Река жизни. Повесть

Ох, и гулеван же был  Василий! Ни одной юбки не пропускал: все цыганская кровь играла. На том и погорел. А ведь дома трое сынов и жена не уродина, а вот поди ж ты…  Те-то, первые, ничего в памяти не оставили. Перепихнулся, поиграл горячей  молодой кровью, и ладно. А в сорок лет зацепило.  Видать слово какое-то Фроська Прокопьева знала, что бегал за нею, как щенок за матерью. Только вильнет Фроська бедрами, поведет голыми плечами – и все - нет Василь  Иваныча,  Пропал мужик! Всю ночь с Фроськой стога мнет. Да и не только стога. На любой лесной поляне готова его любушка пасть на мягкую траву и отдаться нетерпеливому, ненасытному красавцу-охотнику, чтоб измял он до боли  белые груди, оставил огненные отметины на всем  ее теле. Да что тело, когда души соприкоснулись в жарком поцелуе.  А  жена - ничуть не жалко было   ее Василию: не грела красота Степанидина сердца цыганского сына. Родители для сына жену выбирали, и в этом весь сказ…  Так что Фроська уже брошенное подняла. Подняла, да и приветила. Правда, и сама она мужняя жена. Прокопий-то не раз хлестал ее вожжами, убить  грозился. Так от этих угроз и любовь слаще была. Понесла она от Василия. Дитя уж под сердцем ножками бьет, а она все на свиданки   бегает.  А под Покров выследил их муженек.  На бабу на сносях  рука не поднялась, а вот Василия по-соседски огрел оглоблей, чтоб, значится, на чужих баб не зарился. Да силушку не рассчитал – убил  в гневе. ;
Глава 1.
Течет река Осья,  вьется  как поясок девушки, у которой ясные глаза и тонкий стан. Бежит она от Тумана - озера, чтобы соединить свои  хрустальные воды с  Вагилем, а там и с Тавдой-матушкой. Так и  человек. Отталкиваясь от теплых рук матери, он стремительно бежит по жизни. На минутку оглянется, переведет дух и – дальше, дальше. Пусть ошибается, но торит свою, единственную дорожку
   Ни одной слезинки не пролила Фрося по любимому, да и на похороны не ходила. Нет,  не из-за Прокопия , не  из-за бабьих пересудов – сиротских глаз Васильевых детей страшилась. Трое их у него было. Старший сын Устин в германскую пропал без вести, а вот младшие тут, недалечко. Середнего-то, Ванюшку, видала намеднись, так он зыркнул так, что жутковато стало. А она ведь дитя носит! Еще месячишко- полтора и родит. И чувствовала Фроська, что сын у нее будет, да и повитуха сказывала, что, ежели  у бабы талия в таком деле сохранилась, то парень родится. Женщина ласково погладила себя по выступающему животу и почувствовала, как ворохнулось там, пока еще невидимое дитя.
   А год –то на дворе какой!  Непонятный, суматошный. Петька  Еремов,  голоштанник, вон в люди выдвинулся:  бант красный нацепил и бегает по поселку, кричит: «Ленин! Революция!» И  еще какое-то совсем непонятное словцо: « Экс..эск.. то.. при…»  Прокопий как-то сказал, что это богатых с бедными равнять будут, и все общим будет: и лошади, и коровы, и …бабы… Еще усмехнулся при этом так подленько. Фроська представила, как  в большой комнате лежат все бабы  на кроватях голяком, и мужики меж имя прохаживаются, выбирают… «Тьфу, - сплюнула она, - грех-то какой!». И перекрестилась истово на стоящую в красном углу икону. Скрипнула дверь, в избу вошел ездивший за сеном на дальнее угодье муж. Увидев кладущую крест жену, усмехнулся: «Что? Сатану увидела? Не боись, не трону! И ребятенка, как свово, воспитаю, раз своих нема».  Фроська промолчала.   Она   встала, чтобы снять с мужа валенки и достать из печи похлебку. « Как он похож на своего отца! Как похож…», - вспоминала она вновь  свою встречу со средним сыном Василия.
А на другой стороне реки, в крайнем от заливного мыса доме вся в черном Степанида неторопливо втолковывала  Ивану:
- Нет теперя у нас батьки, сынок! Ты старшой в доме, тебе и за хозяйством доглядывать. И жениться тебе надобно, чтобы все видели, что не мальчонка хозяйством заправляет.
- Да мне годов-то только шестнадцать…
- Это не беда, Ванюша, эвон сколько девок и баб война осиротила. Видала я – заглядываются на тебя. Вон Устинова Варька и та  - нет – нет, да и посмотрит…
- На братневой невесте? Не буду!
- Да рази я тебе ее предлагаю! А  ты присмотрись, присмотрись к другим-то! Вдруг да поглянется какая…
2. Всю ночь Ваньше не спалось. Жениться? Надумала же мамка! Хотя, правда, – у женатого и прав больше.  А у нас скот, хозяйство. Баб мужики не очень –то слушают. И безграмотная она, маманя, а у него четыре класса при церкви. Батька постарался, спасибо ему. Вот только до баб шибко уж лют был! И чего ему с мамкой не жилось, все, как кот, на сторону. Вот и робенок у него, сказывают, будет… от Фроськи. Видал ее сегодня возле магазину. Идет, глаз, стерва,  не опустит, глядит прямехонько. Мамка боялась – на похороны припрется… Оборонил господь!... А что, сходить рази завтрева на гулянку, посмотреть на девок. Вдруг поглянется кака? Устин-то уж не вернется поди, сгинул на фронте. Вон как маманя плакала, когда известие получила. А и вернется – работы эвон сколько! Братьев-то  у батьки много, а помогут разве?  Своя рубаха к телу-то ближее! Не, мамка правильно судит – жениться надоть…
-Братка, вставай, мамка кличет! – Костюня теребит старшего брата, тама за хлебом пришли!
- За каким  хлебом? – Иван выполз из-под одеяла, потянулся с хрустом.
-Прод…верстка,  говорят.
- А мамка чего?
- Ты, говорит, главный! Как  решишь, так и будет! Пойдем, Ваньша!
- Ладно, иди! Скажи! Приду вскорости!
В избу Ваньша вошел, по-деловому,  серьезно. Сидевший у стола дядька Арсений хохотнул:
- Ну, что, Ваньша, матерь твоя говорит, что ты теперича здеся главный. Я уж и взаправдеву подумал, что ты вырос за ночь!...
- Ты, Арсентий Никитич, не шуткуй тут! Думаешь, батяни нет, так и все! И не Ваньша я тебе сейчас, а Иван Васильич. Хочешь дела говорить, так и величай.
-Иван Василииич! Смотри-ка!- протянул мужик, - молод ишшо Васильичем-то  быть! Давно ли от мамкиной сиськи!
- Да ладно тебе, Арсентий, парня задирать, - вклинился в разговор Миколай, тщедушный невысокий дедок в овчинном тулупе,- он правильно тебе сказывает. Старшой он в доме, с ним и разговор вести надоть. А как энто случилось – сам знаешь.
-Ладно, мужики, чего зря языками мусолить!- завершил разговор Еремов,- С вашей семьи, Иван Васильич,  два мешка зерна  полагается сдать , ну, и все другое по списку… пушнина там, шкуры, масло…
- Куда это сдать, тебе что ли, твоих дитев кормить, Петр Андреич! Так у нас лишнего нема!
- Ты это свои контрреволюционные разговоры брось1 Мине?  Новая власть так велит, народна власть! Ленин сказывает!  Слыхал про такого?
- Слыхивал  маненько!
- Вот и не шуткуй с энтим! А ишшо лучше – вступай-ка ты к нам в коммуну. Ты, Васильич, грамоте обучен, а мне такой человек во! как нужон!
Отгрузив под причитания матери все требуемое, Иван присел за чисто выскобленный стол, подпер голову рукою. Ох, тяжело ему дался этот разговор с мужиками! Тяжело! Но пока от греха подале, а там видно будет.
- Маманя, - позвал он,- Исти давай, да мы с Костюней управляться пойдем. На делянку ишшо съездить надоть, я там деревья на дрова присмотрел.  А вечером на гулянку сбегаю,- усмехнулся он, - жену искать…

