О величии Вселенной

(Из семейных преданий)

Один из прадедов моих по отцовской линии, Илья Акимыч, родом из забытого богом уездного городка в Курской губернии. Ныне зовется городок Дмитриев-Льговский, а до революции именовался он Дмитриев-на-Свапе или по-иному Дмитросвапск. Был мой предок мостовщиком – ходил с артелью по Руси, мостил дороги гравием, улицы брусчаткой. Мало о нем сведений сохранилось: осталась пожелтевшая фотография страшного бородатого мужика – этакого «горьковского типа»; известно еще, что пил он, как водится, страшно, бил жену Фросю смертным боем, так что сыновья (в том числе и дед мой) насилу его от несчастной оттаскивали, и преставился в 1919 году. Собственно говоря, о прелестях этой провинциальной уездной жизни много русскими писателями писано – и Глебом Успенским, и Горьким, и Короленко, и Сологубом... Как бы то ни было, но ремеслу предков я фамилией своей обязан: а происходит она от названия большого решета, на котором гравий с грохотом просеивают.

Ну, известно, жизнь людей в разные стороны бросает. Дед мой, Лев Ильич, по отцовским стопам не пошел: еще в 1900-е годы окончил он городское училище и работал конторщиком на железнодорожной станции, пока не призвали его служить в Балтийский флот. С радостью и облегчением покинул он Дмитриев и семейство, и впоследствии без всякого пиетета именовал свою малую родину не иначе как «Дмитрошлёпом». Потом была Мировая война, революция, в коей балтийскому матросу довелось деятельно поучаствовать, множество приключений. И, наконец, осел Лев Ильич уже с собственной семьей в начале 20-х годов в Москве.

А завел я речь о предках в связи с еще одной яркой фигурой из прошлого – Иваном Афанасьевичем Родионовым. Объявился он в Москве в конце 40-х или начале 50-х годов. Это был невысокий жилистый старик лет за семьдесят, с загорелым и обветренным, плохо побритым лицом и огромными, узловатыми от тяжелой работы руками. В незапамятные времена начал он работать вместе с Ильей Акимычем в дмитриевской мостильной артели, да так с тех пор всю жизнь на коленках с молотком под солнцем и дождем и простоял. А в Москву его привел выгодный заказ – крыть брусчаткой боковые перроны Киевского вокзала. Разумеется не мог он, трудясь в столице, не навестить сына своего покойного приятеля.

…Ну, как водится, усаживают гостя обедать. Хозяин водку в рюмки разливает, хозяйка закуски подкладывает. Выпили по первой…
– Да вы, кушайте, Иван Афанасьевич! Вот селедочка, я сейчас борща налью.
Тот молчит, тарелку от себя отодвигает, хмурится. Выпили еще – снова не ест ничего, угрюмо глаза прячет.
– Да что ж вы стесняетесь! Угощайтесь!
Разговорить его пробуют, шутят, но и после третьей, и после четвертой сидит Иван Афанасьевич молча и понуро. Вот же бука какой!
Наконец, после N-ной рюмки что-то происходит в душе Ивана Афанасьевича. Он вскакивает, просветленно-страшным становится лицо его, глаза широко открываются. Огромный узловатый кулак поднимается высоко над головой и с грохотом опускается на стол, словно тяжелый молоток на брусчатную мостовую. Звенят приборы, прыгают тарелки, борщ разливается по скатерти, хозяин едва успевает подхватить падающую недопитую бутылку. И вместе с могучим ударом раздается ужасный крик старика – одно единственное слово:
– ВСЕЛЕННАЯ!!!

О, великая бесконечность мироздания! Ты открываешься не только глубоким мыслителям, изощренным и тренированным умам, тонким, благородным и деликатным натурам. Вот ведь, и этому несчастному человеку, измученному унылым и однообразным трудом, с душой, исковерканной тяжелой скотской жизнью, являешься ты во всем своем ослепительном блеске! И как это, оказывается, легко – постичь величие вселенной!