Семь женихов

с к а з к а

         Посвящается Полине Голкиной


Кого ни расспроси, а прежде было славно!

Когда-то на Руси, давно или недавно,
в лесном краю, где дичь порхала по полянам,
жил старый дед Кузьмич в домишке деревянном.
Старуху он свою зарыл на косогоре.
Давно она в раю, а там какое горе?!

Но был у деда сын в дому навроде скита,
однёшенек-один, по имени Никита.
И рост ему, и стать достались всем на диво.
Вот как бы он предстать пред нами мог правдиво:
косой саженью плеч, разлётными бровями
(нам не украсить речь такими же словами);
и ясен синий взор, как волны синя моря;
и ласков разговор, как шелест в тёплом боре;
могучий рук размах и лик — что божья милость;
и солнце на губах Никитушки светилось!

Уж как ни говори, родителям — отрада!
Другого не дари сыночка — нет, не надо!
Одна беда — ему тоскливо было дома
в угаре да дыму, где мыши да солома.
Бранит его отец и мать кричит с порога —
не слышит сорванец, и горюшка немного!

На вольной воле рос — среди дубков корявых,
подбеленных берёз да ивушек кудрявых.
И всех ему делов, и вся его забота —
пугать перепелов да жабин у болота.

А чем жила семья: питалась, одевалась?..
Об этом деле я скажу, однако, малость.
Старик — когда рыбак, когда  — в лесу до Спаса.
В сенях стоял чурбак, на нём рубили мясо.
Сушёные грибы старуха запасала.
Не померла кабы — всё пряжу бы чесала.

Лесная жизнь проста, семейство не ленилось…
А уж вокруг места — еда сама валилась.
Таскали пчёлы мёд, роясь в дупле замшелом.
Кузьмич дымарь возьмёт и — в лес за этим делом.
Уж сотовый медок такое объеденье!
Как сядешь в холодок и ешь на загляденье!
А в зиму мёд целит, пчелу сто раз уважишь.
Спина когда болит — медком её помажешь.
Заперхает в груди порой студёной, длинной —
сиди, чаёк цеди и с мёдом, и с малиной.
Пользительна морковь, сей корень кровь гоняет.
А в погребе картофь — как хлеб второй бывает.
И репа, и чеснок, и кислая капуста…
Коль в печке казанок, то в казанке не пусто.
Насолит мать груздей да рыжих с валуями;
Нальёт Никитке щей да с полными краями!
А там, где воду бьют ходячие таймени,
еще на стол дают горячие пельмени.
А шанежки пекут — они вкуснее шишек!
Аж слюнки с губ текут у малых ребятишек!

Так в тихой стороне они втроём и жили.
Мне птицы по весне такую песнь сложили:

«Чирлим-курлы-тим-тим!
Пройдёт зима и вьюга,
мы в край родной летим,
летим на север с юга!
Здесь родина дрозда,
журавушки, соловки…
Здесь детки из гнезда
поднимут вверх головки…
Чирлим-тим-тим-курлы!
Хранят свои истоки
и гордые орлы,
и глупые сороки».

Таёжный край велик и ясным солнцем залит.
От веку всяк кулик своё болото хвалит.
Но мы про старика совсем, кажись, забыли.
Воды из родника студёного попили,
погладили дубки, а там вокруг — гляди-ка,
зарделись огоньки: поспела земляника!
Её мы соберём большою горкой в сите —
и к дедушке пойдём, и к нашему Никите.

Семь вёсен со двора, до них ещё двенадцать!
Пришла и в путь пора Никите собираться.
Отдал отцу поклон (не цепь вязала к месту),
и, значит, вырос он: пора искать невесту!
В суму скроился холст; пошёл сынок по травам
за тыщу дальних вёрст…

                                Поведать тут пора вам,
что шла тайгой молва,
как будто в белом свете
живёт одна вдова
в неласковом привете.
А у вдовы есть дочь —
что сыпь рубли за кожух!
Да только гонит прочь
та мать купцов захожих!
Молва и вдаль, и вширь
катилась по дорогам.
И то наш богатырь
подслушал ненароком:
Мол, как же та краса
сидит, как несмеяна,
и смотрит на леса
несчастная Марьяна?
Хоть дом тот не видать,
почто ж не потрудиться!
В неволе пропадать
невестам не годится!
Уж долго или нет
Никита был в дороге —
неведомо... Рассвет
он встретил на пороге
неласковой вдовы.
Жила она небедно.
Воды из ендовы
дала испить скаредно.
Тут, знамо, не брашно;;
Уж стой, да не кичливо!
Прижимиста, должно,
мамаша да ворчлива!
Никита воду пил
да к делу примерялся;
ан — жениховский пыл
помалу испарялся.
Не баба, а беда:
уж так его сверлила
очами — что вода
в посудине бурлила.

«Да полно, парень, пить,
уж весь, гляди, облился!..»
По тёще посудить,
то век бы не женился!
«Ну, сказывай, ходок,
почто такая милость,
что ваше в наш родок
сиятельство явилось?
Уж больно ты душист,
не гнёт тебя усталость!
Иль побогаче изб
в округе не сыскалось?»

«Такой, как ваша, нет», —
Никита скалит зубы
хозяюшке в ответ
(в потешники ему бы!)

«Да нешто? Ой, мели,
мели-ка ты, Емеля!..»

«В хоромы б провели,
ишь — ноги занемели», —
тая причинный смысл,
мосты наводит малый.

«В хоромы? И не мысль!
Не двор, чай, постоялый!»

Но видно, что вдове
лениво препираться.
Других персон по две
спускала, чай… Не злятся
хозяйкины глаза
на избяном приступе.
Такая ль уж гроза
бабёнка эта в ступе?

Что молвить наперёд?
Та речь не загустила
ни синий небосвод,
ни божии светила;
лишь звонко в синеве
сорочий стрёкот бился…
Никитушка вдове,
ей-богу, полюбился.

Уж парень за столом,
пред ним питье и яства!
Не знал, вступая в дом,
он вдовьего лукавства!
В светёлке-то сидел
наш путник не по праву,
Ведь он не пищу ел,
а ведьмину отраву!
А запивал когда
изыски поварские,
ведь пил он не меда,
а зелья колдовские!

Был тяжек пир с вдовой,
Никита с нею рядом
поникнул головой
и помутился взглядом.
И не видал того,
как погреб отворила
хозяйка — и его
да ссунула в творило…

В какой у парня день
душа вернулась в тело —
не ведомо. Лишь тень
вокруг одна густела.
Подняться нету сил,
чужими стали жилы!
И он во тьму спросил:
«Эй, есть тут люди живы?»
«Есть, — молвилось в ответ
ему тоской наплывшей. —
Ну что, почуял свет?
Будь здрав, новоприбывший!»

Тут морок и сошёл…
И в дружеских объятьях
Никита перечёл
невольников-собратьев.
Сошлись те вшестером
тропой неездовою.
И каждый за столом
был потчеван вдовою.
Друзья внизу сеней
изрядно протомились.
Заботою своей
с Никитой поделились.

Охотой жил Иван —
в чащобах бил куницу;
имел подвижный стан
и верную десницу.
Плечистый Алексей
смолил ладьи упруги;
почти что Обью всей
его ходили струги.
Был третий — Влас-кузнец,
похожий на цыгана:
из чёрных весь колец,
с глазищами жигана.
Четвёртый был Андрей,
купец из Бела Моря:
оклад златых кудрей
струился, взору вторя.
А пятый — Аристарх,
как будто чистый ангел,
с молитовкой в устах:
о боге да о благе.
Шестой — речистый Клим,
он был тут всех бойчее,
по знаниям своим
не хуже книгочея.

Всяк жил себе да жил,
и век бы жил, как птица,
покуда не решил,
что срок ему жениться.
Коль молодец созрел,
а девица сыскалась —
сымай с ребячьих тел
рубаху: истаскалась!

Знать, вести от сорок
ребятушек купили!
И вдовушкин порог
купцы переступили.
Не знать бы ту избу…
(ох, сказкам верим ведь мы!)
Все семеро судьбу
сыскали в доме ведьмы.

Пока о том да сём
велись в подполье речи,
тут свет упал столбом
невольникам на плечи.
Вдова звала к себе, —
знать, выпало прощенье!
Другое уж в избе
стояло угощенье.

«Соколики мои,
красавцы удалые,
простите вы мои
проказы озорные, —
по-новому вдова
сидельцев привечала. —
Испейте-ка сперва,
откушайте сначала!
Уж каждый не взыщи,
что бес попутал сваху.
Не то еще в нощи
привидится со страху».

На это чёрный Влас
провел рукой по шее:
«Прости, хозяйка, нас,
да голод здоровее»
И вторил гость Андрей,
пройдя моря да суши:
«Сыты едой твоей
по самые по уши!»
А кроткий Аристарх
изрёк (так зорька тает):
«В неласковых местах
землица напитает…»
И буркнул Алексей:
«Словлю-ка я рыбёшку».
И Клим, что книгочей,
подвинул дальше ложку.
«Лихи твои блины
из ведьминой муки-то», —
промолвил от стены
насупленный Никита.
И рёк Иван, чей бог —
лесной могучий Велес:
«Знать, тёщиных блинов
навеки мы наелись!»

Прихмурилась вдова,
на лоб легла кручина.
Да ведьме те слова
для горя не причина.

«На нет, мол, спроса нет!
Не впору угощенье –
тогда вам мой завет
и тещино решенье:
где лес стеной стоит,
как тьма, до гор небесных,
живёт один старик
средь дебрей тех чудесных.
Не кум и не родня,
колдун каких немного.
Не три весёлых дня
займёт к нему дорога.
Но, одолевши путь,
найдёте вы избёнку.
И мне вы как-нибудь
добудьте там гребёнку.
Тот гребень не простой,
он с силою такою,
что быть мне с силой той
навеки молодою.
И гребень тот при ком
мои увидят очи,
тот будет женихом
моей любимой дочи».

Гонцов спровадя прочь,
хозяйка дверь замкнула.
А в чёрном небе ночь
Стожары разметнула.
И где там этот лес,
колдун и дивный гребень,
лишь знает сивый бес,
который непотребен.

