Трава забвения

               
            Волна  Интернета принесла мне красивое  фото: ярко- синее море   подступает к светлым  прямоугольникам  домов у подножия  высоких зеленеющих  сопок,   у причала в портовом  ковше белеют крохотные рыбацкие судёнышки…  Я люблю морские виды, и поэтому некоторое время  с удовольствием рассматривала  картинку,  пока, холодея душой, не осознала, что на фотографии – улица сахалинского города, где я  жила тридцать лет. Вот только нет теперь на ней моего дома, нет и соседних, а только - ровные земляные прямоугольники, поросшие сорной травой.
           Всё   тот же  берег и  город, то же море,  а дома моего здесь больше нет. Его снесли, как и большинство домов в округе, после землетрясения 2007 года. А это – сегодняшняя фотография  моего рыбацкого городка, моей улицы.  Улицы, где выросла теперь трава забвения, и, может быть, скоро вырастут другие дома… Но я не забыла ничего – ни  своего дома, ни своего прошлого, ни отчаянья тех дней.
           Стонут привычно ветра, изнемогая. Значит, настала пора - я вспоминаю: где океанская  зыбь зори  качает, там  от прощаний осип голос у чаек, а за далёкой  горой,  в сонном тумане, дремлет оставленный мной берег  мой ранний. Тянется   памяти  нить   не  отпуская... Как мне всё это забыть, сердце не знает.
               
                Гл. 1.

            В  этот   жаркий  августовский  полдень  Ирина, как обычно, присела в уголок дивана перед телевизором с вязанием в руках.  Она любила заниматься рукоделием именно  так: считая петли и вывязывая узор, изредка поглядывать на  экран, прислушиваться к бормотанью голосов  и не чувствовать себя в одиночестве. Она часто бывала дома одна  – муж работал,  два старших  сына  давно уже жили самостоятельно  за несколько тысяч километров от  их  провинциального городка, а младший ещё учился в университете  областного центра, занимался рок-музыкой,  ездил  с группой на фестивали и концерты и домой приезжал ненадолго – отоспаться и сменить  одёжку. Вот и сегодня сразу после обеда  Володя  уехал по  своим делам, пообещав  вечером  свозить её на дачу  за огурцами  и помидорами  на засолку. Она  уставила чисто вымытыми банками   стол  и подоконник  их  маленькой кухоньки и тихонько перебирала клубки ниток, придумывая узор очередного «шедевра».
            Вдруг  её как будто резко  толкнули в спину. И раз, и другой... На кухне загрохотала посуда, зазвенело разбитое стекло. Ирина вскочила, кинулась к двери,  и, подброшенная толчком, растянулась во весь рост поперёк комнаты. Падая, она увидела, как широко  распахнулась тяжёлая входная дверь, а  над площадкой висят и подпрыгивают пыльные  клубы битой штукатурки. Ещё с той поры, как у них  жила огромная  овчарка, они  не закрывали  днём металлическую дверь на замок, тем более, что на их пятый этаж  чужие поднимались редко.
           Она обеими руками закрывала голову и зажимала уши,  но всё равно слышала, как  звон  и  звяканье бьющейся посуды, грохот падающей  мебели перекрывались страшным скрежетом  железа и  жутким утробным  то ли гулом, то ли стоном. Ей и самой хотелось выть – не плакать или рыдать, а выть по-звериному, потому что в душе полыхал животный ужас. И только одна мысль: бежать, бежать как можно дальше отсюда. Но она не могла встать и даже шевельнуться, потому что вокруг всё качалось и летело, рушилось и крошилось... Кренились стены, с треском лопались обои и по ним разбегались кривые линии разрывов. Пол вздрагивал и  скрипел, принимая удары. Когда показалось, что чуть затихло, она "выползла" в открытую дверь, почти машинально схватив с вешалки у двери  сумочку, где всегда лежали  её паспорт и водительские права.