3. Вечером Ваньша «при параде», как выразился Костюня, отправился на посиделки. Нынче они проходили в доме Нинки Савельевой, молодой вдовы.  Мужик ее, Георгий, ровесник Устина, даже обрюхатить бабу не успел, как на фронте сгинул, и теперь она, говорят, готова приветить каждого, кто к ней вечерком постучится. Нет, он, Ваньша, не стучался, а вот дружок его, Федька, хвастался, что бывал… И не один раз!... Нет, Ивану такого добра не надоть, ему женку надо верную и работящую, чтоб мамке помощницей была… Ну, и страхолюдку тоже не хочется!
 В избе было не продохнуть. Некурящему Ваньше сразу же захотелось выйти и глотнуть свежего морозного воздуха, но он пересилил себя и пошел на звуки раздуваемой меха гармошки и повизгивающих девок. Присел на свободное место и огляделся. Да, тяжело это – жениться! А коли не одна не глянется! Вон, Нюрка, соседка, сидит, дальше Танька из-за магазину… А энто кто? Незнакомая.. Не видал раньше.. Ишь, глазищи-то как полыхают! Баская девка! Или баба уже?
- Чья така?- спросил у подошедшего к нему Федьки.- Вон, в кацавейке. Рядом с Танькой?
- Энта?- тот обернулся, чтобы посмотреть,- сестра ейная, из Полуби погостить приехала, Полькой, кажись, звать.
В это время гармонист заиграла плясовую. Девки и бабы сгрудились в центр избы, к ним подскочили немногочисленные кавалеры. И-эх! И-эх!:
- Эх, топну ногой,
да притопну другой!
 Меня миленький оставил
 да соломенной вдовой

- На германску, на войну
Взял миленку, да не ту,
Не грудасту, не мордасту,
Только пять зубов во рту!

Частушки бухали, ударялись о пол в такт ногам, обутым в катанки, а гармонист начинал уже новое, более близкое. Ваньша прислушался.
- По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах,- выговаривал незнакомый девичий голос! Да это же та! С глазищами!  Вот такую бы в женки! Пойдет ли? А спрошать? Иван протиснулся к Таньке. Та усмехнулась, услыхав незатейливый вопрос парня:
- А не старовата она для тебя, Ваньша? Хотя при наших-то кавалерах молодой такой завидной долей покажется.
-Эй, Полька, иди сюды,- покликала она девушку, - туточки тобой интересуются!
Девушка подошла, смерила Ваньшу оценивающим взглядом: «Ну, чего тебе?»
Гладко зачесанные назад черные волосы, неброский платочек на округлых плечах лишь оттеняли ее красоту, делая еще привлекательнее, и  парень даже задохнулся от увиденного, бухнул первое, что в ум пришло: « Замуж за меня пойдешь? Забижать не буду!»   И тут голос Ваньши  сломался от волнения,  и дал такого петуха в конце, что сидевшие  и стоявшие рядом обернулись, а высунувшиеся с полатей две русые головенки запищали хором: «Тили-тили тесто, жених да невеста…»

4.
Домой расходились группами. Федька Гусельников – довольно распространенная в селе фамилия – подхватив сестер, двинулся к выходу. Ваньша заторопился следом – так понравилась ему незнакомая девушка. Но в отличие от своего закадычного дружка, паренек не умел быть таким раскованно веселым, а те, подхваченные вихрем Федькиных шуточек, заразительно смеялись, отпускали реплики. Особенно старалась Танька, а Полинарья нет  нет да и поглядывала на идущего сзади ухажера. «Молчун какой!- сердито подумалось ей, - с таким и поговорить-то каторгой покажется! Но баской, цыганистый, как папаня его! »
  Уже у ворот Танькиной ограды Ваньша вновь обратился к красавице-полубянке, придержав за локоток, чтобы не ускользнула в открытый проем: «Ну так чо? Сватов засылать али нет? Я с  серьезными намерениями…»
- А подумаю! – озорно ответила Полинарья и, ловко вывернувшись, скользнула за порожек, звонко щелкнув щеколдой.

 Ночью, на полатях, Танька втолковывала сестре:
- Ты, Полька, подумай хорошенько. Ваньша, хоть и малой возрастом, но парень что надо. Вон, о нем даже мужики уважительно отзываются. И грамоте обучен. И на лицо басок. Опять же хозяйкой в доме будешь – батьку-то у него убили нонеча.
- Да слыхала я про его батьку, - отмахнулась Полинарья, - только он-то, видать, не в папаню пошел – двух слов за вечер не сказал. И всю гулянку в уголке просидел. А я - ты, сама знашь, плясать да петь страсть как люблю
- Так всю жизнь не напляшешься!
- И энто верно. Вот и думаю. Парень-то упертый – ответа требовать будет.
- Будет. А тебе чего дома-то ждать? Матки нет.. И батька –то твой уж на которой женат? Сама-то ты откедова сейчас? От братьев или опять стряпничашь?
- Стряпничаю.. У попа Никодима. Надоело уж, прости господи! Видала бы ты, как он сметану прихожанскую ест! Как молоко из крынки! А потом пальцами своими мясистыми залезет вовнутрь и вычищат, вычищат….И лба перед едой не перекрестит никогда…
- Ты чо, Полька? Грех это – на попа наговаривать. В ад попадешь…
- Да разве это поп? Женка вон у него брюхатая ходит, так он все на молодух заглядыват.. Иди, говорит, грехи отпущу, а сам под юбку как кот блудливый… А в Кашмаках, говорят, поп хороший…
- Я тоже про него слыхала. Только деток ему бог не дал.
- Вот и думаю, может и пойтить мне за Ивана, ежели снова придет… От греха подале… Деток нарожаем.
- А  я бы за Федьку пошла. Он, как обожмет, так дух захватыват…
- Не  боишься, что гулять будет? Он, говорят, к Нинке по ночам шастает…
- Не… Спят-то с бабами, а женятся на девках…