Долгонько или нет
искатели блуждали,
про то и речи нет,
мы это не видали.
Но рассудили так:
держаться надо вместе
в краях, где каждый шаг
ведёт к другой невесте.
Среди косматых мхов
те девки обитают
и, встретив женихов,
до смерти укатают.
От навок убежать –
не то, что веки смежить.
Заставит ублажать
себя лесная нежить.
Там нет ни троп, ни вех,
лишь топь колышет кочки.
И ждёт погибель всех,
когда — поодиночке.

Зашли в такую даль
гонцы вдовы-хозяйки,
что чаща уж не та ль:
ни волченьки, ни зайки!..
Чернеет мёртвый лес,
косматятся коренья,
деревья — до небес,
и нет ни дуновенья.
А впереди — огонь,
меж веток полыханье.
Живой ногой не тронь
то место лихоманье.
Огнистая река
валы, как лаву, катит
и в бездны ходока
того гляди прихватит.
И кроны всё вокруг,
и мхи густого леса.
А лес гудит — упруг,
а лес-то — из железа!
В пучине всё горит,
а камни — валуны ли?

И Влас тут говорит:
«Что, братцы, приуныли?
Не света, чай, конец
погибельная речка!
Да я ли не кузнец,
завейся дым в колечко!
Завёл нас лихогон
в окраины глухие.
Железо и огонь —
родная мне стихия.
Уж я для куражу
лишу чертей покою.
Помост сооружу
над огненной рекою».

По сонным берегам
железный звон  раздался —
смолёный, как цыган,
кузнец за дело взялся.
По выучке своей
он действовал умело.
И нежить из-за пней
глядела очумело.
Та нежить подняла
по лесу вой и крики
и тотчас привела
царя в рогатой кике.
Не знался с давних пор
царь с силой-то живою.
И правил этот Мор
чертой сторожевою.

Гоняя желваки,
зевнуло привиденье:
мол, что за чужаки
трясут мои владенья?
И что же за страда
случилась в это время?
И чья же тут орда
моё тревожит племя?

Ребятам напопят,
конечно, двигать поздно.
И, стало быть, ребят
прищучило серьёзно.
Посланцам в аккурат
на беса побожиться:
с людьми от веку в лад
такому не ужиться!
Ну, жди и впрямь набат,
тревога — дело ясно…
Уж, видно, не вопят
нечистые напрасно.
И царь по виду плут…

Да хоть помри от злости,
в обиду не дают
себя такие гости!
То ль лапы коротки,
то ль духи нереальны, 
но скачут молотки
себе по наковальне,
как будто пир честной,
а не правёж кровавый
сулит упырь лесной
со всей его оравой.

Однако страж болот
не зря округой правит.
Как ежели тряхнёт
да ежели удавит?
Заставит землю есть?
По темени ударит?
И чем еще бог весть
негаданно одарит?
Как будешь не сердит,
когда ты воевода?!
Того гляди родит
нечистая порода!
Надул свои бока, —
не мясо и не рыба.
Не зверствует пока —
и то уже спасибо.

Тут главное не трусь:
не шибко правы гости.
Шумит, как дома, Русь
на чёртовом погосте.
И всё ей трын-трава,
когда не та забота.
А чьи они, дрова?
Вот то-то и оно-то.

Поди-ка этих дров
наломано немало.
Подобных номеров
здесь только не хватало.
Бывало грибники
лишь по лесу бродили
да рыбу рыбаки
лишь тихие удили.
А нынешний народ
с замашкою такою,
что прёт себе и прёт, —
ни сна и ни покою!
Всё ищет свой удел,
онучами воняет.
И прямо беспредел
в чащобах учиняет.

Хранить лесной покой —
не ластиться к забавам.
Турист теперь такой:
чуть что — так за шлагбаум.
Как ни лови в дозор
чужих, ища вину им,
поджог или разор
уж точно неминуем.
Таким на стороне
шалить, отседа б убыв!
И что вот на уме
у этих лесорубов?
И что у них за цель
хотя бы убедиться!
За тридевять земель
подобным не сидится!

Ведь речь не о мосте
невиданного сорту.
А то, что на черте
сидеть несладко чёрту.
Напастей у царя
прибыло нынче, значит.
И это упыря
нешуточно корячит.

И как же не бренчать
рогатиной по плацу,
коль должен привечать
в лесу любую цацу.
Беда — она седа,
она любого метит.
Она кому куда,
а месяцем не светит.
И царь уж никакой,
и мы о том судачим,
что очень уж покой
ему, владыке, значим.

Хоть предки у него
не были филантропы,
бессильно колдовство
закрыть лесные тропы:
какой-нибудь эксцесс,
а всё-таки случится;
какой-нибудь балбес,
а всё же просочится.
А тут уже толпа
лихое правит дело
у самого столпа,
у самого предела!

И мысли у царя
недобрые витают.
И космы упыря
деревья оплетают.
«А ну, кончай труды!» —
велит гонцам владыка.
А Клим ему: «Да ты,
хозяин, отойди-ка!
Лягушек повкушай
на собственном болоте.
А людям не мешай,
которые в работе».

Однако чёртов царь
в беду уже ввязался,
ведь как бы без лица
совсем не оказался:
 «Да я вас уморю,
нашлю тоску и немочь!
Да как ты мне, царю,
твердишь такое, неуч?»

И снова хитрый Влас,
опричь лесному вою,
подал негромкий глас
артельным головою
(ладони лишь отёр
о грубую холстину):
«Эх, видно, я шатёр
надолго тут раскину».

«Никак, ты мне грозить? —
и вовсе Мор опешил. —
Тебе ли тут бузить?
И так уже потешил!
Я лес заколдовал,
чтоб люди не ходили.
А вы лесоповал
почти нагородили.
Ещё хотя б на круг
уменьшите владенья —
устрою вам каюк
за это поведенье».

Шумит тиран и хам,
худы дела у Мора.
И смутен женихам
финал такого спора.
Пора унять запал,
не вышло б дело боком.
Да как бы не пропал
владыка ненароком.

Расправил спину Влас,
притихли и ребятки:
«С сознанием у нас
величество, в порядке.
Да больно ты, царёк,
упитан, вишь, да гладок.
Себя-то, знать, берёг,
а край привёл в упадок.
Не обессудь, сосед,
но нам с таким подходом
дружиться пользы нет,
тем боле — мимоходом».
Оскалил зубы Влас,
разбойною улыбкой:
считаю, дескать, вас
природною ошибкой.
И так сказал кузнец:
«Тебя мы не хороним
и царский твой венец
без повода не тронем.
Хоть вотчину твою
слегка перековали,
вот скобку докую —
и поминай как звали.
Расти в своём краю
серебряные шишки.
Да правь орду свою,
ни дна ей, ни покрышки».

Замолк, однако, бес
со ртом полуоткрытым:
уж сколько не жил здесь —
ни разу не был битым.
Всяк обходил его,
будь конный или пеший.
Царь друга своего
извёл — а друг-то Леший!
Сидел теперь один,
пугал себе подобных
(ну просто господин
из самых неудобных)!
Повадки у него,
и правда, не подарок.
Уже и колдовство
давно не без помарок.
Всё реже Мор чудил
да тешил подхалимов.
В реке бы поудил,
да нет в огне налимов.
И на башке венец,
а скучно в крае сиром.
«Иди ко мне, кузнец,
придворным ювелиром?»
Ответствовал коваль:
«Ценю твои слова я!
Остался бы, да жаль:
душа во мне — живая.
Ну, как я буду жить
средь морока и дрёмы?
Нет, не пойду служить
я в чёртовы хоромы».

Подёргал молча Мор
прыщи на морде синей:
народ-то, вишь, не спёр
ни медь, ни алюминий,
ни битум, ни цемент
для пущей небылицы,
ни прочий элемент
химической таблицы.
Кто худа не творит,
тому зачем расправа!
И нежить говорит:
«На что вам переправа?»

А Влас ему в ответ:
«В таком лихом местечке
на что пылает свет
в реке твоей, как в печке?»

И молвит Мор: «Оно,
не знать такое к ночи,
видение одно, —
мерещится, короче.
Открою я секрет
один – из уваженья:
всё это полный бред,
игра воображенья!
Не надобно вникать
вам в эти эмпиреи,
а надо утекать
отсюда поскорее.

Охотников — вагон
бродить по белу свету.
Быть может, есть огонь,
а, может быть, и нету.
Выходит, — молвит Мор,
и взор у Мора ясен, —
старанье ваше — сор
и подвиг ваш напрасен».

«А как же этот лес?»

«Фантазия, поверьте.
И больше чтоб я здесь
не видел вас до смерти!
Ну, то есть, никогда,
сколь это вероятно.
Вам это, господа,
я думаю, понятно?»

Когда такой приказ,
владыке до гостей ли?
Не ждут, ребята, вас
вечерние коктейли.
И пир не устрашит,
и сон не спеленает.
Да Влас не лыком шит,
чертей повадку знает.
А что, коль впереди
и впрямь совсем не пекло?
Ни сажи нет, гляди,
ни угольев, ни пепла.
Неужто бред-туман
да тёмное шаманство,
оптический обман
волшебного пространства?

«Мираж, друзья! Мираж! —
твердит себе каналья. —
Типичный антураж
любого зазеркалья.
На этом и стоим
как сущностность иная,
могуществом своим
людишек уминая.
И так во всей красе
мы существуем, бесы,
покудова вы все
такие мракобесы».

Поскольку это так
и право привиденье,
тогда и смерть пустяк,
всего лишь наважденье!
Какая ж тут беда:
совсем не страшный лес-то!
Повсюду нечисть — да,
да Мор — пустое место!

«Усвоили  вполне, —
доволен упырище, —
какой сидит во мне
немереный умище?
И кто хозяин здесь,
и с кем ваш брат связался?» —
Такой приличный бес,
гляди-ка, оказался.
Буквально покорил
гостей премудрой речью.
Ведь он же растворил
темницу человечью.

«Понятно, — говорят
гонцы вдовы-хозяйки. —
Теперь нам в аккурат
твои на пользу байки.
Но нас не доставай
рукой своей постылой.
Не то ужо давай
померяемся силой.
Уж мы тогда придём
со всем почтеньем нашим,
живьём тебя найдём
и ломом опояшем».

Когда и где еще б
такой нашелся гений —
из чертовых чащоб
уйти без повреждений?
Взошли друзья на мост,
оставив Мора с кликой.
И тот, поджавши хвост,
махал им долго кикой.

