На языке травы. Евгений Эрастов

На языке травы

Сегодня поэтом, при обилии всевозможных версификационных средств, при наличии интернета (только пальцем ударь – вот тебе и рифма или даже стих), стать и даже быть в общем-то нетрудно. Не потому ли у нас пишущих стихов нынче так много. Но вот могущих «петь по-свойски, даже как лягушка»... 
Или, например, говорить на «языке травы». «Язык травы» – так названа книга 2013 года издания поэта из Нижнего Новгорода Евгения Эрастова, ставшая одним из моих главных поэтических обретений последних лет. В самом заглавии явлен его ключевой пафос, состоящий в сопряжении культуры и природы – двух главных проблем, волнующих автора.
Что-то от Мандельштама есть в этом. Как и у него, у Эрастова природа и культура – всегда рядом, неразъяты. Например, в стихотворении «Я помню всё – немолчную возню…», открывающем книгу, так же убеждённо озвучена мысль об «оприродовлении» культуры («возня гласных»); а финал обусловлен идеей «культурной» природы и «природной» культуры, которая связана с жизнеопределяющей идеей осмысления себя, своего места в мире, своего предназначения.
В стихах Эрастова природа дана человеку как культура божественная, потому эти два начала – природа и культура – восприняты автором как пространства для реализации человека, что обусловливает их понимание  с точки зрения смысла человеческого существования, собственного прежде всего – поэтического: «Мне песенный дар уготован за то, // Что жить на особинку всюду старался, // Что словно сорняк, на свободу я рвался, // Что мало воды унесло решето». Сравнение «словно сорняк» свидетельствует о том, что тема «травы» воплощена в стихах Эрастова не просто как одна из тем, а глубоко пережита им, вошла в «плоть и кровь» его лирики, потому органична, а значит требует особого внимания. Потому ещё, что именно природой, отношением человека к ней обусловлено право человека на творчество, на его состоятельность, как и на состоятельность человека вообще. Потому, что природа – творение Бога. Здесь таятся религиозно-философские корни поэзии Евгения Эрастова.
Говоря о стихах Евгения Эрастова, нельзя обойти вниманием тему реки – настолько она «полноводная». Яркая, пластично воплощённая в «пейзажном» смысле, она в то же время осмыслена в «культурном» аспекте. Так, в стихотворении «Глядел на Кудьму я – на илистое дно…» «речная» тема поворачивается такой стороной:

Никак ответить я не мог – к чему
Сижу я здесь, зачем мне это пенье
Кузнечиков, поскольку не пойму
Ни этот мир, ни светопредставленье

И светопреломленье – видит Бог
Меня у речки, сломанную иву,
Цикорий,зверобой, чертополох,
Пырей, полынь, репейник да крапиву…

Здесь два близкозвучных, однокорневых понятия: светопредставленье, обозначающее в христианском вероучении конец мира, гибель всего живого, и светопреломленье – физический термин о преломлении светового луча – сведены воедино, выражая глубокую философскую мысль об относительности и в тоже время единственности-неповторимости, а значит и осмысленности всего и вся «в свете Бога» (Р. Бухараев). Дана же эта мысль, как, видимо, и рождена во вполне обыденной, простецкой, житейской ситуации – естественно вытекает из хода поэтического сюжета, спокойно и мерно, как течение реки.
Идея «культурной» природы работает в стихах «речной» тематики столь же естественно и гармонично, как и в случае с темой «травы». Так, даже на метафорическом уровне она воплощена в образах «свечки камыша», «губы бухт» в стихотворении «Вновь Ока-красавица на выбор…». А в «Это утро легко начиналось…» очень уместно оказывается «речное» сравнение: «И причудливых мыслей извивы // Словно след от слепого весла». Это не «красивости» стиха, а целые «иделогемы» поэзии Эрастова, выражающие его глубинную мысль о кровной спаянности человека и природы, об их «взаимообусловленности»: в контексте Вечного Бытия, Космоса они утверждают друг друга.
Тема реки органично реализована у Эрастова в контексте важнейшей категории человеческой – и природной, стало быть! – жизни – в контексте счастья. В стихотворении «На свете счастье есть – на берегу Оки…» раздумья об этой глобальной для каждого из нас философской величине ведутся в споре аж с самим Пушкиным, как бы им «актуализируясь» даже: в эпиграфе широко и повсеместно известная, ставшая банальной и – да простит меня Пушкин! – пошлой в устах обывателя фраза «На свете счастья нет…». Получается, всё относительно: даже Пушкин относительно вечного течения реки жизни, жизни природы. Но ключевая мысль об относительности чего бы то ни было решена по-эрастовски – с точки зрения «отношений» (отсюда идея относительности!) человека и природы, где одно без другого не мыслится, точнее – не «смыслится», одно другим «оправдано». Потому и финал стихотворения очень светел, по-пушкински светел – и в том числе и этим пушкинским началом утверждён: «На свете счастье есть, и оттого легка // Походка муравья, несущего иголку. // Покуда так легка рождённая строка, // Не можешь ты сказать, что жизнь прошла без толку». Потому и разлит в стихах Эрастова «счастья нескончаемый поток».
Только не надо думать, что пейзаж, речной в том числе, у Эрастова – это некая идиллия. Совсем нет. В его стихах постоянна память о «кровавой беде», о «сиплой тоске». О тоске – особенно, «сквозным» лейтмотивом.
Тоска поэта столь боляща, что воплощается им даже не на уровне мотива, а целой отдельной темы, требующей серьёзного, вдумчивого разговора. Она своеобразно «переливается» из темы реки, словно являясь её продолжением, а порой «двойником». Не случайно, эта пара в одном из стихотворений накрепко скрепляется рифмой:

И до смерти ты сможешь рукою
Дотянутся легко, и дымок
От костра породнился с тоскою.
Не с того ли над самой Окою
Низколобый повис городок?

Тоска в стихах Эрастова реализуется не только как душевное томление, как сосущее под самой ложечкой чувство, хотя и не без этого: «Ты себя до конца не поймёшь, // Хоть и свяжешь с душевным порывом // Эту тонкую нервную дрожь // Ивняка над песчаным заливом».
Я бы даже рискнул определить её в качестве первопричины поэзии, а судя по его рассказам – и всего творчества Эрастова. В его «притихаюшей» в момент творческого наития душе постоянно живо ощущение смерти – «этой ёмкой гулкой бездны», погружающей человека в состояние подчас неодолимой тоски-одиночества. Но она же удивительным образом оказывается душеспасительной. По крайне мере, не испытываешь при чтении даже самых «мрачных» стихов поэта какой-либо безысходности. Ровная, мерная поступь стиха ли, в которой слышится поступь-дыхание самой вечности, тому причиной, как, например, в случае со стихотворением «Снова ветра знакомый привет…», для «шороха» которого как нельзя хорошо подошёл трёхстопный анапест. Нет, это, конечно, вторично. Умиротворяет происходящее всё та же тоска, которая очень созвучна светлой пушкинской печали: и больно, и отрадно.
Но не по отдельности, а едино, отчего и светло. Это неоскудевающее, как родник, как река, ощущение в стихах Евгения Эрастова мотивировано его глубочайшей верой в то, что «…было так от века – // Ласковый кузнечиковый треск, // Еле слышный голос человека, // Карася задумчивого плеск». Как «запрятано» здесь, почти незаметно сказано о человеке: между кузнечиковым треском и плеском карася – таково место человека в мироздании, без тени самоуничижения, с полным правом на это место, каковое ещё нужно заслужить, всей своей жизнью утверждаясь в мире природы, в мире большой жизни.
В мире бессмертия… Именно с природой связана мысль о нём. Как ненавязчиво она звучит в заключительных строках стихотворения «На ветлужской старице в июле…»:

Сторона сосновая, родная
Солнечному отдана лучу.
Что такое время? Я не знаю.
Да и знать, наверно, не хочу.

Здесь шмели летают, будто пули,
И лучится первозданный свет.
Может, нас со смертью обманули?
На ветлужской старице в июле
Никакого времени и нет.

Упоминая это стихотворение, нельзя не отметить, что Евгений Эрастов не боится «чисто» пейзажных стихов. При обилии их в мире литературы «новой» России (последних двух десятилетий), хороших стихов собственно о природе очень мало. Во многих природа присутствует «по поводу», как фон. Написаны они часто «с оглядкой» на себя. Но таких стихов, чтобы природа была самодостаточной темой – ничтожное количество. Я говорю о стихах, которые относятся к области высокой поэзии. Может, от того это, что во всё более прогрессирующий век технизации, информатизации мы всё далее от своей праматери, оттого всё замкнутее на себе, всё эгоистичнее. Потому так ценны и дороги стихи Эрастова, вроде этих:

Вот она, родимая земля!
Слышишь детский лепет коноплянки?
Длинные листочки щавеля
Греются на солнечной полянке.