- Заполошные, вы дрыхнуть – то будете? – снизу раздался голос Танькиного отца
- Отступись от них, Лексеич!- сонно пробормотала жена, - их дело молодое. А женихов нонче, сам знаешь, раз - два и обчелся.
- Раз –два , - проворчал отец, - это точно. Ваньша Белоусов да Федька Гусельников.
         Девушки на полатях хихикнули, но постарались уснуть, мечтая и во сне увидеть своего суженого…

5. Свадьбу сыграли по всем правилам: с песнями жалостливыми, с кусанием хлеба. Только вот записываться  по-новому пришлось – Петька Еремов собственноручно печать прикладывал и закорюку рисовал. И то: новая власть! Ваньша при этой власти почти главный человек на селе. Спасибо папеньке! Он уже и забыл, когда его так кликали. Сейчас все уважительно Иваном Васильичем кличут. Бумагу какую написать, письмишко – все к нему! И женка работящая досталась, только вот с маманей никак поладить не могут. Да и гулянки страсть как любит! Вон, брюхатая ходит, а от него ли робятенок будет? Все к Таньке бегает в гости, а у той мужик  - чисто кобель, хоть и дружок закадычный! Ваньша сплюнул со злости. Домой идти не хотелось. Не хотелось видеть тоскливые материны глаза, как бы вопрошающие: и кого ты в дом привел, сынок? где глаза у тебя были? Где? Где? Известно где у мужиков глаза, когда баба нравится! А в постеле Полька жаркая, сладкая! Никогда не откажет!...
  В дверь постучались. «Кого нелегкая?- подумалось Ивану, и он поднялся со стула, крикнул:  Заходьте, кто там?». И удивился, увидев как в избу, бочком вошла бывшая папанина полюбовница Фроська.
- Чего тебе, тетка Фросинья?- угрюмо спросил Ваньша.- Зачем пришла?
- Ты же знаешь, Ванечка. – тихо произнесла женщина, - брат у тебя народился, Лексей.
- Брааат? – ехидно протянул молодой мужчина.- Что-то я у своей мамки пуза не видал!
- Любовь промеж нас с твоим отцом была, Ванечка. Любовь… Ты сейчас женатый, сам знаешь, как это бывает…
- Я не баба, чтобы про любовь вашу сказки слушать! – отрезал Иван.- Кобельство у вас было! И если тебе нечего боле сказать, иди-ка ты отседова подале, тетка Фросинья! Нет у меня брата другого, кроме Костюни!
 Ваньша отвернулся к окну, чтобы не видеть, как женщина, отнявшая у них отца, уходит, пряча слезы в маленький кулачок, притаившийся на ее щеке.  День был окончательно испорчен этим визитом, и Иван сердито накинув на себя полушубок, ринулся к двери.
   Дома, как обычно, он застал лишь мать и младшего брата.
- Полинарья где?
- Дак, к Татьяне пошла Гусельниковой, - испуганно ответила мать.
- А ты почему отпустила?
- К сестре ведь пошла сродной, как не отпустить. Да и послушалась бы она меня разве?
- Ладно…. Исти давай!
- Сейчас, Ванюша, сейчас.
Пока Иван раздевался, Степанида быстренько спроворила на стол. Щи, горячие, из печи, пахли лесной дичью…Золотистый карась, распластанный на сковороде, томился в луковом соку.   
-Костюня где? – присаживаясь к столу, спросил сын.
- С Прокопкой убежал на санках кататься. Скоро придет, должно быть. Он, что ты наказывал, все сделал.
- Ладно, мать, прости,  если груб был. Устал я чегой-то сегодня. Еще Фроська эта папанина приходила.
- А чего ей надоть –то было?
- Сказала, что сына папанина Лексеем назвала. Признать просила. Худуща страсть..
- А и признал бы, Ванюша, брат все же, - мать присела на соседний тубарет.
- Еще чего! И ты туда же! У меня мать одна! И не проси!- Иван рывком поднялся из-за стола.

На улице взлаяла и затихла собака, стукнула щеколда, и в избу, впуская клубы морозного дыма, вбежал Костюня.
-Братка!- завопил он, завидев старшего, - братка! А я такое, такое знаю!
- Что знашь? – у Ваньши ворохнулось в груди от недоброго предчувствия.
- У меня брат есть! Младший! Лешкой звать!
Иван устало опустился на стул, возразить Костюне, такому радостному сейчас, он не смог. Степанида тихо улыбалась со своего места.