* * *

В ночи дурман-трава
цветёт к людскому горю.
В ночи не спит вдова,
зовёт в подмогу зорю:

«Взойди, моя заря!
Скажи мне, заряница,
от люда и зверья
как мне оборониться?
Живу в лесу одна,
не жёнка слободская.
И сила мне дана
лихая, не людская.
Не грядки я полю,
не сор я выметаю,
а доченьку свою
ращу-оберегаю.
Луна кудель спрядёт,
роса согнёт травинку.
Чужой чужак придёт
и выманит кровинку.
И вас-то, женихи,
не черти ль накачали
на ведьмины грехи,
на вдовии печали?»

Стоит в ночи вдова,
над ней — из звёзд дорога.
Без плата — голова,
без дна её тревога.
И чары сеет мать,
покуда спит девица:

«Где суженого взять
нам, зорька-заряница?
Плохое рухни с плеч,
хорошее останься!
Погибельная речь
спасительною станься!»

* * *

Тропит дружина путь
через холмы и кочки.
И что вдали ни будь –
покуда всё цветочки.
Дорога — не беда.
когда ж глаза устанут
страшиться — вот тогда
и ягодки настанут.
То брод, то перевал,
то поле, то бурьяны.
А души согревал
желанный лик Марьяны.
За деву взаперти
порой случались ссоры,
покуда впереди
стеной не встали горы.
Великая гряда
вершинами блистала.
И жирных туч стада
сама собой питала.
Уж это-то, дружки,
не чёртово раменье!
Тут версты — как шажки,
тут царство Безвременья.
Торчали рёбра скал,
а из-под них свирепо
неведомый оскал
грозил во тьме вертепа.
Как будто чернота
из недр его рождала.
Нет, путь сей неспроста
колдунья нагадала!..
И речь уж не о том,
как с гор сползают сели, —
как сладить со скотом,
невиданным доселе?!

Прищурил тут Иван
намётанное око:
«Никак в горе кабан
звереет одиноко?
Ишь, демоном ревёт!
Понятная картина:
видать, тут недород —
оголодал, скотина!»

От этой вести вспять
подались компаньоны:
и вепря заломать,
и одолеть каньоны?
Погибнуть в женихах —
вот с ведьмою расплата.
Ни пики нет в руках,
ни острого булата,
и скал не обойти,
и нет в преграде двери…
Как Ване ни крути —
его стихия звери!

Потёр ловец слегка
натруженную шею:
«Свинья-то с битюга,
непросто сладить с нею!
Да там, где только мощь,
ума всегда полушка.
Эх, сможет нам помочь
не сила, а ловушка!»

И всем велел Иван
копать большую яму.
(И не пора ли нам
отвлечься на рекламу).
________________________

Старый леший  — это гоблин,
а лягушки — караси.
Без рекламы не того, блин,
даже в сказочной Руси.

* * *

Как во городе Торжке
сидит баба на горшке.
Там не каша и не мёд,
никто бабу не поймёт.
Там лежит с забытых пор
недоваренный топор.
Покупайте топоры
вот такого спросу!
Коль целы до сей поры —
нету им износу!

* * *

Как во городе Казани
чудо хлопает глазами.
Разевает чудо рот
у распахнутых ворот.
Оно в руки просится,
да само не бросится.
Оцени народ честной
это чудо наше!
Не найдешь нигде иной
слаще простокваши!

* * *

Как во городе Твери
что найдется – то бери
не за мену, не за цену,
не за звонкие рубли!
И в жару, и в холода
шапки, тапки, невода,
паруса от лодок
и хвосты селедок,
вы отыщете всегда,
не убив на то года,
дорогие господа,
на столе находок!
_________________

(Надуло ветром бок,
хотя оно и летом.
И наш рекламный блок
закончился на этом.
И мы простимся тут
со всей рекламой скопом.
И ноги нас вернут
к родимым землекопам).

Друзья потели ночь, —
не рыбицу удили.
И до свету точь-в-точь
Ивану угодили.
Готовый котлован
своим измерив взглядом,
подёргал ус Иван,
как князь перед отрядом.
Кабан уж не стращал
в неравном поединке.
Но много обещал
и мяса, и щетинки.

Вздремнули три часа
ещё не тратясь даром.
Когда ж пошла роса
дымиться тёплым паром,
разбуженный кабан
побрёл на них спросонка...
Его и взял Иван,
как будто поросёнка.

Застрянувши во рву
могучими боками,
забился зверь в реву,
круша края клыками.
Но сверху на хребёт
насели уж ребята,
бия не на живот,
а насмерть супостата.

Добычи вышло тут
по сто кило на душу.
Закончен тяжкий труд —
и хвалят все Ванюшу.
«Камаринского» б, глянь,
сплясать на этой дуре!
А сало тянь-не-тянь,
руками — не на фуре!
Всё бросить бы — да вот
понятная заминка:
просилась прямо в рот
добытая свининка…
Уж полдень наставал,
сошла на нет прохлада.
Устроила привал
охотничья бригада.
Когда ж зашла заря
за горные граниты,
усталые друзья
все спали как убиты…

* * *

Луна не в добрый час
крадется по ущелью.
И светит прямо в глаз
бессмертному Кощею.
Известен чародей
преклонными годами,
живя вдали людей
за этими грядами.
И нынче злой старик
глаза во тьму таращит.
И в этот самый миг
покоя не обрящет.
Как будто грозный гул,
бродя под самой твердью,
шатает трон, как стул,
грозя его бессмертью.
Нейдёт Кощею сон,
ползет погибель в нору.
Бесшумным грифом он
возносится на гору.
Коль завладела гнусь
означенным сатрапом,
достала, значит, Русь
его могучим храпом.
И кто ж там под луной
гуляет без охраны?
Срыгнул Кощей слюной
на боевые раны.
Нашла на старца дрожь,
покой разворошила:

«Эй ты, ядрёна вошь!
Эй, пугала-страшила!
Ордою мчитесь вниз,
вампирами ползите!
Лазутчиков без виз
до косточек пронзите!
Чтоб в кожу им проник
холодный сон нежизни!
Чтобы никто из них
не вспомнил об отчизне!»

Вознёс упырь, грозя,
железный стержень-посох.
(В чужом краю, друзья,
вот так-то пить невпросых!)
И злая саранча
пустилась под откосы.
И, крыльями стуча,
помчались кровососы.
Ползёт, ползёт беда…

Но даже детям ясно —
герои никогда
не пропадут напрасно.
Пусть минуть невзначай
им козни не придётся,
авось, небось да чай
обратно обойдётся.

По камню камень — шарк,
и осыпь полетела!
Как вскочит Аристарх,
почуя это дело,
да ну толкать народ,
лежащий без движенья,
не чуя, как ползёт
его уничтоженье!
«Беда, — кричит, — беда!»
А братцы: «Сделай милость,
перевернись, балда,
чтоб разное не снилось!»
Не вздымут головы,
как мы бы ни хотели.
«Да пробудитесь вы,
дремучие тетери!
Ведь злая суть вещей
сошлась в лихое лихо,
и щерится Кощей
над вами зверолико».

Уж смерть шагах в пяти,
уж страшная идея
совсем сбылась почти
по замыслу злодея.
Все карты как на грех
в колоде святотатца.
Не может же успех
чудовищу достаться?!
Возьми хоть кладенец,
поганый старикашка,
нет, — сказке не конец:
повремени, уважь-ка!

Тут надо б доложить:
и злу бывает грустно.
Кощей и рад дружить,
да так устроен гнусно.
Ведь не на мор людской
чинит он испытанья.
Томит его тоской
дурное воспитанье.
Ну, девицу скрадут
ему в часы охоты.
А уж за ней идут
толпою доброхоты.
И все хотят его,
Кощеевой, кончины,
хотя и для того,
бывает, нет причины.
Он стар и одинок;
костьми на ложе рухнет —
и добрый огонёк
совсем внутри потухнет;
И холодеет кровь,
и пьют её мокрицы…
Известно, что любовь
и ненависть — сестрицы.
Пустым своим нутром
в ночи он кормит злобу.
И этот чёрный ком
растит подобно зобу.
В плену тоски своей
сосёт он ночи вымя.
И всех его затей
«Тоска нежизни» имя.
И, зависти полон,
чинит он ужас разный.
И гонит Русь в полон
сей карлик безобразный.
Но знаем мы: порой,
такой театр устроив,
иной антигерой
достоин всех героев.
Хотя бы и мудрит
старик — хоть стой, хоть падай,
и вовсе не горит
трагической лампадой,
но всяк живой, браток,
кто был Кощеем встречен,
узрит его чертог,
где станет льдист и вечен.
Коварный чародей
всегда на нужном месте.
И щекотать людей
Кощею — дело чести.
И хошь того не хошь,
тут, братец, не до жиру:
однажды попадёшь
на эту штаб-квартиру.

Народ беду проспал,
и вот, бледней извёстки,
к Кощею в плен попал
в глубокой заморозке.
Лишь только Аристарх,
укрывшись на восходе
в калиновых кустах,
остался на свободе.

И — началась игра
мрачнее, чем виденье.
Вот полая гора,
в ней бродят привиденья.
Бесплотны и пусты,
они на мир взирают,
Незрячие персты
в пространство простирают.

В плену семи колец,
небесный свод прошпиля,
на гребне скал — дворец
готического стиля.
Он высится, тая
все мороки и страхи.
И там, душа моя,
ты сгинешь, как на плахе.
Из тех безлюдных мест
бежал бы вообще я,
ведь слух идёт окрест
про лютого Кощея!

Но только между дел
заглянем в глубь царишки.
Не все века имел
он вредные нервишки.

В давнишние века
на крымском побережье
держали варнака,
на самом порубежье
меж Русью и Ордой,
чинившей нам набеги.
В краине дикой той
скакали печенеги,
шалила татарва,
в глубоких балках кроясь.
И там ковыль-трава
росла ещё по пояс.
В Таврической степи,
сухой, как таракашка,
болтался на цепи
поганый старикашка.
Он — царь небытия,
душа его — водица.
И чтоб от пития
не мог он возродиться
(пусть будет век молить,
звеня сухою кружкой),
не вздумай кто поить
скелета с черепушкой!
Будь бдителен дозор,
Кощея стерегущий —
Руси несёт разор
разбойник этот сущий;
от козней старика
живые лишь страдают,
горят от них стога
и люди пропадают.

