенком, учеником младших классов гимназии. Вижу его теперь перед собой мальчиком, очень застенчивым, но неподатливым и упрямым. Он был добрым товарищем, прилежным школяром — но чувствовалось, что душа его заперта для посторонних, даже родных, близких, тяжелым замком, что уста эти не скажут, что надумала большая, вся в вихрах голова».
Борис Бобович: «Фиолетова считали футуристом. Но это не так. Фиолетов был просто поэт. В его наивных, немножко детских, немножко иронических стихах такая бездна художественной утонченности, такая гармонирующая волна хорошего вкуса и благородного чутья, такая очаровательная ласковость ритмического содержания, что не о футуризме должна была быть речь, а о настоящем, радостном даровании, должно было быть представление о будущем, которое дико и нелепо оборвала смерть...»
Через год поэты вновь соберутся на вечер памяти. Уже объявлено о предстоящем издании книги Фиолетова «Стихи (посмертный сборник)». Прозвучат слова Г.Шенгели, что у каждой литературной школы есть своя «жертва утренняя» — у южнорусских это Фиолетов. Сменится власть, не выйдет сборник, уедут на север «южнорусские».
И книга стихов «О лошадях простого звания» выйдет в Одессе, спустя 72 года после гибели Анатолия Фиолетова. Издаст ее Всемирный клуб одесситов тиражом всего 100 экземпляров.

Глядите ж люди, как жемчужно
Струится мой державный стих.

Юрий, если будете давать стихи Фиолетова, то обязательно надо дать «О лошадях» и «Не архангельские трубы». Остальное на Ваше усмотрение

Стихи из альманаха «Чудо в пустыне»
О ЛОШАДЯХ
1
На улицы спустился вечер зябкий
И горестно мерцал в овальных лужах.
Сновали исполнительно лошадки,
Стараясь заслужить, как можно лучше,
Физическим трудом свой скромный ужин.
Уныло падал дождь, сочась из тучи,
И лошади, зевавшие украдкой,
Шептали про себя: «Как будет сладко,
Домой часов в двенадцать воротившись,
Овес сначала скушать, утомившись,
Затем уснуть, к коллеге прислонившись...»

2
О, сколько самообладания
У лошадей простого звания,
Не обращающих внимания
На трудности существования!


ХУДОЖНИК И ЛОШАДЬ
Есть нежное преданье на Нипоне
О маленькой лошадке, вроде пони,
И добром живописце Канаоко,
Который на дощечках, крытых лаком,
Изображал священного микадо
В различных положеньях и нарядах.
Лошадка жадная в ненастный день пробралась
На поле влажное и рисом наслаждалась.
Заметив дерзкую, в отчаяньи великом
Погнались пахари за нею с громким криком.
Вся в пене белой и вздыхая очень тяжко,
К садку художника примчалась вмиг бедняжка.
А он срисовывал прилежно вид окрестный
С отменной точностью, для живописца лестной.
Его увидевши, заплакала лошадка:
«Художник вежливый, ты дай приют мне краткий,
За мною гонятся угрюмые крестьяне,
Они побьют меня, я знаю уж заране...»
Подумав, Канаоко добродушный
Лошадке молвил голосом радушным:
«О бедная, войди в рисунок тихий,
Там рис растет, там можно прыгать лихо...»
И лошадь робко спряталась в картине,
Где кроется, есть слухи, и поныне.


Поздние стихи

З. К. ШИШОВОЙ
Такие руки только снятся
В блаженном и безгрешном сне.
Их легкой ласке покоряться
Сладчайший жребий выпал мне.
И я любил свои досуги
За шумной чашей проводить,
Для легкомысленной подруги
Неделю милым другом быть,
Иль моде английской покорный,
Покинув жаркую кровать,
Приехать ночью в дом игорный
И до рассвета банк метать.
Такая жизнь не очень странной
Казалась в девятнадцать лет,
И это вы, мой друг желанный,
Блеснули, как небесный свет,
Очаровательным виденьем,
Необычайною звездой,
И сердце ранили томленьем,
Такой пленительной бедой.
И бросил я хмельные чаши
В досужих дней поток дурной.
Ах, это только пальцы ваши
Меня ведут стезей иной!
Но я умею покоряться,
Блаженный жребий выпал мне, —
И днем и ночью и во сне
Устами легких рук касаться.

***
Не архангельские трубы, —
деревянные фаготы,
пели мне о жизни грубой,
про печали, про заботы.

И теперь как прошлым летом,
не грущу и не читаю,
озаренный тихим светом,
дни прозрачные считаю.

Не грустя, и не ликуя,
ожидаю смерти милой,
золотого аллилуйя
над высокою могилой.