6. Отшумела своими морозами зима, отгуляли, взявшись за руки, весна и лето, прозвенел медными листочками сентябрь…Вот и снова октябрь студит на дорогах лужицы, засыпает первым снежком сельские улочки. Надолго ли? А вот молодая Страна Советов прочно обосновалась на берегу Осьи. Только не все так просто. Кричит Петька Еремов на собраниях, что нет бога, что предрассудки это, а нет - нет, да и везет иная бабенка народившееся дитя крестить в Кашмаки… Ближе-то нет…
Вот и Полинарья собралась, да и не только ребенка окрестить, а и самой повенчаться с Иваном. По-людски, оно надежнее. Только вот следующего лета ждать придется – кто ж дитя месячное по морозу повезет…
 Сидит молодая женщина, глядит на народившееся дитя и хмурится.  И чего это Иван говорит, что дочь не его? Да разве она позволила бы себе лишнее? А он все твердит, что Федькина.. Даже выгнать с ребенком грозился…  Полинарья привычным жестом достала грудничка из зыбки и дала ему грудь. Как же называть ее? Надоть по святцам поглядеть. Да только не прочитать ей… Костюню, что ли позвать?
- Кинстантин! – кликнула она в избу. – Погляди-ка там в книжице, как племяшку звать будешь?
- Чего тут мудрить? – отозвалась вместо паренька Степанида.- Таисьины именины в тот день были. Вот Таиска и будет!
- Ну, тогда и думать нечего. Скажу вечером Ивану, чтобы в сельсовете завтрева записал, а в лето крестить робенка поедем.
- И куда это ты собралась, Полинарья?- в избу вошел хозяин. Оставив тулупчик  на вешалке у печи, он прошел дальше, к столу: Чего молчишь?
- Крестить робеночка мы собрались, Ванечка, - ответила за  нее Степанида.- В Кашмаки летом поедем.
- Не ближний свет. А просто записать в сельсоветской книге не думали?
- Таисьей запишешь в Совете. Завтра пойдешь и запишешь.- ответила мужу Полинарья, - а летом не только крестить повезем дочку, но и сами повенчаемся. А то живем как нехристи…
- Ишь, ты ! Нехристи…Вон, Петр Андреич говорит, что нет бога-то. Выдумка одна.
-Мы с богом-от в душе сколько, Ваньша, жили? – вновь вклинилась в разговор мать.- А без него – только третий. Правильно твоя женка судит: крестить надо девочку, да и обвенчаться тоже след.
Иван только подивился общей солидарности женщин, настолько редко это бывало с тех пор, как пришла в дом новая хозяйка.
-Ладно! – решил он,- до лета доживем, сена накосим, а там и поглядим. Может, и взаправду обвенчаемся.
  В заботах покатились дни. Крепкая кучерявенькая Таиска все больше оставалась со Степанидой – родители с утра уходили со двора и возвращались лишь ближе к вечеру: работы в селе всегда много. Пожилая женщина радовалась общению с улыбчивой малюткой. Вот она уже и ползать начала, зубки первые прорезались. К лету ей уже месяцев девять будет…Степанида перебрала пальцы на обеих руках, считая: два, три, четыре…Узловатые пальцы привычно склонялись к ладони, складывались в кулак. Да, девять… А Полинарья уже опять в тягости, говорит, что сына ждет. Ваньша довольным бегает, с матерью –то и не разговаривает почти.. Женщина вздохнула. Верно люди-то говорят про «ночную кукушку». Ну, да ладно. Свою семейную жизнь она прожила, эта жизня ихняя. Пусть их! А у нее вон Таиска есть да Костюня. Сейчас и у Устина детки бы были. Степанида вспомнила старшего сына, который совсем не был похож ни внешностью, ни характером на среднего. Высокий, русоволосый, он был в их, зуевскую породу. С таким же мягким характером, как у ее отца Перфилия. Незавидная у сына доля получилась. Василий сына не шибко привечал, все тоже сомневался, что сын не его. Так и ушел на фронт, отцом недолюбленный. А там и пропал вовсе, даже цветочка на могилку не посадить.
  Таиска заворочалась в зыбке, отвлекая Степаниду от тягостных дум. «Вот ее радость!- женщина ласково улыбнулась внучке.- самой бог дочку не дал, так хоть сейчас не обидел». И она закачала зыбку, напевая тихонько: « Баю-баю-баю-бай. Спи, малышка, засыпай…»

7.Лето выдалось жаркое, с сухими грозами. Иван хмурился. Ежели так и дальше пойдет, останутся они в зиму без сена. Чем коров да лошадь кормить? А ведь еще и овец десяток. И надежды на заливной луг возле дома не оправдались – не прошлась нынче Осья по нему, осталась в своих берегах. К сыну подошла Степанида, встала рядом:
-Не уродилась нонче трава, Ванечка! Не дал бог дождичка! Придется в зиму коров лапником потчевать.
- Ну, лапником, так лапником,- устало согласился мужчина.- Собирайтеся! Домой поедем!
   Полинарья, услышав мужа, подхватила спящую в тенечке Таиску и взгромоздилась на телегу. Ей, бывшей в тягости, Иван разрешал это. Остальные, чтобы не утруждать Рыжку, шли пешком. День клонился к вечеру. Удрученные свалившейся погодной напастью, все молчали. Первым не выдержал Костюня:
- Братка, а мы в Кашмаки-то поедем? Ты ж хотел?
- И то правда, - отозвалась жена,- все равно уже ничего не накосим, а покрестить хочется.
А ты, маманя, как думаешь?- Иван обратился к Степаниде.
-Как решишь, сынок, так и будет, хотя… я бы тоже согласная была, - тихонько ответила женщина.
-Тогда завтрева и тронемся. Кого в крестные брать – то надумали? Таньку не вздумай!- добавил он, оглядываясь на жену.
-Да ты что, Иван Васильич?! Она же со дня на день родить должна!
- Маньку я хотела позвать, белоусовскую, - ответила мать.
-Эту длинноногую? Так она ж девка еще!
- Дак это ж ничего! Сейчас девка – завтра баба. Зато Тасе сестрой старшей будет.
   На следующее утро Иван в шитике дожидался своих. Те, управившись по хозяйству и наказав женке дядьки Прокопия приглядывать за домом, спускались уже вниз. Костюня и Манька бежали впереди. Таиску на руках несла Степанида, Полинарья  замыкала это торопливое и  одновременно осторожное шествие.
    Расселись: бабы посередке, мужики на веслах. Дорога речная длинная, извилистая. Это и понятно, что и тем, и другим погрести придется, но мужик он и есть мужик – силенки поболе. Просмоленный шитик двигался легко, сноровисто, аккуратно разрезая речную гладь. Манька вначале глядела  на сменяющиеся картины природы, ахала, охала, но потом притомилась и сидела уже тихонько, привалившись к мягкому плечу Полинарьи. Таиска, та вообще, кажется, всем довольна была: проснется, поест, погулит, потом то да се и дальше в теплые руки матери или бабушки. Так, к вечеру и добрались до первой остановки- деревеньки, расположенной на правом берегу при выходе из устья на главную реку. Здесь жил двоюродный брат Полинарьи, тоже Иван, только Романыч.
Черноватый, с окладистой бородой, хозяин встретил их на крыльце своего дома.
-Ну, здравствуй, сродственница!- троекратно облобызал он молодую женщину,- давно не видались. С чем пожаловала?
- Да нам только ночь у тебя перекантоваться, Иван, а там мы дальше поедем, до Кашмаков.
- Далеконько. Ну, айдате в избу! Евдокия,- крикнул он в глубину двора, - гости у нас. С ночевой!
Со двора выплыла полноватая улыбчивая женщина.
Айдате, айдате, заходьте! – скороговоркой проговорила она, - сейчас картошечку на стол поставлю, рыбку…
Вскоре на чисто выскобленном столе стояли не только картофель, щедро приправленный укропом,  зажаренные до золотистой корочки окуни, но и запотевшая бутыль самогона, хрустящие малосольные огурчики, светящиеся своими зелеными боками..
-Сидайте, сидайте скоренько, - говорила хозяйка, - девоньку-то вон на кровать пока положьте, я опосля постелю направлю.
    Вскоре за столом остались одни мужики. Старший Иван пытал младшего.
- А скажи-ка ты мне, Васильич, что дале в мире деяться будет,? Ты грамоте обучен, при новой власти состоишь –значитца боле моего знать должен.
- Мировая революция, Иван Романыч! Петр Андреич говорит, что призрак какой-то по всем странам ходит и всем по-новому жизнь велит.
-Призрак? Это кто – мертвяк такой?
- Не, не мертвяк, хотя не скажу точно. Имя у его странное, ненашенское –Комунизьм.
- Каамунизьм? Сурьезное имя…
- А еще, Иван Романыч, у нас в селе тоже  комунизьм будет…
- Энто как?
Петр Андреич сказывал, да я не все понял.  Говорил, что будут сельчане исти не каждый в своем доме, а все в одном общем месте. Выберут несколько баб, кто лучшее готовят. А ты придешь и выбирать будешь. А еще животных всех вместе соберут… 
- Это как вместе? Это чтобы я своего Воронка да чужим людям! – мужчина в сердцах стукнул кулаком по столу.
- Чего раздухарился, Иван? Спать иди! -  из-за заборки выглянула Евдокия. И добавила, глядя на гостя: Иди-ка и ты, Иван Васильич, я тебе на полу постелила.