           На площадке у  двери напротив  мельком  увидела  двенадцатилетнюю дочку соседей. Папа  её  был в море, мама работала, а  девочка  частенько оставалась  дома одна, особенно, в каникулы. Ни слова не говоря, Ирина  крепко схватила Юлю за плечи и, толкая перед собой, побежала  вместе с ней вниз по лестнице  всё скорее и скорей - на улицу, подальше от дома. А та беспомощно оглядывалась и бормотала: "Я дверь на ключ не закрыла. Я дверь"... Но они уже выбегали из подъезда. Во дворе тут и там  стояли группки соседей, выскочивших, кто в чём, и на все лады звучало зловещее: землетрясение. Некоторые торопливо отгоняли подальше от домов свои машины, обычно "брошенные" у подъезда. Японские  машины в их рыбацком городке были почти в каждой семье, потому что Япония – рядом, за  проливом, а городской  транспорт уже давно работал кое-как, так что - ни на дачу, ни на рыбалку, ни в гости... Вот  и  старались   моряки  привезти   подержанную  "японку".   И сейчас спасали её,  как  самое ценное и нужное. Ирина  всё так же прижимала к себе девочку, а  та  всё  так же  льнула  к ней, когда минут через тридцать недалеко  от них остановилась машина  Юлиной мамы. Валя сделала несколько неловких шагов и, задыхаясь, упала на колени перед  дочкой, обхватив  одновременно и её  - Ирину. Они как будто прикрыли своими телами хрупкого испуганного ребёнка. Соседка тяжело и хрипло  зарыдала, и тогда Ирина отпустила, наконец, детские плечики и всё так же, молча, стала гладить трясущуюся голову и спину Валентины.   
          Двор всё больше заполнялся людьми  и  машинами – это, бросив работу, съезжались  к своему дому жильцы.  Наконец, появился и их белый автомобиль. Ирина почти упала на сиденье в приоткрытую мужем дверцу, а Володя возбуждённо стал говорить, какие на дороге пробки, как вытаскивал из больничной палаты друга, который лежал с капельницей, сколько видел завалов на улицах. Она молчала, слушая и не вникая, словно он говорил через стекло, и не могла, не хотела  верить, что всё это происходит на самом деле... Но проникающий всюду запах битой штукатурки  не  давал ей раздышаться полной грудью.
        За те полдня, что они провели во дворе дома, несколько раз снова  сильно встряхивало: легковая машина ходила ходуном, чиркала о землю незакрытой  дверцей. Когда затихало, к  машине кто-то подходил, что-то спрашивал или рассказывал, но никто не знал, что теперь делать. Ирине всё время хотелось  спрятаться, уснуть, но  как только закрывала глаза, снова и снова наплывали картины разгрома: то страшно раскачивающаяся над головою люстра, то падающие с подоконника  цветочные горшки...  Как, когда она успела это заметить?
       Через некоторое время  Володя поднялся в квартиру и вернулся хмурый, хотя принёс какие-то продукты и деньги, про которые она и не вспомнила, убегая. «Ночевать будем на даче. Там только доски да фанера, - сказал муж. - Дома – погром, ни воды, ни света».  Ирина заторопилась к соседнему дому, чтобы найти и позвать с собой на дачу  знакомую бабушку – оба её сына  недавно  ушли  в море, и Татьяна Дмитриевна осталась бы этой ночью совсем одна.
        Выезд из города был забит - машины сплошным потоком катились всё дальше и дальше от своих огромных каменных жилищ. Ирина привычно смотрела на  море, на  разгорающийся  закат, но и он показался ей сегодня каким-то другим – слишком  резким, карикатурным, переливающимся кроваво-алыми всполохами на полнеба, как на грубой театральной декорации. Они так устали,  так были подавлены и погружены в свои мысли, что почти не разговаривали между собой в мягком уюте "японки". Вдруг их снова резко встряхнуло. Муж остановил машину, и в который раз за день они опять угрюмо пережидали жестокие точки. Ирина не отрывала взгляда от воды, чтобы не видеть прыгающих машин, но то, что она увидела там, было  ещё страшнее: волны,  которые   тихонько лижут, а чаще  злобно бросаются на берег, но неизменно бегут  к нему и катятся  обратно, внезапно остановились, и вся огромная масса воды  затряслась  мелкой дрожью.  И зыбь эта шла  поперёк бывших волн, поперёк здравого смысла, и поперёк всего, что Ирина знала и могла понять. Так же мгновенно, как началось, всё утихло, и волны опять побежали обычным путём. Ирина до сих пор не уверена - не почудилось ли  ей это: может быть, это их так трясло и кидало в машине, что примерещилось дрожащее студнем море. Вот только одно она знает точно – придумать такое  не  смогла бы ни за что.