Коль крепче створ тюрьмы
держали б наши деды,
то не имели б мы
теперешние беды.
Ещё бы долго тать,
питаемый селёдкой,
лишь воздух мог хватать
своей сухою глоткой.
Но, редкостный подлец,
сменил он сушь на воду,
ошейник — на венец,
темницу — на свободу.
Добился ль арестант
поблажки в неком роде,
но выпил не стакан,
а целых сорок вёдер.
Омыл водою той
он профиль ястребиный.
И стал он не живой,
а стал — неистребимый.

Теперь Кощей учён,
оброс бронёю каин,
людской слезой мочён
и в полымях закален.
Нельзя вернуться вспять
на лет примерно триста,
в оковы заковать
царя-рецидивиста.
Но шепчется народ:
ещё осталось средство,
чтоб взять наукорот
Кощеево зловредство.
Бросает в дрожь одно
такого паразита,
смешно сказать — оно
навроде реквизита.
Его Кощей хранит
сильней зеницы ока,
под камень под гранит
закопанным глубоко.
Там, в кованом ларце,
не жук в недвижной позе,
не муха не Цеце,
не червь в анабиозе,
не бабочка во сне
(забава всех девчонок) —
сидит живой вполне
зайчонок-русачонок.
В нём — селезень рябой,
а в селезне — яичко.
И в нём, дружочек мой,
заветная отмычка;
опаснее, чем ртуть,
страшнее динамита;
в яйце — бессмертья суть,
что от людей сокрыта.

Нас эпос поучал:
магическая сфера —
начало всех начал.
Ведь кто Кощей? Химера!
А кто иглу найдёт
в краплёной оболочке,
тот злыдня разорвёт
на мелкие кусочки.

Сменились времена,
пришли иные нравы.
И сказка обрела
подобие забавы.
Не стало ни ларцов,
ни островов-буянов,
ни конников-гонцов
в атласах да сафьянах.
Нарушен архетип
поместно и повально.
И старь уж нам претит,
она патриархальна.
И в нашей сказке всё
не так уже старинно,
Хоть нам не колесо
возница, а былина.
Но мы не чересчур
предания изменим.
Даст бог (который Чур),
и братцев переженим.
Поскольку древний Чур —
хранитель славянина,
хоть как его кочурь
Кощеева свинина.
В местах, где толкотня
и нечисть рожи пялит,
лишь молви: «Чур меня!» —
и враг тебя не свалит.
И наши женихи
не пялились на мощи б,
как будто петухи,
что угодили в ощип,
коль Чура ночью б той
поклоном наградили
да меловой чертой
себя огородили.

Стоят они теперь,
как олухи, в полнейшей
неволе!
И, как зверь,
пытает их подлейший:
«Ну что же, дескать, вы,
искатели стихии?
Опухли от жратвы,
такие-рассякие!
Ну, номер! — говорит. —
Не видывал смешнее!
Я б помер, — говорит, —
да жалко, не умею!
Нет, голуби, на вас
Кощеева прощенья.
И в сей же самый час
я выдумаю мщенье!..»

И точно рассвело
в таинственных чертогах,
возвысившихся зло
на каменных отрогах.
Взметнулась тьма ворон,
изгаженных в помёте,
освобождая трон
в державной позолоте.
На нём сидел царёк,
на пленников взирая,
брезгливо черепок
платочком вытирая.
Закутавшийся в плащ,
он зябнул — вот те здрасьте!
Бесплотный персонаж,
а страждет от напасти!
На нём рогатый шлем
и панталоны узки.
Уставши от проблем,
он молвил по-французски:

«Ну что же, мо ля ми,
бон жур вам, братцы, в дышло!
Впервые мне с людьми
вот так свидаться вышло!»
И, пагубу свою
припомня в этом зале:
«Почто, — сипит, — свинью
мою освежевали?»

«Оголодали, царь, —
ему на то Никита. —
Хоть в пекле нас изжарь,
Великое Копыто».
И бедные послы,
забывши обо краже,
взирают, как ослы,
на эти антуражи.

Откуда б ни возьмись
подобные палаты —
сквозь землю провались,
ещё найдёшь едва ты.
Привидится во сне —
скорей прижмёшься к мамке.
Мертвей чем на луне
в нечеловечьем замке.
И всё — не сон, а сюр,
нелепо как-то вышло!
Короче, тот бон жур,
и впрямь который в дышло!..

А въедливый царёк —
ну, как лишай стригущий,
какой-нибудь хорёк
и прямо чирей сущий —
пытает как-то всех
не шатко и не валко.
Ей-богу, смех и грех —
уж так уродца жалко!..

А что насчёт еды
и требы за потрату —
так ведь туды-сюды
без разницы солдату.
Харча уворовать
позор большой едва ли...

И как тут сдобровать,
коль сами сплоховали?

Как до тебя, вахлак,
нейдёт, как до калеки:
ты — нелюдь как-никак,
а мы-то — человеки!
И Клим тут говорит:
«Мы полымя видали!
Огонь-то — он горит,
а вот не изо льда ли
твой терем без сеней?..»
И говорит Никита:
«Зачем тогда свиней
пасти? Вот волокита!
Хоть ты залез на льды
и грабишь Русь безбожно,
и от такой беды
избавить землю можно».

«Ну, в пекло вы всегда
успеете, ребята.
Не я спихну туда,
так бабушка горбата».
И вертит вредный князь,
довольный сам собою,
зелёный медный таз
с картинкою живою.
Гроза краёв лесных
там у печи хлопочет.
И, обратясь на них,
зубастенько хохочет.

«Сейчас мой верный слух
уважьте-ка ответом.
Да сивображный дух
умерьте-ка при этом, —
рукою помахал
мучитель перед носом.
И рот прополоскал
зелёным купоросом. —
Забыть я не успел
про Муромца Илейку,
а вам уж, — просипел, —
клади узкоколейку!
И что за времена?!
На что мне эти беды?
И кто за кабана
ответит, оглоеды?!»

Невольников Кощей
беседой изнуряет.
На силушку гостей,
похоже, проверяет.
Коль некуда бежать —
не вышло б вновь урону.
Тут надобно держать
достойно оборону.
И молвит тут Андрей
(в торгах подобных прыток):
«Ужель тебе, Кощей,
один кабан в убыток?!
Внизу твоя свинья,
бери её на сало!
Не мажешь, чаю я,
ты им свои мусала?»

На те слова злодей
принял опять микстуру:
«Не знаешь ты, ей-ей,
шутник, мою натуру!
Дурак ты? Не пойму!
Как — мажу? Я ж — монада!
Эх, коли по уму,
сажать вас на кол надо…»

Ребята в пол вросли:
«За что же истребленье?»
«За то, что нанесли
вы старцу оскорбленье!»

Ой, лихо не дразни,
с которым мы не дружим!
«Уж ты нас не казни,
а мы тебе послужим», —
который раз подряд
гонцам пришла забота.

«Ну что же?.. В аккурат
найдётся вам работа.
В неведомой дали
безделицу добудьте.
И происки свои
на время позабудьте!» —
велит упырь ночной,
очами теша бесов:
шутить-то, де, со мной
не в ваших интересах!
«Не знаю, — говорит, —
в Пномпене иль в Калькутте,
но есть такой гибрид
чудесный — тутти-фрутти.
Не молод я уже,
на трон порой не влезу.
И это блемонже
мне нужно до зарезу.
А чтобы вам искать
плоды не до упаду,
я йетти,  вашу мать,
доставлю вам в награду».

Загадки у царя
слагаются не худо.
«А это что за фря
и что за чудо-юдо?» —
ребята говорят,
предчувствуя лишенья.
И не благодарят
совсем за подношенье.
«Тебя, видать, Кощей,
обидел в детстве кто-то.
Нам от таких вещей
и в путь-то неохота».

«Ну, прах меня возьми! —
тот грохнул по доспеху. —
Вот первый раз с людьми
мне прямо не до смеху!
Да вы, должон сказать,
наивнее, чем дети.
Чай, ваша это мать,
которой имя Йетти».

«А всё же расскажи
про эту ты мамашу.
А лучше покажи
родительницу нашу», —
друзья ему в ответ.
И царь им отвечает
(поди, немало лет
в безмолвии скучает):

«Косматый человек
до вас ещё водился.
Из самых прошлых вех
к чертогу приблудился.
Живёт теперь при мне
ваш предок звероликий.
Ручной теперь вполне,
а был сначала дикий.
Такое у него,
скажу я вам, хлебало!..
А сам он — ничего! —
подобье каннибала…
Пока мы диалог
ведём среди ледышек —
опять, чай, уволок
кого-то из людишек.
И ладно б под арест,
того-то что безвредней?
Нет, — он их, бедных, ест,
как папуас последний!
Балует существо,
когда луна в зените.
Так что уж вы того —
с заказом не тяните».

«Да где же нам сыскать
те яблочки, папаша?»

«А мне откуда знать?
На это воля ваша.
Я знаю только то
от змейки Скарапеи:
растит их дед Пихто
в своей оранжерее.
И этот дед Пихто —
волшебник и хозяин.
По сути он — никто,
ведь он — неосязаем».

Друзья уж было в путь,
да царь им — у порога:
«Из вас кого-нибудь
оставлю для залога!
Прибавит мне оно,
конечно же, заботы.
Да вас и так полно
для плёвенькой работы».

Коль пут не миновать,
мирись во всём с поганым.
В неволе бедовать
решили Влас с Иваном.
Хоть с камнем на душе,
но бес ли там, старик ли,
а к нежити уже
как будто попривыкли.

Понуро женихи
чертоги покидали.
Напасти да грехи,
конечно, не медали.
Но, вышедши на свет,
потёрли братцы выи:
хоть радости и нет,
да ладно что живые.
Головушка цела —
и то уже удача.

Тяжёлая легла
на них теперь задача.
Худой тут поводырь
зловещий писк комарий,
болотный нетопырь
да дьявольский гербарий.

Какой там разговор,
когда едва из клетки?
Заказчик-то хитёр,
а фрукты — не ранетки.
Беда у всех своя:
одним — куда податься,
другим — у упыря
в неволе дожидаться.
Тут чёрный олигарх
над ними посмеялся…
Ещё и Аристарх
куда-то потерялся.

* * *

Пока внушал им страх
царище глазом ярым,
тот самый Аристарх
не тратил время даром.
От лиха он ушёл,
да не на радость вору.
Он ход в земле нашёл,
тот ход привёл под гору.
Пока играл Кощей,
с гостями хороводясь,
наш вольник средь камней
наткнулся на колодезь.
И что со дна поднял
приятель? — Ларь злачёный!
(Его и охранял,
как видно, вепрь учёный).
Хоть парня страсть взяла,
да ноготком не тычь-ка:
у ларчика была
мудрёная отмычка.
И, знать, секрет ларца,
как ни угнись тут шея,
не взять без кузнеца —
а тот — в плену Кощея.