8. Кашмаки… Первое, что бросается в глаза, когда подплываешь к селению – это деревянная церковь, стоящая на взгорке  – творение рук человеческих, а проще селян, обычных мужиков, которые и одним топором могут сотворить на земле небывалое чудо. Говорили люди, что помогал им в строительстве человек один, из пришлых. Он, сказывали, даже самого царя-батюшку видал, не этого – последнего, а отца его. Но, может, и брешут люди. Кто знает?
  Иван с семьей подплыли к селу к заутрене, когда солнце еще золотило купол, лаская своим взглядом крест, устремленный ввысь. Перекрестились на маковку, затем стали выгружаться. Степанида бережно вынула из лодки небольшой узел, предназначенный священнику.
 Отец Никодим встретил их приветливо и сказал, что таким дальним путникам, как они, он обязательно «пойдет навстречу». Но, узнав, что родители малютки не связаны таинством церковного брака, осерчал:
- Как же можно? А еще дитя крестить хотите! Он же богом признан не будет, ежели вы не венчаны!
-Да мы готовы, батюшка!- выступила вперед Полинарья, - мы и для венчания все припасли. И она показала приколотый к платью кусочек рыболовной сети и головку чеснока.
- А кольца-то у вас есть?- подобрел священник.
- И кольца есть, - ответила Степанида и показала отцу Никодиму два обручальных колечка.
Иван нахмурился. Он признал эти кольца: одно, побольше, принадлежало раньше его отцу, второе было матери. Еще вчера он видел его на ее руке, а сегодня она бережно протягивала колечко священнику, чтобы скрепить их союз.  «Бедная мама, - подумалось ему,- ничего себе не оставила, даже память нам отдала». 
-Не тревожься, сынок! – словно услыхав его мысли, подойдя, шепнула Степанида,- вы с Костюней, да вот Тасенька – мое счастье! А все остальное и без кольца можно».
 В церкви пахло ладаном. Иван и Полинарья по обычаю одновременно встали на подножник, расстеленный перед аналоем, держа в руках зажженные свечи. Кроме того, под грудью у молодой женщины покоился небольшой кусок хлеба, который, как она верила, съеденный совместно с мужем, принесет им счастье. Священник накрыл их головы белыми платками, на которые надел венцы – освященные медные обручи – и начал речитативом: «Господи Боже наш, во спасительном твоем смотрении ныне рабы твоя, Иван и Апполинария, яко же благословил еси сочетатися друг другу…». Поля, почти все свое девичество проведшая в стряпках у другого попа и видевшая обратную сторону той церковной жизни, сейчас истово повторяла вслед отцом Никодимом слова венчальной молитвы.  Она верила, что сейчас, именно с этих минут, для нее начинается новая жизнь. Женщина тихонько погладила себя по выступающему животу. Сын – вот начало ее настоящей семейной жизни! Конечно, ей хотелось другого кольца, не свекровкиного, но что поделать! Зато венчанная! Полинарья исподволь посмотрела на мужа – рад ли? Но лицо Ивана не отражало никаких чувств.
  А венчание продолжалось своим чередом. Вот они в три приема выпили из чаши разбавленное водой вино, трижды их священник провел вокруг аналоя. А вот и венцы сняты! Все! Обряд закончился… Теперь… Таиску крестить!
  Да, за все это время женщина впервые вспомнила о своем первенце, дочери, ради которой и поехали они сюда.   А та, между тем, мирно посапывала на руках бабушки. Рядом с ними стояла Манька, которой сейчас предстояло стать крестной этой малютки.  Волнение этой полудевочки- полуженщины  чувствовалось  во всем: она то нервно теребила край платка, то покусывала кончик косы, то вдруг начинала поправлять подол цветастого платья.
   Священник меж тем установил на купель с теплой водой три свечи и оглянулся.
«Маняша, иди!»- отдавая девочке Таиску, завернутую лишь в теплую пеленку, сказала Степанида. Взяв ребенка из Манькиных тонких рук отец Никодим  начал обряд крещения. «Верую в единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого…»,- звенел торжественно под куполом чистый детский голос, пока священник освящал купельную воду.  Три раза окунал отец Никодим Таиску в купель, произнося: «Крещается раба Божия Таисья во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь», но девчушка, вначале хотевшая расплакаться в чужих незнакомых руках, вдруг серьезно сдвинула свои черные бровки и такой вот деловито- задумчивой оставалась до конца службы.
 Иван, стоящий рядом с матерью и Полинарьей, впервые с гордостью подумал о дочери: « Справная девка! Не плакса! Наша кровь – белоусовская!»
 
   9. Сена в тот год они так и не накосили. И, как ни надеялась Полинарья, даже съеденный вместе с мужем обвенчанный кусочек хлеба, не принес им в дом счастья.   Народившийся в январе сынок, Ванечка, умер почти сразу. Скотину пришлось убавить ровно наполовину, а голодающая страна все требовала: «Хлеба! хлеба!» Иван почернел весь с лица, но исправно сдавал все, что требовала от него молодая республика. И с других требовал. И шли по зимнику обозы груженые в округ, в Ирбит, бывший в то время одним из главных городов в Уральской области. Порою и сам Иван Васильич сопровождал их, не замечая - или замечая? -, что в испеченном женой хлебе все больше становится древесной коры, а сама Полинарья частенько приходит от сродной сестры навеселе. Да и в большом отцовском доме стало как-то стыло и неуютно.  Только подрастающая Таиска , уже бойко топающая  по чисто выскобленному полу, привносила в  этот большой пятистенок радость, выговаривая свои первые слова.