Счастья нескончаемый поток,
Кружевного ветра дуновенье,
В лёгкой дымке – запад и восток,
Словно капиллярный кровоток –
Невесомых ангелов паренье…

Утопают в сумеречной мгле
Контуры бревенчатого дома.
Нет тебя дороже на земле,
Лёгкая июльская солома.

С пейзажем, с природой у Эрастова связана мысль об утверждении ценности жизни как таковой, как в цитируемом стихотворении: «Кто сказал, что жизнь не дорога? // Глотку рвёт золотоглазый кочет, // Высоки июльские стога, // И вовсю кузнечики стрекочут».
Природой, самой высокой верой поэта, «пейзажами» часто вершатся стихотворения Евгения Эрастова. В этом как бы скрытно явлена мысль о том, что выше Божьего творения нет ничего, лучше Бога не скажешь, выше взятой им ноты не возьмёшь. Это то, что изначально даётся человеку и что единственно остаётся ему после всех жизненных обретений и утрат:

…в жизни мне осталась
Лишь эта зелень, пущенная в рост,
Лишь ты, любовь, да вкрадчивая жалость,
Да тонкий мост

Меж мной и небом, на ветру дрожащий,
И вязы у притихшего пруда,
И дрожь осины в проржавевшей чаще
Да мутная болотная вода.

В природе прочувствовано «дуновенье высокой судьбы», судьбы поэта, высота которой в том и заключается, чтобы силой своего слова, силой души возвыситься над Смертью, над Прахом, преодолеть её. Так, в финале одного из лучших, на мой вкус, стихотворения Евгения Эрастова «Под горой созревает китайка…» по сути переживается состояние смерти, но – сколь жизнеутверждающе, с какой верой во Спасение:

Тихий голос отчётливей слышишь
И над миром подлунным летишь.
Поднимаешься выше и выше
Крон деревьев и крашеных крыш.

Под тобою еловые чащи,
Голубые монетки болот.
И всё легче на сердце, всё слаще,
И всё ближе до Райских Ворот.

Откуда такая вера поэта, где её «корни»? Мне думается крепость веры Эрастова основана на причудливой свитости в его сознании двух начал: природного и культурного. Будучи «язычником» по силе своей веры в природу, поэт в то же время несёт в себе память о многовековой культуре человечества, утверждая в мире Божьем своё, человеческое по праву одного из созданий Творца. Потому любые артефакты в стихах Эрастова, как бы «пространственно» и «временно» далеко  не отстояли они друг от друга, органично вплетены в живую ткань общей природы, и в этом единении рождают одну из художественно-эстетических констант творчества Евгения Эрастова, которую простыми, поэтическими словами лучше его самого не выразишь:

…У каждого своя
Стезя, поэзия, свой почерк и подкладка,
Пусть неудачная – и горько с ней, и гадко! –
Судьба-изменщица, но всё-таки своя.

Вот этой мыслью о незаёмности, единичности, неповторимости жизни любого живого создания мне по-человечески и творчески близок Евгений Эрастов. Его, порой, казалось бы, импрессионистически «лёгкие», казалось бы – всего лишь «набросково-зарисовочные», стихи так глубокомысленны, так «тяжеловесны» (как «кислорода тяжёлого взвесь»)! Оттого, наверное, что всем, что нас окружает, полнится наша жизнь, наша душа. Благодаря всему этому, мы ощущаем себя, своё бытие в мире, в какой бы точке Вечности оно ни творилось.
Позволю свой нынешний разговор о большом поэте завершить его стихотворением «Август» – так оно мне по-августовски любо:

Всё же грустно, что лето прошло,
И свинцовые тучи нависли.
Сколько дум ветерком нанесло!
Пахнет тиной гнилое весло,
И приходят печальные мысли.

Пусть от лета остался кусок,
Но уже порыжела опушка,
И кузнечика вял голосок,
И совсем замолчала лягушка.

И всё реже звенит на беду,
В огороде твоём, во саду,
Малахольная песенка птичья.
Тишина. Лишь на мутном пруду
Крякнет селезень – так, для приличья. 

Казань, 24 сентября 2014 г.