Уж долго или нет
мозги-то он калечил…
А мы пойдём на свет,
у нас ещё не вечер.
Среди дремучих мхов
поклонимся Даждьбогу;
четвёрка женихов
зовёт и нас в дорогу.

* * *

Вот как с болотных коч
летят, стрекая, утки —
летели день и ночь,
покрадывая сутки.
То солнце в вышине,
то месяца горбушка.
Коряги сплошь одне,
а среди них — избушка.
Стоит она в лесах,
в туманы пеленаясь,
на курьих на ногах
чудно переминаясь.
Здесь то и знай — дивись:
чей дом в такой далище?

А ну-ка! — Повернись
к нам передом, жилище!

И скрип раздался, как
в несмазанной телеге.
Отбил друзьям лешак
и мысли о ночлеге.
Лосиные рога
над дверью закачало.
И бабушка Яга
с порога закричала:
«Эй, что за фармазня
ломает мне избушку?!
Эй, кто лишает сна
убогую старушку?!»

Простая вся она,
вещунья-то лесная:
рук — две, а ног — одна:
другая — костяная.
Угрозливой клюки
лишь постук деревянный
да до носу клыки
торчат у окаянной.

«Напрасно не бранись,
любезная старушка,
поскольку нам, кажись,
не та нужна избушка, —
учёно женихи
бабусе поклонились. —
Мы столько мяли мхи,
что, видно, заблудились!»

«Вы думаете, я
подам вам гоголь-моголь?»

«Да, что ты, мать моя,
да нам-то надо много ль?
Чем попусту судить,
пустила уж за двери б!
Недобро вон глядит
с ворот-то конский череп.
А мы лесной покой
ничем не потревожим.
С ведуньею такой
ума поприумножим», —
хозяйку женихи
речами покупают,
недавние грехи
умело искупают.
Да смотрят на неё,
да думают при этом,
окинувши жильё:
а бабка-то с приветом!
И молвят: «Ценим мы
твоё уединенье.
Да вот попали мы,
похоже, в затрудненье.
Ты, бабушка, прости.
А ежели проста ты,
то в избу нас пусти.
Чай, мы не супостаты.
Избушка без окон,
повсюду лисьи норы.
А на дворе-то вон
какие разговоры?»

Куделька в этот раз
кудрявая напрялась.
И бабушка у нас,
похоже, растерялась.
Сказала только: «Ась?
Не шутите случа;ем?
Ну — так и быть — залазь!
Поговорим за чаем».

В дому её — кошмар:
сто лет не убиралось.
Но вздула самовар,
и сахарку сыскалось.
И сердцем отошла
в заботе да беседе.
Лесная жизнь скучна:
всё волки да медведи!
Хотя и говорят
по-сказочному звери,
не всякому подряд
свои отворишь двери.
Народец разомлел,
а тут — свои порядки:
за чаем, между дел,
отгадывать загадки.
«Ну, милыя, — гляди,
за первенство борися:
кто Глеба позади,
а впереди Бориса?»

«А вот скажу тебе, —
бабусе Клим с друзьями, —
что это — буква «Б»!
Теперь черёд за нами.
Какая ветка, мать,
на древе не бывает?»
Яга — мозги ломать,
ан — не одолевает.
«Аль не растит листа
та ветка?!» — молвит строго.

«Отгадка-то проста:
железная дорога!»

«Ну, парень, учудил!
Откуда б среди леса
путь этот проходил?
Не знала я ни беса…
Тогда ещё одну
чижолую загадку
в отместку загану —
про зайку-русопятку.
До коих скачет пор
в лесок зайчишка серый?»
И так и зрит в упор
лукавою мегерой.
Чаёк в руке дрожит,
а женихи – едины:

«До коих пор бежит?
Видать, до середины!»

Теряет бабка вес,
но ведь — не от балбеса:
с серёдки уж не в лес
бежит косой — из леса!

«Ну, озадачь меня», —
сдаётся мать лесная.

«Вот кожана квашня,
а мутовка мясная»
Задумалась Яга:
недолго до скандала.

«То ж — в сапоге нога!
Опять не разгадала!»

«Ну, — бабка щурит глаз
всё уже и вреднее, —
задам на этот раз
загадку потруднее:
в воде-то родилась,
в огне-то покрестилась,
с водой опять сошлась
и с жизнью распростилась».
«Да это, бабка, — соль! —
Клим режет правду-матку. —
Последнюю позволь
и мне задать загадку?»
«Ну, говори, злодей,
хоть уморил старуху.
Чтоб с этих пор людей
не чуять мне и духу!»

«Да ты, мамаша, брось
пустое лютованье!
Не ссора тут, небось,
а лишь соревнованье, —
подзуживает Клим
лесную атаманшу. —
Тебе мы, мать, дадим
возможность для реваншу!

Что сверху-то голо;,
а снизу-то лохмато,
внутри таит тепло,
а всё-таки не хата?»
(Поскольку Клим не глуп,
он друга в бабке чает)…

«Да это же — тулуп!» —
старуха отвечает.

«Ой, верно! Ну и мать!
За то тебя — с хабаром!
Не обойтись, видать,
одним тут самоваром!»

На ловких женихов
вовсю Яга дивится.
Мол, вот народ каков!
Мол, жаль, что не девица…
А первый – Клим-жених!
Навек себе бы Клима!
И как с гостей таких
не требовать калыма?

Враз бабка ожила, —
весь век — как на погосте.
Судьба ей завела
таких учёных в гости.
Не хочет отпускать,
а тем задержка — мука:
пора Пихто искать.

А им бабуся: «Ну-ка,
проверю я свой нюх, —
и носом покрутила, —
когда-то был — у-ух!!» —
при этом пошутила.
Принюхалась — и вот
уж молвит: «Без сумленья,
не близко он живёт,
но — знаю направленье!»

«Он, говорят, незрим;
как нам не обмануться?
И как при встрече с ним
на грех не разминуться?»

«Есть остров-малахит,
кто ищет — тот упрётся.
А кто его хранит,
тот сам и отзовётся».

Уж так сошлись с Ягой,
что — лучше не бывает.
И зря лесной каргой
старушку называют.
Так посидишь себе
годков, примерно, двести
в курной своей избе —
с ума сойдёшь на месте.
А вишь ты — не сошла!
Лишь малость одичала.
Склероз не нажила —
и тем не подкачала.
А мудрость на челе —
здоровье в неком роде.
Что значит на земле,
что значит на природе!
Да нам здоровье то,
да на её бы месте
любой бы жил по сто,
а, может, и по двести.

Наутро у стрехи
с приветливой вещуньей
прощались женихи,
оставили шушун ей:
бери, мол, всё одно
по стуже пригодится.
А стукнет кто в окно,
так есть во что рядиться!

Слезою пролилась
отшельница лесная:
«Уж чем дарить-то вас,
соколики, не знаю.
За ласку да за честь
от бабушки спасибо.
А вновь случитесь здесь —
зашли на караси ба!»

«Прощай!» — кричат Яге
ребята из раменья,
о костяной ноге
сменив худое мненье.
И — снова в дальний путь
да с нежитью тягаться.
Да вместе как-нибудь
до острова добраться.



* * *

В дремучих мы лесах
у бабушки побыли.
А где-то Аристарх,
уж мы ли не забыли?
Как он заветный ларь
из гор проклятых вынул,
Кощеев сразу край
разумно и покинул.

Бредёт он по лесам,
блуждает по болотам:
то — стынь по волосам,
то обольётся потом.
То жутью ночь проймёт,
то утро прилелеет,
то оторопь возьмёт,
то солнце отогреет.
Остался не у дел,
отбился от ватаги;
другому тот удел —
то хоть помри в овраге.
И как не поседел
от этой передряги?
Куда б ни поглядел —
везде одни коряги.
Тоска в его груди,
ларец — его забота.
И лишь того и жди,
что встретишь живоглота.
Так худо одному,
хоть головой в болото!..

…Но чудится ему,
что жалобится кто-то.
Звериный слышит плач
наш путник одинокий.
Вокруг — один кедрач
шумит себе высокий,
да шишки, да, змеясь,
муравка ткёт кольчугу.
И кто там, ясный князь,
скулит от перепугу?
Не оленёк в петле,
не мишка пчёл пугает —
лисёнок там в дупле
от страху пропадает.

«Эх, кто ж тебя занёс
в дыру-то лубяную? —
и парень пополоз
рукой напропалую.
Да из ловушки хвать
того! — Беги здоровым!»

А тут как тут и мать
да с человечьим словом:
«Добра я твоего
вовеки не забуду.
За сына моего
всегда полезной буду». —
На это Аристарх
пожал себе плечами:
в таких чудных местах
не удивить речами…
«Прощайте!» — говорит.
И двинул восвояси.
…А тут камыш шумит
в зелёной водной рясе.
А сверху — тонкий крик
несётся соколиный.
И путник напрямик
бежит уже долиной
туда, где из гнезда
птенчата-соколята
кричат: «Беда! Беда!
Змея ползёт проклята!»

«Эй, ты, за просто так
не вздумай слопать птаха!» —
гадюку Аристарх
да палкой хвать с размаха.
Та только извилась,
тугим жгутом упавши,
и в кочки убралась
не солоно хлебавши.
А сверху уж летит
соколие семейство.
И сокол говорит
за доброе содейство:
«Усилий я твоих
вовеки не забуду.
За детушек своих
всегда полезным буду!»
Глядит наш пилигрим:
вокруг одна трава лишь…
«Как не помочь своим,
свой своему — товарищ».
Потуже поясок
поддёрнул на кафтане.
И — вдаль наискосок
потопал по поляне.

* * *

Растёт разрыв-трава,
затворы отвориха.
Опять идёт вдова
пытать добра и лиха.
У берега сидит,
где заросли густые.
Всё в омуты глядит
тягучие, лесные.

«Ты, вещая вода,
колдуньина подруга,
яви, яви сюда
Марьяниного друга!» —
И жертву отдаёт,
лазоревый веночек.
И всей душою мрёт:
кто явится из кочек?..
Несёт к воде свечу —
и зрит лицо в тумане!
А чьё — я умолчу,
но то — жених Марьяне!
И видит мать места
нездешние, чужие…
И — вновь вода чиста,
лишь лилии ночные,
да гуканье совы,
да пар над речкой вьётся…
От промысла вдовы
ан сердце разорвётся!