     Степанида подняла девочку с пола, прижала к груди, и только тут почувствовала, как горит тело ее внучки. «Господи!- взмолилась она,- не дай погибнуть этому дитя! Оборони!» В этом, далеком от цивилизации селе, не было той обычной медицинской помощи, какая была в городах, и женщина, завернув кроху в тулупчик, понесла ее к знахарке, жившей по другую сторону реки, благо дорога была проторена - прорубь, из которой брали сельчане воду, находилась как раз напротив. Бабка Леонтьиха жила на отшибе. В народе поговаривали, что родом она из пришлых цыган, которые одно время вольно, табором расположились у Туман - озера. Соседство это не очень- то нравилось селянам, и вскоре это цветастое весело- крикливое племя ушло, однако не бесследно.  Осталась в селе цыганская девка, которая приглянулась молодому охотнику. Да не одна  поселилась, а с сестрой – знахаркой.  Вот к ней-то и шла сейчас Степанида. Более того, была та цыганка ей родственницей. Девка-то не зажилась долго на белом свете, в родах умерла, оставив своему Ивану сынка Васеньку, будущего мужа молоденькой Стеши Зуевой.
 Однажды старая Левонтьиха приходила к ним в дом, когда еще жив был Василий, а середнему, Ваньше , было годков пять и о чем-то долго шепталась с мужем, но разговор ничем хорошим не кончился- Вася просто выставил знахарку за двери, а потом долго и внимательно смотрел на играющего в деревянных солдатиков сына. Жене он ничего не сказал, но с тех пор покатилась их семейная жизнь как  телега расхлябанная – загулял Василий, да так, что и остановиться невмочь.   
  Так, за горькими думами и добежала Степанида до дома Левонтьихи и, не стучась, рывком отворила двери.  Знахарка сидела  за столом и что-то тщательно толкла в небольшой ступке.
- С чем пришла, Степанида? Заболел кто? – не отрываясь от дела, спросила цыганка.
-Вот, внучка… помоги, - полушепотом произнесла женщина, разворачивая тулупчик.
- Ну, как сродственнице не помочь, - усмехнулась знахарка и, встав из-за стола, подошла к девочке, которая тяжело и как-то надсадно дышала. Осмотрев Таиску, Левонтьиха достала с полки два небольших пакетика:
- Вот, выпоишь, девке! Да не боись! Выздоровеет твоя внучка! Жизнь ей долгая на роду написана: за деда своего Василия и матерь его Богдану.
10. Левонтьиха сказала правду – Таиска поправилась на удивление быстро. Приехавший из очередной командировки Иван даже не узнал бы о болезни дочери, но Костюня, повзрослевший за эти два года, проговорился нечаянно:
- Братка, а знахарка тебе сродственница что ли?
- А чего  ты про нее вдруг вспомянул?
- Да  Полька твоя вчерась с мамкой ругалась. Говорила, что наша цыганская кровь ее счастья лишила…
- Как это?
- Да я плохо понял. Полька твоя осерчала, что мамка к знахарке Таиску таскала.
Вечером Иван разговаривал с женой:
Вот что, Полинарья, ты это, кончай с мамкой собачиться! И чтоб я энти разговоры про цыганску кровь не слыхал боле! И к Таньке своей чтобы больше ни шагу – по дому работы мало?!
Молодая женщина, ждавшая от вернувшегося мужа других слов, осерчала:
Ты, Иван Васильич, зачем меня в женки брал? Чтобы я холодную постелю грела? Так для этого и печь есть! Или ты другу бабу где завел, что меня сторонишься? Я ж не железяка какая – все чувствую!
Ты …это…чего, Поля?- опешил Иван.- Какая другая? Да мне без тебя жисти нет!
А раз нет, - улыбнулась женщина и, выпростав из-под одеяла руку, обняла мужа,- закончим этот разговор!
-Только ты …того… мамку не забижай больше, - хмелея от женкиной ласки, проговорил мужчина.
 В августе следующего года Полинарья  родила сына. Иван был счастлив! Мужик в доме, продолжатель рода! Мальчика решено было назвать Петром. Молодая женщина тихо радовалась, видя как в свободные минуты, муж тетешкается с малышом. Да и к Таиске он стал подобрее: то на плечи посадит и катает по избе, то на ноге покачает. Ну, что же, девка она и есть девка: ни надела на нее, ни чего другого. Правда, Советская власть в лице Петьки Еремова говорит, что нонче все равны: и мужики, и бабы, да что-то пока не видит этого Полинарья. Вон, Федька оттаскал свою намеднись за волосы, да еще при людях. Танька синяки прячет, а он как гусак по деревне ходит. Да и поговаривают, что Нинке пацанчика он сострогал по прежней памяти. А вот ее Иван всем хорош, да только правильный уж очень и ревнивый страсть! Бабам, сказывает, на гулянках делать нечего. А ежели ей петь да плясать хочется? Ежели сердце просит! Ведь не одни же детки дома останутся – со свекровкой! Она-то поди и не знает, как это на гулянке! Для нее все бабы, что туда бегают, вертихвостки!  Праведная! Стала бы она, Полька, сопли да слезы на кулак наматывать, когда мужик напропалую гуляет! Не, пойду нонче на гулянку – Иван –то только завтрева вернется!
   Вечером, принарядившись, Полинарья отправилась на посиделки – Степанида только молча посмотрела на нее, но ничего не сказала.  Костюня увязался за снохой. Да и то сказать, повзрослел – девки вокруг него молодые крутиться стали.
Товарки, увидев подруженьку, обрадовались. Да и она, пощелкивая кедровые орехи и слушая бабьи пересуды, радовалась. А уж когда гармошка заиграла, то и вовсе Полька счастливой сделалась: пела и плясала так, как будто последний раз живет на этом белом свете! И не видела она, как отворилась дверь, и в избу вошел муж ее Иван Васильич…