Милый Боже! Неужели
я метнусь в благой дремоте?
— Все прошло, над всем пропели
деревянные фаготы.

Одесса, 1918

* * *
У тебя коронка бледная
Светло-пепельных волос.
Я любовь тебе принес,
Но любовь такая бедная...
Ты царевна стройно-стройная,
Аметисты в блеске глаз.
Любишь только темный газ —
В светлых платьях беспокойная.
Знаю я — улыбка пьяная,
Бледность строгого лица
Ждет любовника жреца,
А любовь земная, странная,
Без молитвы и молчания
Для тебя смешна до слез.
Ты — в сияньи нежных грез,
В сладкой грусти ожидания...






Стихи из альманаха «Авто в облаках»
ПРЕДУТРЕННИЙ ЧАС
1
Голубые лошадки,
Мигая от хмурых лучей,
В кармине яичном
Тупых и скрипящих свечей.

Обои в испуге.
Подковы лошадок дрожат.
Погаслого неба
Невнятен истрепанный взгляд.

Рассветную маску
Надели на стены холсты.
Убегают лошадки,
Упруго поднявши хвосты.

2
Молодой носатый месяц разостлал платочек белый
У подножья скользкой тучи и присел, зевнув в кулак.
Пиджачок его кургузый, от прогулок порыжелый,
На спине истерся очень и блестел как свежий лак.

А над месяцем на нитях звезды сонные желтели,
Холодел сапфирный сумрак, на земле пробило пять.
И, поднявшись, вялый месяц шепчет звездам еле-еле:
«Я тушу вас, не пугайтесь, — вам пора ложиться спать!»


В КАНАВЕ
Чахоточный угрюмый колокольчик,
Качаясь на зеленой хрупкой ножке,
Развертывал морщинистый чехольчик,
Протягивал навстречу солнцу рожки.

Глаза его печальные линяли,
Чехольчик был немодного покроя,
Но взгляды безнадежные кричали:
«Мне все равно, вы видите, — больной я!»


* * *
У моего приятеля дерева
Зеленоватые стильные волосы...
Но на стане упругом теперь его
От укусов пилы, как от жал осы,
Белой кровью наполнены язвы.

Ах, скажите — не больно вам разве,
Если приятель, единственный, чуткий,
Мудро молчавший при встрече,
Умирает бессмысленно, жутко,
В июньский серебряный вечер.


ОСЕНЬ
(Больное)
Сегодня стулья глядят странно и печально,
И мозговым полушариям тоже странно —
В них постукивают молоточки нахально,
Как упорная нога часов над диваном.

Но вдруг, вы понимаете, мне стало забавно:
Поверьте, у меня голова ходит кругом!..
Ах, я вспомнил, как совсем недавно
Простился с лучшим незабываемым другом.

Я подарил ему половую тряпку.
Очень польщенный, он протянул мне свой хвостик
И, приподнявши паутиновую шляпку,
Произнес экспромтно миниатюрный тостик.

Он сказал: «Знаешь, мой милый, я уезжаю,
Закономерно, что ты со мной расстаешься»...
Но, тонкий как палец, понял, что я рыдаю,
И шепнул нахмуренно: «Чего ты смеешься?»

Ах, бледнеющему сердцу безмерно больно,
И черное небо нависло слишком низко...
Но, знаете, я вспомнил, я вспомнил невольно —
Гляньте на тротуары, как там грязно и слизко.


АПРЕЛЬ ГОРОДСКОЙ
Апрель, полупьяный от запахов марта,
Надевши атласный тюльпановый смокинг,
Пришел в драпированный копотью город.
Брюнетки вороны с осанкою лорда
Шептались сурово: «Ах choking, ах choking!
Вульгарен наряд у румяного франта».

Но красное утро смеялось так звонко,
Так шумно Весна танцевала фурлану,
Что хрупкий плевок, побледневший и тонкий,
Внезапно воскликнул: «Я еду в Тоскану!»

И даже у неба глаза засинели,
И солнце, как встарь, целовалось с землею,
А тихие в белых передниках тучки
Бродили, держась благонравно за ручки,
И мирно болтали сестричка с сестрою:
«Весна слишком явно флиртует с Апрелем».

Когда же заря утомленно снимала
Лиловое платье, истомно зевая,
Весна в переулках Апрелю шептала:
«Мой милый, не бойся угрозного мая».

Но дни, умирая от знойного хмеля,
Медлительно таяли в улицах бурых,
Где солнце сверкало клинками из стали...

А в пряные ночи уже зацветали
Гирлянды жасминов — детей белокурых
Весны светлоглазой и франта Апреля.