        Когда они, наконец, добрались до дачных участков, увидели,  как  повсюду  кипела жизнь: горели костры,  готовилась  еда, раздавались чьи-то уверенные громкие голоса, детский визг и смех. Дачные участки благоухали сочной зеленью и августовской роскошью цветов.  Казалось, что это там, в далёком городе, что-то случилось, а здесь - оазис красоты и покоя. Они тоже сразу приободрились: Володя растопил печку, Ирина с Татьяной Дмитриевной вдвоём быстро накрыли на стол  и, впервые за день, все спокойно сели пить чай. Но тут снова обрушился страшный  удар, пожалуй, сильнее и дольше, чем самый первый. Дом скрипел и качался, всё падало и летело, катились  ведра и кастрюли,  прыгал стол и плескался кипяток из чайника...  Мгновенно побелевшее лицо Татьяны Дмитриевны и шепчущие молитву губы толчками выплывали из темноты, как кадры старого немого кино. У Ирины не было больше сил куда-то бежать – она крепко схватилась обеими руками за край скачущего стола, и умоляюще говорила мужу, который тормошил её и тянул к двери: «Здесь только фанера и доски, фанера и доски»... Она и спать легла на своём любимом диване, а  не на улице, потому что усталость была сильнее страха. Просыпаясь ночью от  новых и новых толчков, мельком смотрела на  оклеенный обоями потолок, сама себе шептала: « Здесь только фанера и доски»,- и тотчас же засыпала  до следующего толчка.

        Казалось, что эта ночь тянется бесконечно в череде частых пробуждений от резких толчков и звона или грохота упавшей посуды. Но они снова и снова засыпали, как будто ныряли в забытьё, защищаясь от ужаса беспомощности и беззащитности перед неведомой силой. Уже потом стало известно,  что за первые сутки на них обрушилось более ста  ударов стихии,  но сейчас  им было не до счёта. Они спали...
      
                Гл.2
              Утро  было   ясным и прохладным,  а  чистая  синева  неба  предвещала   хороший   день. Ирина  и  Володя  проснулись  рано,  услышав  тихое  звяканье посуды  и  гудение  чайника  -  Татьяна Дмитриевна  уже хозяйничала на кухне. Тяжёлая  беспокойная  ночь с частыми побудками показалась им  сейчас  нелепым  сном. Только что выкатившееся из-за горы солнце, как обычно, играло на лепестках поздних лилий и флоксов, на тяжёлых кистях голубой гортензии у крыльца, на  россыпи разноцветных  маргариток  и  анютиных глазок  под окнами  дачного домика.  Вот только сегодня не кружилась над клумбой  стайка  нарядных  бабочек  да  у беспечно бормочущей   каменистой  речки  не пересвистывалась  знакомая  семейка  лесных пташек. Зато цветы  легко  прикрывали  собой  следы  ночных  ударов  земли  - в их сочной зелени  не сразу  были приметны  разбитые  кирпичи  рассыпавшейся  дворовой  печурки,  упавшая  поленница  дров,  перевёрнутые  и  раскатившиеся  вёдра...  Но  этот лёгкий беспорядок  совсем  не был  похож  на  тот  разгром, от  которого они убегали вчера.   
             « А  что  же творится сейчас в городе?  Как  там  квартира  после  такой  тряски?  Надо поскорее ехать », - всё больше  погружаясь  в тревожное беспокойство, в воспоминания о  пережитом страхе, они торопливо  и  дружно  засобирались домой. И вот  уже  машина  катится  по  пыльной  дороге  мимо дачных кварталов.  Узкие  проулки  непривычно многолюдны в этот час  и так же непривычно тихи, как будто все  вокруг  мучительно прислушиваются,  стараясь  среди знакомых  звуков  уловить  нарастающий  гул  из-под земли. Ирина и Татьяна Дмитриевна тихонько переговаривались,  угрюмо  замечая  из окон автомобиля  то рухнувшие  печные трубы на крышах, то повалившийся  забор, а  то  нагромождение  камней  и  досок на месте какого-нибудь сарайчика. Прямо на  огородах,  в сторонке  от домов и больших деревьев  нелепо  пестрели  нарядные  яркие  палатки, которые   «на всякий  случай»  возят  в машинах  любители дальних путешествий   и  рыбаки - охотники. Теперь  эти  палатки  стали пристанищем  для многих  семей – дачники   легко  пустили   на свои ухоженные, вчера ещё трепетно оберегаемые сотки  приятелей  или  знакомых, а то и просто любого, кто попросил  пристанища.  Ни одна машина не осталась  ночевать  на обочине  тракта, бегущего вдоль  берега  моря,  не  виднелись  палатки  на  широкой косе песчаного пляжа  –  все  боялись  цунами, которое, как известно, идёт за землетрясением.  С морем шутки плохи  - уж  это-то  в их рыбацком городке  хорошо знает  каждый. Но сегодня  оно  сияет  безмятежной синевой  и лениво  чмокает  сонными  волнами  полоску прибоя. А вот  на сопках то тут, то там  виднеются  следы осыпей и камнепада.  Кое- где,  пересекая  асфальт  дороги,  чернеют  грубые   трещины, через  которые   медленно и осторожно  вперевалку  проезжают  машины.  В сторону города  их  идёт  много,  и  на крутом повороте  даже образовался затор – там  водители  резко сбавляют  скорость,  а  некоторые и вовсе останавливаются, идут зачем-то к воде. Володя тоже притормозил, съезжая на обочину, и  Ирина  невольно вскрикнула  от  неожиданности  - берег, который  много лет  был им привычен  и  знаком до  последнего камня  при дороге, до хилого кустика на пляжных дюнах, разительно изменился за одну ночь.