11. Первый раз Иван поднял руку на  жену. Где же это видано, чтобы баба от дитев на гулянки бегала? Учил, как и все деревенские мужики, – вожжами.  Раз, другой ударил, а на третий перехватила Полинарья  веревку:
- Все! Хватит! Я тебе не Танька гусельниковская в синяках ходить! Не дамся боле!
Иван даже опешил: это когда же такое было, чтобы баба голос поднимала! Да еще на мужика своего?! А та продолжала:
-Вон, преседатель твой на собраньях сказывает, что нонче все равны, тебя хвалит, что грамотный… А ты как все! Ты видел, чтобы меня там лапал кто? Вот пойду завтрева к Петру Андреичу и скажу, что ты против Советской власти!
- Ты, Полинарья, чего это надумала? Ты баба моя или кто? Дитев нарожала и подолом на гулянках трясти! - взъярился  мужчина.- А потом к председателю!
 Иван потянулся вновь за вожжами, но женщина и не думала ему уступать:
Вон Еремова Анна тоже ходит туда, и ничего. И у ей тоже робята есть. И не двое, а больше…
Так и не пришли они в ту ночь к общему согласию, лежали отвернувшись как чурбака два деревянных. Не спала и Степанида, переживая за сына.
Иван почти до утра не смыкал глаз. Где-то нутром он понимал, что Поля права, что ничего дурного она не совершила, ему и понравилась такая, разгоряченная танцем и веселой частушкой. Но опять и опять он вспоминал сегодняшний вечер, как увидел ее в кругу в окружении молодых парней, и вновь кровь приливала к вискам, бешено колотилось сердце.
  И опять не стало в доме мира – одна видимость. Ходят, разговаривают друг с другом, а глаза холодные. И хотелось бы Полинарье сходить на гулянку, да не решалась. Впервые ее муж показал характер. Женщина с детских лет привыкшая полагаться только на себя, с удивлением осознала, что это уже не тот подросток, за которого она шла замуж скорее от безысходности бесприданницы, чем по любви, шла на справное хозяйство, шла, чтобы не остаться в старых девах.
А тут еще оказалось, что она вновь в положении. Что ж, в деревнях это дело привычное – иметь кучу ребятишек. Тем более, и нянька вон подрастает – есть кому зыбку качать! Как же Ивану про то сказать? Он опять в сельсовете пропадает – домой только есть да спать приходит. Правда, мясо да рыба в доме всегда есть. А хороши в Осье нырки! Урашницу что ли сделать?  И дав подошедшей дочке деревенского лакомства – паренок,  женщина принялась за дело.
Помирились они только месяца через два, когда Иван вновь отправился по работе в район. Запрягая Рыжку, он подошел к жене и как-то неловко, стесняясь, произнес: « Поехал я, Полинарья! Ты, это прости, меня, ежели что, но Христом богом прошу, не ходи ты на энти гулянки! Я ведь, коли озверею, и зашибить могу!»
  Шел февраль 1925 года. Анна родилась маленькой и крикливой, но Полинарья как-то сразу, всем сердцем прикипела к новой дочке.  «Нюра, Нюрочка»,- шептала она ей, и та затихала, успокаивалась у теплой маминой груди. Но наступала весна – пора было выходить на свой надел, чтобы по осени быть уверенным, что зима будет не впроголодь. Летом в поле выходила и Степанида, и тогда детей тоже забирали с собой. Женщины садили ребятишек в тенек, строго наказывая пятилетней Таиске никуда не отходить «от малых». Вот и сидела она, сама еще небольшая с полугодовалой сестрой и двухгодовалым братом, покрикивала, подражая матери:
- Петька! Куда полез? Нельзя!  Вертай назад!
- Нюрка! Опять наплоудила! И где я на тебя сухого – то наберусь!
И тащила братишку за руку  назад, усаживала на одеяло, а потом меняла у сестры мокрые пеленки на сухие, развешивая сырые на низеньких ветках кустов.

12. Любая деревня в то далекое время – большой и открытый мир. Никаких замков, цепочек или чего-то другого. Ушел хозяин из дома, вставил палочку в двери, и каждый поймет – нет его, ищи в другом месте.  А если попал гость в избу да посадили его на узенькую лавочку у печи – значит, не рады пришедшему, нечего и засиживаться. В доме Белоусовых такую лавочку использовали редко. Один только раз усадила туда Полинарья тетку Устинью. Вроде бы и любила молодая женщина узнать, что в селе «деется», но уж слушать где кто и с кем – ровно свечку держала!- невмоготу было… Костюня тогда в лицах рассказывал, как ерзала на этой лавочке сплетница, пытаясь втолкнуть туда свое пышное тело… И пряменько, и бочком – никак!  Разве усидишь на узенькой да в теплой кацавеечке?!
 Замешивая на завтрашний хлеб тесто, Поля улыбнулась, но мысли ее, как скорые кони, побежали вперед, припоминая, оценивая виденное сегодня. Что же зацепило так ее память, заставляя перебирать день час за часом? И к чему это тетка Устинья вспомнилась? Вроде не встречала ее сегодня, даже когда по воду ходила… По воду?...  Господи! Она же там Прокопия  «Шебутного» видела, у которого женка недавно родами померла. Мужик-то на речку не только пеленки приволок, но и всю свою ребятню. Старших  подале отогнал, а младшую девку  задницей в речку и полоскает как кутенка. Видно, обгадилась…Неужели и помочь некому? Хоть бы бабу какую в дом взял.. Хотя кто за такого пойдет, только Авдотья и могла его характер терпеть…
  А ведь через неделю Петров день, а там и до Тихонской недалеко. Неужели Иван и в такие праздники и сам не пойдет, и меня не отпустит? Не должно. В прошлом годе гуляли и в позапрошлом тоже.  Дядьев у него много, только здеся четверо, да в Заозерном двое.  Те-то обязательно приедут. Надо  будет Ивану новую рубаху справить да себе юбицу, а из остатков можно и Таиске  с Петькой чего-нибудь сварганить.
  Вот уже и тесто было замешано, и стол прибран, а Полинарья все сидела на тубарете  и, сложив руки на подоле домашнего платья, мечтала, как вышьет она  «на новье» красивый узор, и как сродственница ее Танька позавидует. Уж что что, а шить да вышивать она любила…
  Неделя прошла незаметно.  В Петров день Костюня убежал с утра с такими же, как он, водить хороводы. Было такое место у кедра, что вырос однажды на берегу реки – знать, белка обронила – на радость вагильской молодежи. Когда-то и Полинарья на эти хороводы бегала, только у себя в Полуби. Платком белым лицо себе покрывала, чтобы парень какой-либо угадал. Да только не подходили к ней: то ли мала она была в то время, то ли отгадывали только тех, кого замуж хотели взять…Зато на доске всласть напрыгивалась!
   А  Костюня сказал, что утром только придет – солнце играющее встречать будет!  Что ж, его дело молодое, парнишечье!
- Полинарья, ты спать думаешь али как? – раздался к кровати недовольный голос мужа.- Завтрева дядья приезжают, а ты их сонной тетеркой встречать будешь?
-Иду, Иван, иду, вот только стежок закончу,- ответила женщина и поторопилась закончить начатое.  Действительно, завтра у нее трудный день.  Ведь не на одну ночку  сродственники  приедут, а до Тихонской останутся.
  Ивановы дядья, все как один, широкоплечие, бороды лопатой, прибыли ближе к полудню. Троекратно облобызав племянников и чинно поцеловавшись со Степанидой и Полинарьей, они наполнили избу тем мужицким гулом, какой присутствует в домах, где живут одни мужики. Молодая женщина, уже отвыкшая от запаха табака, время от времени покашливала, радуясь, что ее Иван так и не приловчился к этому зелью. Да и пил ее муж немного, так, чтобы поддержать: стопку, две…
А за столом меж тем шел деловой разговор – политический….
    Нужно сказать, что все новости доходили в эту уральскую глубинку с большим опозданием, вот и сейчас мужчины одновременно обсуждали и смерть Ленина, и воцарение нового правителя Сталина. К тому же как не поговорить еще о нынешней погоде, покосах и посеянной ржи?...
- Ты, племяш, не слыхал, что про Сталина говорят? Ленин, сказывают, душа человек был и умный страсть. Книжки писал. Про леворюцию, про то, как жить следовает!  Читал его?
- Пробовал дядя Федор, только не все понятно. Пишет, что учиться всем надо, грамоту осваивать.
- Это что же, мне со своим  Петькой за одну парту садиться? Я и без этих буков сена накошу. И хозяйство у меня справное.
- А Сталин-то что ж? – перебил Федора другой брат.
- Имя у него какое-то ненашенское, Иосиф, но, сказывают, Ленин любил его как брата, лучшим другом называл…
- Дружба дружбой, а пирожки врозь, сам знаешь, - снова встрял в разговор Федор.- возьми-ка в руки два гулика: старый и новый. Одинаково они мести будут али нет?
«А ведь и правда, - подумала прислушивающаяся к разговору Полинарья, - новый гулик и мести по-новому будет.
13.Тихонская…Так почему-то в селе называли послепетровский христианский праздник, считая его личным, своим, деревенским.   Было ли это своеобразное искажение от Тихвинской? Кто знает? Нет уж давно на карте этого селения, как нет в живых и тех людей, о которых ведется мое повествование. Так что спросить мне не у кого.
    Полинарья со Степанидой готовились  к Тихонской. Макушка лета… Жарко… Русскую печь дома не истопишь.  Вот и дымилась банька на берегу речки, источая изумительные запахи, да такие, что у Костюни с Таиской слюнки текли. А у дядьки с племяшкой сегодня тоже   ответственная работа – в няньках при младших. Правда, старший-то отвертеться хотел, мол, не его это дело – сопли вытирать, да мать с братом так посмотрели, что всякая охота спорить отпала. Женщины, тихонько переговариваясь, исподволь наблюдали за ребятишками, а те, вытащив на поляну старенькое лоскутное одеяло, усадили на него Нюрку с Петькой, высыпали из короба деревянные  и тряпичные игрушки, а сами сели рядом - с книжкой. Костюня вознамерился научить Таиску буквам.
 - Таська, смотри! Это буква  «А»! Видишь, как голова у быка, только перевернутая. Это он рога вниз опустил, чтобы тебя забодать, - и он, приставив пальцы к своему лбу, заревел угрожающе: Муууу!
-Мууу, - старательно повторила за ним девочка.
Подошедший Иван рассмеялся:
- Хорош учитель! Букву одну назвал, а получилось две! Да сиди, сиди, - остановил он вскочившего брата, - дельное дело ты затеял, да только мала она для этого обучения, но, может, что и запомнит.
- Полинарья, - позвал он жену,- к гостям  готовы?
-Готовы, Ванечка, готовы,- ответила за нее Степанида. – Дядья -то с тобой?
- Попозжа. С другими придут.
Гостевание прошло шумно, весело. Наравне с мужниными родственниками за столом сидели и Танька с Федором. Это был, наверное, единственный день, когда хозяин принимал у себя бывшего друга, к которому так сильно ревновал свою женку. Сестры же радовались этой мирной встрече и пели, прижавшись друг к другу, сначала цыганские веселые «Валенки», затем  грустную «Рябинушку»:
 Как бы я желала
К дубу перебраться;
Я б тогда не стала
Гнуться да качаться.
Пели и еще что-то по просьбе гостей, пока те не стали прощаться.  Как говорится:  Поели, попили, пора и честь знать.