* * *

А четверо друзей
своей гуляют свитой:
с Андреем Алексей
да, значит,  Клим с Никитой.
Уж где-то там бурьян
и бурелом остался.
Великий океан
пред ними расплескался.
Гуляют тут шторма
и ветер ураганный…

«Эх, нам нужна корма
и парус туготканый», —
Никита говорит
на воду ставя ногу. —
Никто не проторит
нам к острову дорогу».
Да только вот вокруг —
ни палки, ни лесины.
И кто посланцам вдруг
добыл бы древесины,
да выткал паруса,
да высмолил посуду?..
Про эти чудеса
гадать и я не буду.

Ребята на краю
помялись — нету знака.
Да надо цель свою
преследовать, однако.
И надо флот не флот,
а мимоходом справить
хотя бы крепкий плот
да на; воду поставить.

И молвит Алексей:
«Хотите ль, не хотите ль,
но тут по правде всей
лишь я судостроитель.
Уж лодьи у меня
долбились неплохие.
Выходит, что моря —
родная мне стихия».

Тоску-печаль гоня,
работа закипела...
За три неполных дня
друзья свершили дело.
Не то чтоб корабель
(тут срок-то дай поболе) —
а всё же колыбель,
пригодная для воли.

И молвит судоправ:
не будь лихого бедства,
дойдёт чужих держав
готовое плавсредство!
А нам морскую даль
кроить не многократно:
лишь к острову причаль
да с острова обратно.

Кораблик в сей же час
спустили на салазки.
О борт бутылью — хрясь! —
чтоб плавал словно в сказке.
И, крепко помолясь
Сварогу и Стрибогу,
Перуну поклонясь,
отчалили в дорогу.
Уж третий день в пути —
морские дали чисты.
Язычники, поди,
не то, что атеисты.
И кто нам стрелы шлют
и салом пятки мажут,
страданья наши тут,
бывает, и уважат.

Ни облачка у них
на синем небосклоне;
хваля богов своих
в родимом пантеоне,
минуя бури тьму,
разбой и приключенья,
доплыли, по всему,
до места назначенья.

Хрустальная гора
средь моря-океана
подобием шатра
стояла осиянна.
В ней грот — из серебра,
а брег — из малахита.
А так — на все ветра
гора была открыта.
Ни зверь, ни человек,
ни львы, ни дровосеки
не трогали сей брег,
наверное, вовеки.
Про чудо-островок
ходили только слухи.
Да, знать, на бережок
слетались только духи.

С опаскою друзья
спустились вниз по трапу.
Кто знает — вдруг стезя
опять ведёт к сатрапу?
Но ласков бухты круг:
ни брига, ни корвета,
хоть камни-то вокруг —
сплошные самоцветы!
Ах, для кого хранишь
дары свои, гора, ты?
Не тронули их, вишь,
и жадные пираты,
посланцы королей
и всех военных блоков,
и всяких упырей,
живущих на оброках!
Не тронул их потоп,
не смыли их цунами…
Лежали, видно, чтоб
сиять теперь пред нами.

«Когда б остался здесь,
не знала б счёту смета!
И вправду в мире есть
восьмое чудо света!» —
давай купец Андрей
дарами восхищаться.
«Нам надобно скорей
к Кощею возвращаться», —
напомнили друзья
товарищу с укором,
по яхонтам скользя,
и равных нет которым.
Всё минули – и вот,
и в четверть не насытясь
красой, друзья уж в грот
спешат: за витязь — витязь.
Не то чтоб искони;
мы так в беду влезаем,
но гости всё одни,
а нужен бы хозяин.
Зашли свободно в грот:
серебряны ободья
хрустальный держат свод,
под ним цветут угодья.

«Гляди-ка! — говорит
товарищам Никита. —
Цветник огнём горит,
ан мёртвые цветы-то!..
И как среди украс
богатых и обильных,
найдём мы свой заказ
из яблок молодильных?»

Воистину – конфуз:
садок пророс до крыши,
да только на укус
не нужен даже мыши.
Ватага на себя
унынье нагоняет.
И, помыслы губя,
уже Яге пеняет:
мол, что; могла она
унюхать-то, старуха?
Пустая сторона:
ни духа, ни понюха!
Заплыли вчетвером
в невесть какие дали…
…Камней хоть соберём,
чтоб зря не пропадали.
И в сей же самый час
как будто отовсюду
раздался трубный глас:
«А я на что тут буду?!!»

А это значит то,
что нам пришли печали:
явился дед Пихто
(других не обещали)!
Коль радо удружить
незримое созданье,
то надо б изложить
Кощеево заданье.
«Да вашу я нужду
уж ведаю, — им гласом
обратно, как в дуду,
вещает эхо басом. —
Добавлю не на страх,
у вас — свои сношенья.
А в нашенских мирах
иное сообщенье.
Тут всё у нас не так:
размеренно, не плотно,
на тихих скоростях
и людям оборотно.
Эфиры донесли
мне облака быстрее,
за чем вы забрели
в мои оранжереи.
Что ищете — то дам,
но попеняю всё же,
что вам почтенных дам
вперёд винить негоже.
Пускай при свете дня
не виден я наружно,
но кто назвал меня —
уж, видно, знал что нужно».

Эх, снова мы не в то
попали настроенье.
Сердит уже Пихто
за наше поведенье.
Куда ни поглядишь —
попутан в этих нетях.
Никак не угодишь
на оборотней этих.
По тем бы временам
уж сам ходил наничку.
Видать, к иным мирам
не наживёшь привычку.
И тут несущество
питают навь да морок,
чтоб обходил его
любой нормальный ворог.
И чтоб попасть сюда
и выбраться отсюда —
вертись через себя
да жди за чудом чуда.

Вольготно между двор
шатает лихоманку,
поскольку каждый вор
блюдёт свою изнанку.
Несёт ли чёрный флаг
иль так шалит, по крохам:
все — бесы: волкодлак
и домовые чохом,
и дядька-водяной,
и тётушка-шишига, —
все родины одной,
все одного пошиба!..

Так думали про то,
что оку невидимо,
друзья, пока Пихто
водил их нелюдимо.
Старик без верных слуг
держал свои владенья.
И свой заветный луг
хранил как приведенье,
где чудом ремесла,
без влаги, без навоза,
та яблонька росла —
Кощеюшкина грёза…

И рёк незримый маг:
«Я вам, мои родные,
отдал бы и за так
плоды-то наливные,
но в вечном долге вам
тогда ходить придётся…
Я яблочки продам,
а плата им найдётся.
Мне вашего добра
не взять за грань эфира:
ни злата-серебра,
ни яхонта-сапфира.
А вот кораблик ваш,
пожалуй, мне по сердцу!..
А с ним — и такелаж
сгодится иномерцу.

Уж так погано мне,
скажу для правды вящей,
сидеть на стороне
без жизни настоящей.
Меня как будто нет,
я голос — и не боле.
Не мил бывает свет,
и воля — как неволя.
Отдайте мне судно;,
которым путь проторен.
На что вам там оно?
Ведь бросите за морем…»

«А как же мы пешком
махнём через простор-то?!»

«Дык я вас трансмостом
отправлю с телепорта!..
Не зрите вы с земли
реальности иные…
Откуда ж корабли
летают неземные?!
Откуда там и сям
свечения и звуки,
неведомые вам
и вашей всей науке?!
И кто я, чёрт возьми?!
Я хаос иль порядок?!
Мыслительной возни
какой-нибудь осадок?!
Врё-ошь!! Я вам не мираж,
не сказка, не творенье...
Я — братцы — персонаж
иного измеренья,
в котором есть леса,
поляны, буераки
и ваши голоса —
как призраки во мраке.
И вы тут — не в сетях,
сетям тут нет значений.
Мы — тени на путях
своих пересечений».

* * *

Покуда о мостах
твердил друзьям волшебник,
бедняга Аристарх
читал небесный требник.
И путь торил он там
не в рощах померанцев,
а прямо по пятам
Кощеевых посланцев.

И вот пред ним и нам
знакомая опушка —
приросшая к корням
бабусина избушка.
Резвёхонько в окне
хозяйка промелькнула.
В дарёном шушуне
за порожок порхнула:
«Никак обратно Русь?» —
любезно заквохтала.
А путник ей: «Бабусь,
прохожих не видала?
Их шестеро числом,
ребята молодые
и все — с рукомеслом,
и все — мастеровые.
Кощей их взял в полон —
и слуху больше нету. —
Да бабушке в поклон: —
Не дашь ли мне совету?»

А бабушка вполне
игриво молодится:
«С удачей ты ко мне
сподобился явиться.
Входили люди в дом,
да их помене было.
Шушунчик-то, пардон,
от них я заслужила!..
Друзья твои теперь
за морем-окияном.
Одна я тут, как зверь,
в лесу-то окаянном.
Ты ноги не томи
с усердием ищейки,
товарищи твои
на службе у Кощейки!»

«Вот горе-то! — в тоске
зашлося чадо наше.

«А что это в руке
ты держишь, Аристаша?!» —
корыстным говорком
бабуся обронила.
И руку козырьком
дозорно прислонила.

«Да вот с недавних пор
ношу чужую ношу.
Как вор её упёр,
но чую, что не брошу».

«Уж не из тех ли гор,
где наш сидит владыка?»

«Из тех». — И бабка взор
вонзила: — «Да иди-ка!!! —
И прямо со крыльца
резвёхонько сбежала,
согнулась у ларца,
и так и сяк нажала: —
А знаешь ты о том,
невежда-дурачина,
что в ларчике твоём
Кощеева кончина?!»

Чуть не на сапоги
упал ларец-то вору.
Чуть было от Яги
не дал наш малый дёру.
«Ну, бабушка, ты мне
загадку загадала!..»

«Дружков твоих вполне
я ими закидала, —
почти без похвальбы
старуха замечает…
И гостя внутрь избы
по-свойски привечает.
Огонь в котле горит
и зверобоем пахнет. —
Кощей-то, — говорит, —
когда узнает — ахнет!
Совсем, видать, мохор
в делах засуетился,
уж коли до сих пор
никак не спохватился».

«А если нам достать
Кощееву отраву?!»