Стихи из альманаха «Серебряные трубы»
ЭЛЕКТРИЧЕСКИЕ СУМЕРКИ
В электрические сумерки дали улицы зачарованы,
Фонари устало светятся, к мостовым своим прикованы,
Красноглазые автобусы с тишиной перекликаются,
И деревья в платья лунные лунным светом облекаются.

Что-то в сумерках таинственно. И прохожие медлительны,
И глаза у них безумные, и улыбки их томительны.
Я не знаю. Мне так кажется. Но колдует вечер матовый.
Отчего-то улыбается месяц гордый и гранатовый.

В электрические сумерки эти звоны отдаленные,
Эти шумы беспокойные, блеском улиц утомленные,
В чутком сердце отражаются, томным облаком колышутся.
Поцелуйные и нежные, чьи-то речи сердцу слышатся.



ЛЕГЕНДА
Маленькая девочка по дороге шла.
Маленькая девочка камешек нашла.
Был тот камень розовый и яснел в пыли,
Как заря вечерняя в золотой дали.

Камень ей понравился. Хоть и был он мал,
Красотой мечтательной радостно сиял.
Прибежала девочка в темный домик свой,
Засмеялась: «Мамочка, глянь на камень мой!»

Протянула камешек, но меж пальцев он
Кровью ярко-красною весь был обагрен.
И вскричала женщина, закричала в ночь:
«О, спасите девочку, маленькую дочь!
Я узнала дьявола, я узнала кровь,
И его смертельную красную любовь».

Но внезапно зарево поднялось над ней,
И в огне пылающих, яростных лучей
Потонула женщина и ее дитя,
В дьявольские сумерки, в темный ад летя...

Маленькая девочка по дороге шла,
Маленькая девочка, что ж она нашла?



Стихи из альманаха «Седьмое покрывало»
* * *
Как холодно розовым грушам!
Уж щеки в узорах румянца.
Прильнувши к витрине послушно,
Их носики жалко слезятся.
Октябрь злой сыростью дышит,
А у груш тончайшая кожа.
И было б, бесспорно, не лишним
Им сшить из сукна, предположим,
Хоть маленький китель, пальтишко,
В одежде им было б теплее.
Но к вам невнимательны слишком...
Ах, как я вас, груши, жалею!


ОСЕНЬ НА ДАЧЕ
В пальто лакированном нежный рояль простудился,
Уныло жужжали продрогшие хриплые струны,
А август прозрачный слезами глухими залился,
По-детски вздыхая средь ночи сырой и безлунной.
Наутро закашляли тягостно хмурые ветры,
И сад полысевший, кивая печально ветвями,
Позволил деревьям надеть известковые гетры...
...Безрадостно осень приходит ненастными днями.


ЩЕЛКУНЧИК И МЫШИНЫЙ КНЯЗЬ
Щелкунчик в нарядном лиловом камзоле
На елке подарен был маленькой Оле.
Щелкунчика взоры горели отвагой,
И он, опоясанный тонкою шпагой,
В лихой треуголке, с косичкой немецкой,
Пленил окончательно кукол из детской.
Случалось, колол он зубами орешки,
И куклы, конечно, всерьез, без насмешки,
Шептали друг другу восторженным тоном:
«Как много в нем общего с древним Самсоном!»
Однажды Щелкун волновался безмерно,
Увидев, что мыши в тулупчиках скверных
По детской средь ночи нахально шныряют
И куколок спящих пребольно кусают.
Тогда из гусар, в панталончиках красных,
А также китайцев, ужасно моргавших
Косыми глазами, он выбрал наилучших,
И с доблестной ратью вояк столь могучих
Щелкун, не бояся мышей ни на йоту,
К ним в стан посылает военную ноту.
Едва только куклы об этом узнали,
Их красные щеки от слез полиняли.
Одна из них с именем нежным: Агата,
Прижавши Щелкунчика к персям из ваты,
Воскликнула: «Ах, у меня сердцебьенье!»
И тотчас лишилася чувств от волненья.
Щелкунчик снял пояс с девичьего стана,
Сказав: «Я в бою забывать не устану
Агату, мою дорогую подругу,
И сим пояском повяжу себе руку».
Затем он отправился в бой... И, конечно,
С мышами сражался вполне безупречно.
Солдаты из пушек горохом стреляли,
Трусливые мыши метались, пищали,
И вскоре, услышав, что князь их в порфире,
Захваченный в плен, умоляет о мире, —
Постыдно покинули поле сраженья,
Тем самым признавши свое пораженье.
Щелкунчик отпраздновал шумно победу,
Мышиного князя зажарив к обеду,
За то, что захваченный ловко в охапку,
Щелкунчика нос изувечил он лапкой.
Щелкунчик, понятно, краснел и стыдился,
Но вскоре с изъяном своим примирился
И с доброй Агатою зажил счастливо,
Хоть нос и синел, как французская слива...