                Сначала узкой  полосой, а  потом,  круто  расширяясь   на  несколько  десятков  метров,  над водой  поднялось   каменистое, усыпанное ракушками, заросшее водорослями белёсое плато. Веточки  водорослей  и морской мох уже подсыхали   и принимали  некрасивый оливково- ржавый цвет. На огромных  валунах  пятнами  темнели  колонии  погибающих  морских  ежей. И только там,  где  в  углублениях   ещё  оставалась вода,  стайками  носились  рыбёшки - мальки, карабкались  по камням  маленькие  крабики,  сновали  мелкие  креветки-чилимы, ползали  моллюски...  А  над  всем  рыжеватым  плато  шумной оравой  взлетали и садились  горластые  чайки, яростно  что-то выклёвывая и  торопясь  обогнать  друг друга  на этом страшном  пиру. Целый подводный лес умирал   на  глазах у всех,  потому что ночью землетрясением  вытолкнуло  на поверхность  часть морского  дна.
               " А-я-яй!- всплёскивала руками Татьяна Дмитриевна, - Когда же такое бывало?  Вот ужас-то! А что же тогда в домах делается?" Они с Ириной быстро глянули друг на друга и заторопили Володю - беспокойство за свои дома гнало их. 
               Дорога уже сменилась городской улицей, а они всё ехали  мимо никогда не виданного плато, и не было сил оторвать взгляд от этой некрасивой, только что родившейся  земли. А море... Как плавно и бережно омывало оно теперь своей чистой солёной водой истерзанный каменистый берег, как ласково зализывало его рваные раны, как баюкало на могучей своей волне... Бывшее дно, наконец, оборвалось - уткнулось  в портовый брекватер-волнолом, до которого ещё  вчера было двести метров моря, и именно  здесь с ранней весны  до жарких летних  дней  издавна селилась  большая колония морских львов-сивучей. А  сейчас  тут  лежала  мёртвеющая  суша.   
              Выброшенные   из  своей родной среды, оторванные  от всего, что знали и любили,  потерянные и  испуганные, нисколько не виноватые в своих несчастьях - такие же, как эти рыбёшки и крабы...  Они  сами  стали такими в те дни и месяцы после  удара  стихии. Но сегодня шёл только второй день их испытаний, и люди ехали навстречу этому дню.




                Гл.3      
                Море, ветер, суровый берег,
                Город узкою полосой -
                Вот мой мир. И пускай не верят,
                Но мне нужен как раз такой.
                Где-то ласковый берег юга,
                Где-то сказочные сады,
                Ну, а мой - так похож на друга,
                С кем не страшен удар беды.
                Не обманет и не осудит,
                Нрав не прячет свой островной...
                Он надёжен, как сами люди,
                Этот город, навек родной.

           Потрепанные землетрясением дома, вздыбившийся и потрескавшийся асфальт дороги, опустевшие улицы болью ударили в сердце. Ирина качала головой и горько причитала про себя, чтобы никого в машине не напугать: « Ах, город  мой, город! Хорошо, что плавной линией  улиц  тянешься ты по узкой береговой полосе, разветвляясь и ныряя в такие же неширокие распадки, а не забрался  домами  на  крутолобые  сопки. Сейчас здесь разрушений было бы ещё больше, ещё страшней. Городу на этом узком побережье всегда было тесновато, но  русских, вернувшихся в августе 1945 года  на Сахалин и Курилы, привлёк  незамерзающий порт, построенная японцами железная дорога, а неподалёку - шахта с отменным каменным углём. Вот только коренного русского населения на освобождённых от японцев землях за сорок лет их владения не осталось совсем - здесь жили лишь завезённые с материка корейцы- чернорабочие.  Из японского посёлка Хонто ты превращался в город Невельск трудами приехавших со всей страны молодых специалистов, образованных и крепких духом, не побоявшихся "края света". Как и они, мы с мужем тоже молодыми приехали в 1978 году работать  в только что построенную  самую  большую  школу в городе и  видели, как ты, наш Невельск, быстро  рос и хорошел. Ровно тридцать лет прошло с тех пор. Ты обжит  нами, как бывает обжита своя  квартира, где  не глядя, протягиваешь  руку и берёшь нужную вещь. И настолько привычен и любим, что, уже не раздражаясь, мы перешагиваем через неизменные лужи на плохо залатанном асфальте  улиц и почти не замечаем однообразия  обшарпанных  панельных  пятиэтажек.  Их, конечно, красят  время от времени, да  только   держится  та  краска  на исхлёстанных  штормовыми ветрами и омытых тайфунами стенах совсем  недолго.