«Да как тебе сказать…
Мне как бы не по праву.
Найди-ка ты своих,
да вместе и решите.
Его на пятерых
не глядя порешите».

Чаёк не баловство,
когда при добром вкусе.
«Видать, ты на него
имеешь зуб? — бабусе
как будто невзначай
наш отрок напевает.
И знатный бабкин чай
в охотку попивает.

«Да ох как велики
имею — даже оба.
Замучили клыки:
стыдоба да хвороба.
На люди не кажись,
прозвали прямо злыдней.
Хоть в гроб живой ложись,
а что того обидней?!

А зубы почему?
Давнишнее тут бедство:
сестрица я ему:
проклятое наследство!
Живу на колдовстве,
а раньше звали Яжкой;
со Щуром во родстве
гуляла растопашкой,
который вас хранит.
А мной — детей пугают
и мой увечный вид
неправедно ругают.
Как дёгтем из ведра:
врагиня да врагиня!
А я ли не добра,
ведь я же берегиня.
Не зря всю жизнь свою
живу в избе с сова;ми,
у леса на краю,
меж нежитью и вами…

Да что тут вспоминать?
Уж то — лесные были, —
угрюмо молвит мать. —
Про чай-то мы забыли!
Во мхах у нас везде
затворы да рогатки.
А чтоб не быть беде,
давай играть в загадки.
Уж на небе, гляди,
висит рогатый месяц.
Уж по свету, поди,
немало околесиц.
А мы тут при светце;
родню мою помянем:
о том, что есть в ларце,
гадать с тобою станем».

«Что ж, — молвит Аристарх, —
загадка — мозгу пища!
Всяк ночью арестант
у сна да у жилища.
Загадка тоже труд,
а путь — он ноги мает.
Ин — волки задерут,
медведи заломают.
И чай хорош на вкус!
Чего ж ходить по грани?
Поскольку ценный груз
теперь в моём кармане;
пусть будет невредим.
Во тьме-то сплошь преграды.
До свету посидим.
Давай свои шарады!»

«А ну-ка мне ответь,
Кто лисоньке в охотку?
Сам любит похрустеть,
а та его — за глотку?

А вот ещё: на свет
два раза кто родится?
Сперва падёт скелет,
а вылезет живица?

И третье угадай:
тонка, перста касаюсь,
да ты не подставляй:
беззуба, а кусаюсь!»

Ан дремлет паренёк...
И то, видать, вернее.

Хоть долог вечерок,
а утро — мудренее.
Попоздничать не грех,
коль браги на стол банку.
Да птицы из застрех
подымут спозаранку.
Полезла на печь мать,
кряхтя: «Моё  лишенько!
А ты, мол, на полать
да выспись хорошенько!»

Чуть брызнул из окна
рассвет белёсой синькой —
уж гость отваром сна
не поен ни росинкой.
И, спрыгнувши на пол,
он слышит голос бабки:

«Ну как, сынок, расплёл
загадкины отгадки?
Знай: первое — в ларце,
а в нём — второе с третьим.
А нужное — в конце! —
Кощей и смертен этим.
Смотри не упусти! —
напутствует старушка. —
Да ларчик-то в пути
до сроку не порушь-ка!»

Вороны да грачи
галдят в бору побудку.
Ночёвщику с печи
даёт Яга обутку.
Подумать бы: к чему?
Своё, мол, не худое!
Но та бурчит ему:
«Эх, племя молодое!
Бери-ка от Яги —
оно не от погоды.
Ведь то — не сапоги,
а чудо-скороходы.
Так с места стреканёшь —
что ветром след завьюжит.
Когда-нибудь вернёшь,
когда своё сослужат».

Тут малый и помчал,
не зная передыха.
И вмиг нашёл причал,
где волны бились тихо.
Уселся на ларец
у моря нам на скуку.
И видит наш гонец
на мелкой мели щуку.
Совсем бы ей пропасть:
песок хвостом сбивает
и безнадёжно пасть
на воду разевает.

«Ну, — молвит Аристарх, —
и тут я вижу горе».
И щуку на руках
несёт в родное море.
Та в дом солёный свой
резвёхонько нырнула.
И острой головой
оттудова кивнула:

«Спасенье я своё
вовеки не забуду.
И за добро твоё
всегда полезной буду!»

«Прощай!» — и в этот раз
наш отрок отвечает.
А был ли щучий глас?
И что он означает?
Лишь волны наяву
бегут, залив лаская…
Но тут по волшебству
открылась даль морская;
пройдя через туннель,
себя не узнавая,
на щучью пала мель
четвёрка островная.
Лежат и раздышать
свои не могут груди;
тут лучше не мешать —
впервой летали люди!
Их понял бы сейчас,
пожалуй, Змей-Тугарин.
А яблочный заказ
уже не актуален.
Поскольку Аристарх,
у моря ждя погоды,
не зря шагнул на старт,
напялив скороходы.
С улыбкой на лице,
от встречи хорошея,
сидит он на ларце,
в котором смерть Кощея.

* * *

Вот мы в другом краю
уж не без интереса.
На третью ночь свою
вдова идёт из леса;
за чащу, за овраг,
туда, где больше воли, —
густой отринув мрак,
идёт колдунья в поле.

«Князь ветер-пылегон,
не будь себя сердитей,
из лёнов-толокон
навей ты вещих нитей!
Живая ли хранит
послов моих кручина?
Иль попусту бранит
лихая мертвечина?
До сердца донеси:
о чём они бедуют?
В Руси иль Неруси
едят иль голодуют?
Пускай чужих ветров
им рубище не ткётся,
пускай чертополох
над ними не сомкнётся!
Храни их мать-земля
и сила коренная
за холмы, за поля,
за воды, за дунаи!

Князь-ветер, напусти
ты тучи дождевые!
Ты оживи пути
доселе неживые!
Ты ладные мости
на топях переправы,
ты очи позамсти
у бесовой оравы!
Яви огонь и гром,
не будь тому ты кормчий,
кто ходит не с добром,
кто с нутряною порчей…

Ты, одолень-трава,
верни их в даль родную!
Да изгони сперва
тоску мою грудную!
И ты, плакун-трава,
дари тому сухоту,
чья крепче голова
и дочь моя в охоту».

* * *

Меж тем, добыв ларец
и фрукты наливные,
в злокозненный дворец
спешили посыльные.
Там, выпив пива жбан,
дрожа нетерпеливо,
Кощей уж яблок ждал
янтарного налива.
Заходят братья в склеп,
что высится громадно…
А злой колдун не слеп:
он чует, что неладно.
То были все тихи,
а тут ворон шпыняют,
бузят, как петухи,
и мебеля роняют!..

«Здоровы ли, друзья?
Чего дерёте глотки?
Отведаю ли я
ужо своей шарлотки?» —
заняв собою трон,
мучитель вопрошает.
И ласковостью он
добытчиков смущает.

Поддёрнув ремешок,
вперёд шагнул Никита:
«Верни сперва должок,
Великое Копыто».
«Сперва, — твердит царёк, —
заказик мне на руки!
Пирог-то он пирог,
а мне нужны поруки.
Подайте витамин,
снимать я буду пробу!»

«Дадим ему один
на зверскую хворобу, —
ребята в уголке
по-братски пошептались,
в загадочном мешке
руками покопались. —
Ну вот, — рекут они, —
недужен ты поскольку,
хоть ноги протяни,
отрежем только дольку.
А будешь мухлевать,
то мы не тот, в саду кто:
не станем отдавать
добытого продукта».

Царь видит: неспроста
посланцы осмелели.
А в чём зараза та,
не ведает на деле.
«Ну ладно, — дольку в рот
суёт Кощей поспешно, —
я вызволю народ,
само собой, конечно».

И только проглотил —
такую перемену
мгновенно ощутил,
что вынес бы и стену.
«Теперь во всей красе
я вас и заспиртую.
А то на колесе, —
промолвил, — четвертую.
Оно давненько здесь
лежит без примененья!»
И так надулся весь —
исполнит без сомненья!

Уж братцы средство то
не зря ли применили?
Но яблочки Пихто
наглядно оценили.
Пора, видать, пора!
И добытым из лаза
ларцом о крепь одра
ударили три раза.
И тихий вроде стук
пронзил Кощею кости.
«Откуда сей сундук?»
«Оттуда», – молвят гости.
Остолбенел злодей
от оного виденья,
рождая из грудей
ужасное гуденье,
как будто на гряду
сошло с небес торнадо:

«На всё, — упал, — пойду,
но этого — не надо!!!
В европы улечу,
в галактики иные!
Убытки оплачу —
не трогайте, родные!!!
Корону низложу,
лишь смертью не судите!
Несметно награжу,
лишь только пощадите!»

И подлый закружил,
от лютой кары прячась.
И насмерть затужил
синея и корячась.
Глядят друзья, — дела:
помрёт не молодея?..
Видать, тоска взяла
нешуточно злодея.
Но рано загадал
кончину враг постылый.
Поскольку обладал
немереною силой.
Ещё не всё сказал
поганище рогатый…
Тут шасть волчище в зал,
Кощеев соглядатай,
зубами хвать сундук
и — прочь с своей добычей!
Семь пар дырявых рук —
и смех Кощея птичий.

Настал переполох:
не думали ребята
про этакий подвох
в чертоге супостата.
Вкруг пальца проведёшь
такого ль фарисея?!
Эх, мать ядрёна вошь,
простецкая Расея!..
Уж не беда ль совсем?!
В руках была развязка!
Понятно стало всем —
с пути свернула сказка…
Как водится у нас:
народ спасать — кому-то.
Метаться можно час,
а дорога минута.
Огнищем запалил
Иван стрелу калёну —
и волка повалил
на травушку зелёну.
А уж ларец взяла
сова — несёт, не бросит.
Летит за ней стрела,
да силу не доносит…
И сорвался сундук,
по камням покатился.
Разбился об уступ
и в зайца обратился!
А впереди — леса,
лишь дай косому скрыться;
и вот уже лиса
летит, как огневица —
да в клочья зайца! Вмиг
ввысь селезень возвился;
да сокол напрямик,
как камень, устремился.
Ударил раз-другой
утятю прямо в темя —
летит в простор морской
яйцо… А в это время
там щука в глубине
пасла свою плотвичку.
Лежит яйцо на дне,
а щуконька — к яичку!..

Наш Аристарх не зря
святил дела мирские.
«Спасибо вам, друзья
лесные и морские!»
И прямо на ладонь
ему легла пропажа,
которую лишь тронь —
и… прямо страшно даже!