             Город - кормилец и добытчик, открытый всем штормам и тайфунам, пропахший вольным солёным морем, привычный к тяжёлой мужской работе, не делящий мир на своих и чужих... Тебя, наш  Невельск, вполне  можно бы назвать модным  теперь словом – брутальный. Только тебе это совсем не нужно - ты  был всегда морским, рыбацким. Я ещё хорошо помню, как в центре городской площади на флагштоках плескались по ветру яркие  вымпелы с названиями кораблей, добывших  больше всех рыбы, как с оркестром и жареным поросёнком встречали  с путины  экипажи лучших  судов, как  искренне  гордились их капитанами  – Героями  Социалистического труда. Помню ещё, как строились новые корпуса нашей Мореходки, из стен которой выходили  знаменитые капитаны, механики и радисты - работники прославленной на весь Союз  Базы Тралового Флота и рыболовецкого колхоза – миллионера. Да разве только  этих предприятий? Её выпускники выводили на промысел рыболовецкий флот всей области. Не забыть, как  по ночам  море  до горизонта  искрилось огнями огромных плавбаз  или  гирляндами  ламп  на  сейнерах,  огнями заманивающих  в свои сети сайру. Из окон нашей квартиры по вечерам можно было увидеть, как к причалам рыболовецкого колхоза подходят одна за другой маленькие МРС-ки с уловом разнорыбицы. Её перегружали прямо в кузова самосвалов и везли в соседний городок кормить норок на звероферме. Да и в магазинах была любая  океанская  рыба, даже китовое мясо привелось нам тогда попробовать. А огромных палтусов продавцы   разрубали  топором,  привычно  спрашивая :  «От головы или от  хвоста?»  Если на уху -  брали  от головы,  на  жарёху или пироги – от хвоста. Красными  огромными  камчатскими  крабами  украшались  витрины рыбных отделов, зато креветки и кальмары  вовсе не казались нам тогда деликатесами.  А какие высоченные пирамиды  из консервных баночек  с  красной  икрой украшали окна гастрономов, потому что покупали  их редко, а любили икру свежую, малосольную – «пятиминутку», - с мечтательной улыбкой вспоминала Ирина.
              Теперь и самой  в это не верится? А ведь так было ещё и в 90-ые годы. Володя тогда работал  председателем спорткомитета и с командой в первый раз побывал на Хоккайдо. Он потом рассказывал дома, как их принимали в японской семье, а я, смеясь, спрашивала: «А к себе-то  не приглашал?» Мы пошутили и забыли, но через несколько месяцев уже  Невельск  принимал  гостей из Вакканая. Володя позвонил мне на работу часов в 10 утра и, не оставляя  времени  на  возражения, сказал: " Ты оказалась права - к пяти часам вечера к нам домой придут  на обед  несколько японцев. Не могу  отказать".  Что было делать? Я пошла домой пешком, по дороге заглядывая в каждый магазин, и, конечно, купила всё, что хотела – и крабов, и креветок, и солёно-копчёные  деликатесы, так что к вечеру  мой  сахалинский  стол  «державы  не посрамил». Как ни странно, мне вполне хватило тех  денег, которые были в тот день в кошельке.
              Всё исчезло вместе со страной:  не стало плавбаз - некуда было рыбакам сдавать уловы -  опустели полки магазинов. Растащили вместе с кораблями на частные фирмочки и Базу флота, и рыбколхоз. Опустели причалы. Заржавели  без работы  портовые  краны.  Обанкротился  и закрылся  большой  судоремонтный завод. В  те  годы,  когда  погибали  один  за другим  то молокозавод,  то пивзавод,  то хлебозавод;  когда в Сбербанке "заморозили" вклады граждан,  а зарплаты и пенсии не выдавались месяцам;  когда вырастали,  как из-под земли, винно-водочные ларьки и торговые ряды с китайским товаром;  когда за тёмными из-за отключения электричества окнами домов чуть теплилась жизнь у остывающих батарей,  ты был похож на своего последнего  живого Героя Соцтруда - капитана Павла Степановича Богатырёва. В неизменной фуражке - капитанке и форменном кителе, но потерянный и опустивший плечи, Павел Степанович всё пытался найти ответ на один вопрос: "Почему так? Я тридцать лет  добывал рыбу от Беринговки до Индийского океана.  Я кормил всю страну, а себя прокормить не могу? Ну, почему?" Он вскоре умер, так и не найдя ответа, но ты, мой город, ещё сопротивлялся  разрухе, ещё  не хотел  смириться  с обстоятельствами. А теперь уже и природа против нас»,-  печалилась Ирина.

              Чем ближе машина подъезжала к центру города, тем больше разрушений бросалось в глаза, а улицы и дворы пугали своим безлюдьем.      Наконец-то они стояли во дворе своего дома. Им показалось, что привычная блёкло-розовая пятиэтажка  как-то  неуловимо изменилась за ночь, хотя явных разрушений не было видно. Дом как будто осел  на одну сторону и кое-где зиял разбитыми стёклами окон, темнел перекошенными проёмами подъездов.
              Хрустя  осыпавшейся штукатуркой,  Ирина  вслед за мужем торопливо поднялась в квартиру.  И застыла на пороге: на полу грудой  высилось всё, что могло  упасть и упало - книги и журналы, картины и иконы, телевизор и компакт-диски,  инструменты  мужа и её вязание, продукты из холодильника и  земля из разбитых  цветочных горшков,  хрустальные рюмки и  «парадный» сервиз,  вазы и вазочки, подушки и многочисленные тарелки...  В Лёшкиной комнате растрёпанную гору книг и одежды  венчала  антресоль  с мебельной стенки и монитор компьютера. На полу в спальне  валялся телевизор и  разбитые баночки - коробочки  духов  и косметики, а в шкафу-купе нелепо торчала разломившаяся дверца. На кухню  они с трудом смогли протиснуться  через  завалы упавших  шкафов, раскиданных кастрюль и сковородок, стульев, микроволновки  и осколков стекла. Страшнее всего было в ванной: там косо лежал  поперёк ванны сорвавшийся со стены  столитровый титан для подогрева воды, а  пол  был усыпан слоем битого кафеля и стёкол.
               Есть ли что-то страшнее разбитого, разрушенного  дома, где самый обычный  предмет – какая-нибудь ложечка, вазочка, расческа - будят память  о  живших здесь людях, о радостях и печалях  этой семьи ?  А если это твой дом и твоя семья? Твой рухнувший мир...  Слёз не было совсем, а была только острая  боль и жалость к своему очагу. Несколько лет потом Ирине  снились  комнаты её бывшей квартиры, вид из окна на  морской закат, но никогда - тот самый первый миг на пороге.
              Вдвоём стали поднимать и ставить по местам уцелевшие  вещи, сгребать в мешки и  вёдра - ставшие  мусором. Володя несколько раз  сходил к мусорному контейнеру, а Ирина уже подметала самые мелкие хрустальные осколки, когда снова крепко тряхнуло и закачались стены. В ужасе, бросив всё, они  бежали по лестнице, которая уходила из-под ног, а рядом гулко трещали стены, искрами разлетались по ступенькам  осколки стекла из окон подъезда...  Ещё этим утром  все в городе  были уверены, что землетрясение закончилось, что можно возвращаться домой, наводить порядок. Но стихия не собиралась отступать - опять один за другим пошли толчки, и стало понятно, что ничего по-прежнему уже не будет. И, как многие вокруг, они кинулись на площадь, к людям.
               
                Площадь у мэрии  кипела и бурлила -  плотная толпа  людей   грудилась на ней.  Самую  середину площади занимали  несколько армейских палаток, к которым тянулись длиннющие очереди,  поодаль  дымились  полевые кухни, где орудовали черпаками молоденькие  повара-матросы. Это стоящая в городе морская пограничная часть  выделила людей и технику.  Ирина и Володя  то и дело с кем-то сами здоровались, кто-то подходил к ним, но ни у кого на знакомых лицах не заметили они следов  страха, страдания или отчаяния  из-за неожиданно свалившейся  беды. Наоборот, какое-то весёлое  возбуждение  и  подъём  чувствовался  у всех.  Ночевать людям пришлось на улице - в дома не заходили, потому что один за другим шли и шли толчки, и никто не знал, что ещё может случиться с ними: то ли рухнет ближайший дом, то ли с моря придёт волна цунами, то ли засыплет землёй и камнями с нависающих сопок. Черноту августовской ночи разрывали тут и там горящие костры, да фары проезжавших машин на мгновение освещали  группки людей во дворах и скверах. Люди жались к кострам, выскочив днём из дома полуодетыми, дремали на лавочках или просто на траве газонов и на асфальте, меняясь друг с другом местами. Не было ни воды, ни еды, ни света, не работала мобильная связь, угнетала беспомощность и неизвестность. А сегодня они рассказывали о прошедшей ночи с улыбкой, вспоминая забавные, как им казалось, эпизоды, но с явной надеждой, что такой ночи больше не будет.