Он бабушки Яги
заботу поминает.
И чудо-сапоги,
на камушке снимает.
(Ну, а на третий раз
он снимет их при встрече
с бабусей — не сейчас.
Сейчас ещё не вечер).

Распалась скорлупа
вокруг стальной иголки.
Дивуется толпа:
сухие те осколки.
Пора бы разломить
уже стальное жало…
Да чья, хочу спросить,
рука б не задрожала?!
И хрустнул Клим иглой,
подняв её победно!
И рухнул замок злой
в тартарары бесследно!..
Исчез поганый лес,
коренья неживые;
и царь Кощей исчез
на веки вековые.

И братья обнялись,
с голов сорвав уборы.
И цветом занялись
весёлые просторы.
И Русская земля
раскинула, играя,
зелёные поля
от края и до края.
И тут бы кончить сказ.
Поймёт и ум ребёнка:
кто нашу землю спас,
зачем тому гребёнка?
Присели женихи
на светлом косогоре.
Топтать не горе мхи —
уйти из дому горе.

И говорит Андрей,
весёлый и кудрявый:
«Нас семеро друзей,
и всюду мы — оравой!
И счастья всемером
мы долго не добудем.
Пойду-ка я с добром
не от людей, а к людям».

И молвит Алексей
безусыми устами:
«Зачем хлебать кисель
мне за семью верстами?
Лихая тёща мне
не надобна и даром.
Ожёг уста вполне
её недобрым варом».

И говорит Иван:
«А я лесной охотник,
в степи не атаман
и в найме не работник.
Была почти в дому
уж у меня невеста.
Во вдовьем терему,
видать, и мне не место».
И молвит следом Влас:
«А я коваль отменный.
Мне встретиться б сейчас
с девицей ненадменной.
Марьяна не пойдёт
к огню моей печоры.
Пускай кого найдёт
почище в ухажёры».

И молвит Аристарх:
«Жена — не диво-птица.
Живёт у нас в местах
одна отроковица.
Вы думайте себе,
где хочется гостите —
пойду я к той избе,
уж вы меня простите».

И молвит умный Клим
(и это мы отметим):
«Да леший, братцы, с ним,
со сватовством-то этим!
Скажу по чести я,
не гневая Сварога:
Мне золото — друзья,
а баб на свете много».

Никита говорит,
возлегши на поляне:
«А у меня горит
любовь к одной Марьяне.
Найду я гребешок,
ан — угожу мамаше.
И значит, посошок
бросать мне тут не бяше».

В тени кленовых крон
лежало семь котомок
с ненажитым добром
под петлями тесёмок.
Побыли всемером
друзья в одной тревоге —
и на семь на сторон
легли у них дороги.
И так они пошли,
простясь, по разным тёщам.
По синим рекам шли,
по соловьиным рощам,
по долам, по лугам,
по пням, по токовищам —
к родимым берегам,
к оставленным жилищам.

Нашёл в земле своей
Иван себе бабёнку,
поднёс он меху ей
не на одну шубёнку.
Лодейщик Алексей
привёз домой чухонку:
он — струги Оби всей,
она — в год по ребёнку.
Андрей на пару взял
купеческую дочку —
чтоб, значит, капитал
копить не в одиночку.
И даже Влас связал
себя с отборной бабой
(уж я бы показал,
да на силёнку слабый).
В свой терем Аристарх
привёл отроковицу;
год жили просто так,
потом легли в пшеницу.
И только вольный Клим,
своим словам в угоду,
к венцу ни за каким
не шёл — ценил свободу!

А знатный наш жених,
оставленник Марьяны,
в исканиях своих
избился в кровь и раны.
Уж сколько он извёл
в дороге соли с хлебом,
уж сколько он провёл
ночей под голым небом,
уж сколько раз в пути
от зверя уберёгся, —
от цели, чтоб дойти,
ни разу не отрёкся.

И так он лазил, зля
русалок полнолунья.
Да Макошь — мать-земля
и Жива — мать-живунья
Никиту берегли
всю долгую дорогу.
И сами привели
в дремучую берлогу.
И вот он, наконец,
сподоблен воле высшей,
предстал ему слепец
с огромной бородищей.
Уж средь глухих полян,
среди урочищ хмурых
не был ли это Пан
в своих козлиных шкурах?!
Брадой он раза три
вокруг себя обвязан.
И жил дупла внутри,
под дубом да под вязом.

Хранило то дупло
всё вещее богатство:
стозрячее стекло
и жезл от пустосвятства,
магический магнит
и философский камень,
и камень алконид,
и негасимый пламень;
и множество чудес
ещё в дупле лежало
людского ока без,
чтоб то их не стяжало.

И нёс могучий ствол
раскидистую гриву,
и круглым годом цвёл
к невиданному диву;
не то, чтоб райский сад,
где ветви долу висли,
но тыщу лет назад
то звали Древом Жизни.

Всё это наяву
иль бес оборотился?
К богатому волхву
Никита обратился:
«Земной тебе поклон,
дедуся с бородою!
К тебе я не со злом,
а с просьбою одною».

И тихо так в ответ
слова старичьей речи:
«И мой тебе привет,
захожий человече!
Пусты мои глаза,
но ласку чует тело.
Какое же в леса
тебя загнало дело?»

«Есть на земле одна
у молодца кручина.
И год уже она
бездомия причина.
Сосватал я себе
красавицу-девицу.
Да в той сыскал избе
мамашу-дьяволицу!
И требует она
большого откупного:
не чёрного руна,
не беркута степного,
не прошлогодний снег
ей нужен, не погодний,
а тех подарков всех
ей гребень лишь угодней».

«Да разве ж то беда? —
послушав, молвил дедко. —
Народ ко мне сюда
захаживает редко.
И гребень не простой,
я чаю, бабе нужен,
не той ли маятой
ты нынче удосужен?
Гляди, моя глава
седа тремя рядами.
И сила у волхва
в общении с богами.
Гневливый их дозор
на мне всегда несъёмно.
И я, как пёс Трезор,
сей дуб храню укромно.
Несу нетрудный пост,
где зверь и тот не бродит.
Лишь птица Алконост
рулады мне выводит,
да Гамаюн в кустах
ночует без движенья,
да Феникс-полуптах
творит самосожженья».

И так, нежданно щедр,
к дуплу колдун шагает,
из тех древесных недр
он гребень вынимает.
Назад, гляди, идёт,
не сбившийся на крюки,
и гребень тот кладёт
Никите прямо в руки.
«Сам Лель тебе дарит
на жертвенник любови, —
волхв мудрый говорит,
улыбкой тронув брови. —
Уйми теперь печаль,
покинув мой подъярок.
И ведьме невзначай
примерь ты сам подарок.
Коль будешь ловок в том,
на долю не промедлишь,
то этим гребешком
родню свою разведьмишь.
Разок омолодишь —
и станет гребнь обычным:
и тёще угодишь,
и сладишь с делом личным.
Что ж дальше? То — судьба.
Но будет как по маслу,
коль я сейчас тебя
учу не понапрасну.
Да будет этот дуб
священный нам свидетель!»

«На доброту твою б
ответил, благодетель, —
Никита в поясок
согнулся перед дедом.
Да белый туесок
достал за этим следом. —
Я, дедушка, тебе
воздать могу отчасти:
есть у меня в торбе
диковинные сласти».

«Возьму, когда с добром», —
дед молвит, и ведь жалко:
не зрит, как из закром
плоды пылают жарко!
Никита своему
решенью отвечает
и яблоки ему
янтарные вручает:
Мол, кто их просто ест,
а кто — толчёной кашкой,
кто — за один присест,
а кто — с большой растяжкой.
И всё, чем был богат,
он деду — прямо с тарой:
плоды, мол, молодят,
а я и так не старый!..

«А что ж ты, — свой вопрос
задал кудесник требно, —
той бабе не поднёс
плоды заместо гребня?
Ведь сила в них одна,
а дел надвое меньше».

«Не яблок ждёт она,
не я тому изменщик», —
Никита говорит,
покрыт лесною тенью.

Тут волхв благодарит
за правду, за почтенье:
«За это, милый друг,
дарю тебе словечко.
Оно — случись что вдруг —
волшебнее колечка.
Его произнеси
лишь только троекратно
и — Бог тебя спаси! —
увидимся обратно».

И на ухо-то дед
шепнул Никите слово.
Какое — их секрет:
из словаря лесного.
И помахал рукой
ему прощально старче:
«Пусть над твоей тропой
сияет небо ярче!» —
Промолвил — и исчез,
как Пан в душистом хмеле…

И уж не страшен лес
вокруг — родные ели,
да светлый березняк,
да тонкие рябинки!..
Стоит наш холостяк
на солнечной тропинке.
Не верит — хвать-похвать,
и гребешок на месте!
Одна судьба — бежать
скорей к своей невесте!

Все беды одолел,
все минул наважденья,
все боли отболел
до дна, до изможденья.
Силёнку испытал
и сколотил (не сетуй!)
хороший капитал
вернее, чем монетой.

Куда его несёт
нутро его живое;
и бьётся, и поёт,
и скачет ретивое!
И всё ему не лень,
и сила распирает.
И где-то рядом Лель
на дудочке играет.
И свет везде, и новь,
и вёрсты не преграда.
Живит уж так любовь,
уж так жена — отрада!

По счастью, по любви
Марьяну взял Никита.
Семь яблок для вдовы
не были и нужны-то.
Что матке молодеть,
коль бабится девица?
Не замуж ей хотеть,
а с внуками возиться!

Испытывала мать
захожих кавалеров.
И уж примчался зять
на вороных да серых!..
Мол, у ведуний так:
хоть в пекло за бабёнку;
и ведьмища не враг
родимому ребёнку.

Что ж волхв наволховал —
последствия такие:
тот гребнь расколдовал
позывы ведьмовские.
Весёлым-то пирком
да свадебку сыграли;
как водится, при том
три дня пропировали.

И я на свадьбе был
да сказкой напитался.
Хозяев полюбил,
да холостым остался.
И было мне тепло,
да всё по-русски мало!..
И по щекам текло,
и в пазуху попало!
Не помню ничего,
но было всем там место:
и тесное родство,
и добрая невеста,
жених был удалец,
и «горько» Русь кричала…

И сказке тут — конец.
а жизни тут — начало.
__________________

1998-2002