             Ирина и Володя услышали, что вчера  под завалами Дома  Культуры погибла девушка. Её сильный голос знал и любил весь город, вот и  Ирина  давно была знакома  и с Машей, и с её мамой, тоже работавшей в ДК. Красивая, молодая, талантливая...  Каково-то теперь  её матери. 
- Погиб ещё пожилой мужчина, есть  люди с травмами, переломами, но всё же, как нам повезло, что началось днём. Многие были на пляже, во дворе, на даче, в отпуске, наконец. 
- Да-да, -  кивали они, - хорошо, что днём, хорошо, что лето...
- А вы отметились в списках, что находитесь в городе?  Вон в той палатке, где очередь. В  соседней - справки  выдают, а  рядом  – заявления на материальную помощь, - деловито советовали одни. 
- Вы завтракали? – беспокоился кто-то другой, -  Не стесняйтесь, морячки всех кормят. И чай наливают.
- На окне мэрии список, чьи дома будут сносить. Вашего там нет?- спрашивали третьи.
- Говорят, скоро должен приехать новый губернатор. Послушаем, что скажет, - повторяли все.               
                Народа на площади заметно прибавилось, а стоянку у мэрии занимали несколько больших чёрных джипов и автобус телерадиокомпании - приехал только что назначенный губернатор. Два предыдущих губернатора работали по несколько лет в Невельске. Их хорошо знали по работе, да и они многих горожан знали лично и, оказавшись в городе по случаю, могли и просто так за руку поздороваться, перекинуться вежливыми фразами, могли и по делу поговорить, так что общение с губернатором было не в диковинку невельчанам. Вообще-то, сахалинцы - народ не подобострастный, "шапку ломать" не любят, людей ценят за хорошую работу и справедливость, не оглядываясь на чины, но сегодня все хотели услышать, что думают власти о судьбе их города, а, значит, и о них самих. И вот толпа у крыльца мэрии зашевелилась, сдвинулась, образовав неширокий коридор к возвышению у памятника, где уже стояли микрофоны. В окружении многочисленной охраны в чёрных костюмах и милиции, сопровождаемый свитой областного начальства и журналистов на крыльце показался высокий холёный мужчина лет пятидесяти. Коротко взглянув на галдящую разношерстную толпу, он быстро прошёл по раздвинутому для него коридору, а люди молча и строго, уже без улыбок, смотрели на незнакомца, которого оттесняло от них чёрное кольцо охраны.
             "Здравствуйте, - деловито и веско сказал он, - я ваш новый губернатор. Мы знаем о положении дел в вашем городе и делаем всё возможное, чтобы исправить ситуацию. Не беспокойтесь, у нас всё под контролем!" И тут, не дав договорить заготовленную фразу, очередной сильный толчок тряхнул землю. "А-а-а-а-а", - одновременно выдохнула и застонала - закачалась вместе с землёй многотысячная площадь. Казалось, что и дома вокруг неё откликались стонущим эхом. "Под контролем? - рвались голоса из толпы, - а ну, сделай что-нибудь!" Охрана оказалась на высоте - прикрывая губернатора своими телами, крепкие мужчины кинулись к стоянке, затолкали его и свиту в машины и тут же отбыли подальше от клокочущей страхом и гневом толпы. "Эх, ты,- усмехнулся в микрофон седой мужчина в поношенном рыбацком кителе, - ни сочувствия к людям, ни сострадания. Только казённые слова". Площадь засмеялась, заголосила, добавляя новые и новые словечки,  и успокоилась - отошла от мгновенно закипевшего гнева, потому что к микрофону, как и накануне, подошел их мэр. Моложавый, улыбчивый, умный, бывший учитель и директор школы - он умел говорить с людьми: " О нашей беде знает вся страна. Все решения будут приниматься президентом и правительством. Одни мы не останемся - помощь обязательно придёт. Вы же видите - МЧС уже здесь, они знают, что делать. Учёные будут проверять дома, чтобы определить степень разрушения. В домах сейчас находиться нельзя. Пока придётся размещаться в палатках на открытых площадках и в скверах. Потерпите. Палатки ещё подвезут. Одеяла и матрасы тоже. Я прошу вас теперь беречь друг друга". 
             Встреча закончилась. Люди неторопливо стали разбредаться с площади - искать пристанища на ещё одну тревожную ночь. Никто не знал, что она им принесёт, каким будет их завтра. Побродив по площади, Ирина и Володя  отыскали Татьяну Дмитриевну  и  усаживались в машину, когда пронзительно и коротко зазвонил  Иринин мобильный.  Видно, спешно восстанавливали   связь, и так совпало, что  в тесноте  машины  ещё  звонче звенел  голос  давней  подруги - Людмилы.  Уже прошло несколько лет, как вся её семья переехала  жить на Селигер, но они с Ириной  не потеряли друг друга  и даже встречались  в Москве, когда совпал их отпуск. «Ты жива? – кричала подруга,- Вы  целы? Приезжай ко мне жить. Слышишь?"
              Ирина потом написала об этом так: "Твой голос в трубке телефонной, возникший,  как из-под небес,  в моей округе  разорённой звучал  мгновенье  и  исчез. Пусть всё  хрипело и  визжало, но  ты  успела  прокричать, чтоб жить к тебе я приезжала, что стол найдётся  и кровать. «Не унывай, - носило  эхо твой  самый  звонкий  голосок,- Вам  всё равно  пора   уехать, оставить  Дальний  свой Восток». В  руинах   город  и  округа, и, кажется – не устою, но через  всю страну  подруга мне  руку  подаёт  свою. ...Нам помогать уже не нужно, не стоит беды вспоминать, но голос настоящей дружбы могу из тысячи узнать".
            Связь оборвалась, и  опять телефон  стал самой бесполезной вещью в её руке, зато градом покатились слёзы, которых не смогли выжать ни само землетрясение, ни страшная ночь, ни рассказы о погибших, ни зловещие  картины разрухи в собственном доме. Она вытиралась рукавом джинсовой рубашки, сморкалась в поданный мужем платок и рыдала  в голос. Больше  уже  нельзя  было  смотреть на всё как бы  со стороны,  замечая и понимая  события, но  не принимая их до конца. Голос подруги подтверждал, что прежняя жизнь рухнула, и она  всей душой  оплакивала  теперь  свою потерю,  а  на  заднем сиденье  тоненько всхлипывала  о том же самом Татьяна Дмитриевна. Им сейчас не нужны были слова, чтобы понять друг друга.   
           Успокаиваясь   под мерный гул  машины,    Ирина  подумала, что землетрясение  удивительным образом  сблизило  многих, вчера ещё  едва  знакомых людей, как будто рухнули все перегородки  между ними и  они стали друг другу роднее.  Ей потом рассказывали, что сразу после первого удара землетрясения началась паника в районе вокзала, где больше всего оказалось разрушений. Спасаясь от возможного цунами, жильцы многоквартирных домов бежали на ближайшую сопку по улицам, дворам, дорожкам и тропкам. Они давились и толкались, в слепом отчаянии  мешая друг другу, не оглядываясь на стариков и детей... Цунами, по счастью, не случилось, как и пострадавших в давке, но вспоминать эти минуты многим было стыдно. Нашлись в городе и те, кто высматривал брошенные впопыхах квартиры и обворовывал и без того обездоленных соседей. Были, конечно, и такие, чьи дома не пострадали, но они  громче всех с  ожесточением  кричали и требовали делить поровну гуманитарную помощь и какие-то пособия: "Почему тем  50 тысяч на семью за утрату имущества?  Нам тоже надо, делите на всех! Вон, некоторые  из своих квартир все свои вещи повынесли,  да ещё деньги получат..." И что им с того, что оставшиеся  без жилья  в отчаяньи  пытаются спасти  хоть какие-то  осколки родного дома.  И  всё же, не эти люди тогда представляли лицо города.
             Помочь, согреть, уступить место в палатке или в  очереди, подсказать  и пожалеть, предложить лекарство или еду – это стало нормой  в те дни. Не  хватать себе, а отдать, кому  труднее, - так  жили многие. Как долго потом  будут её утешать в скитаниях воспоминания  об  этих людях, будут  помниться  лица и глаза земляков - невельчан,  их  имена, но  она  твёрдо знает, что  в чьей-то памяти бережно сохраняется и её негромкое имя, и эти написанные ею строки:
                Дрогнув, сотрясаются основы, снова где-то рушатся дома - и в ночи  тот ужас снова, снова, и ещё страшнее он впотьмах. Стон земли и мёртвое молчанье океанской гибельной волны... Коль наступит завтра - это счастье, а сегодня - беззащитны сны. Страх потери сердце яро гложет, душит пыль у городских руин, но, когда земля качнётся в дрожи, дай мне руку - вместе устоим.