      Ближе к вечеру Иван вывел свою принарядившуюся семью «в люди». Они направились к часовенке, что стояла на том берегу реки. Мужчина, в расшитой петухами косоворотке, держал на руках маленького сынишку, Нюрка  уютно пристроилась у Полинарьи,  Костюня чинно  шагал вместе с матерью, рядом с которой семенила в новых ботиночках Таиска.  Девочка впервые осознанно попала в такое большое скопление народа, поэтому с любопытством наблюдала за всем, что происходило вокруг. Вот вышел на порожек красивого домика  дедушка в черном платье и стал что-то непонятное говорить, но так красиво, как песню поет. А в руках у него картинка большая, и все подходят к ней и целуют… Чудно!..Таиска и сама подошла поближе, посмотрела: тетенька изображена...А вот целовать не стала, сколько ее бабушка с мамкой не уговаривали –  вот еще! деревянную доску муслякать…
 Иван, видя такое упорство старшей дочери, поднес руку ко рту, чтобы скрыть улыбку. Ему все больше и больше нравилась эта девочка.  «Упрямая, вся в меня! Ежели что не захочет, не заставишь», - подумалось ему, и он почувствовал, как радостно стукнуло его сердце.
14. Следующие пять лет пролетели в жизни Ивана и Полинарьи как-то уж очень обыденно. Дети подрастали. Таиска уже в школу пошла, должен был и Петро нынче, да болел  недавно, поэтому отец решил отправить сына только в следующем году. Учительница у дочери Ивану нравилась: молодая, приезжая, а словно в деревне всю жизнь прожила: и печь истопит как надо, и участочек, ей выделенный, тоже в порядке содержит. А еще задумала при помощи учеников взрослых грамоте обучить, которые по домам сидят. Иван улыбнулся. Видал он тут намеднись, как Таиска пыталась мать буквам обучить, ну почти как Костюня ее в свое время. Только вот Полинарья рогом уперлась.  «Не хочу,- говорит,- я энти закорюки знать, что, мне без их дела нету!» Но имя и фамилью свою писать все-таки научилась. А старшая у него молодец: петь-то голосу ей бог не дал, а вот стихи читает – любо-дорого послушать, особенно про ворону.  И придумал же кто-то историю!
  Ну, все! В хлеву почищено, сена в ясли накидал. Надо в сельсовет сбираться – Петр Андреич зовет, про новый порядок говорить будет. И чего так не живется? Вон излишки и продавать уже можно – все в хозяйстве польза. А ж про пушнину и говорить нечего: сдал положенное, остальное твое.
В избе- читальне было не продохнуть. Еремов, встав за стол с красным сукном, вещал:
Товарищи сельчане! К нам вчерась из главного городу прибыл товарищ Поздняков Иван Филиппович, который расскажет о новом порядке, который у нас будет с завтрева.
Только сейчас Иван разглядел в дыму невысокого щупленького человека, одетого в гимнастерку.
Поздняков встал, пригладил волосы – хотя чего было приглаживать: у Нюрки и то волос на голове поболе -:
-Товарищи!- голос его натянулся как струна.- Совет Народных комиссаров во главе с нашим вождем Сталиным постановил организовать в каждом селе, а, значит, и вашем коммуну.
- А энто что за зверюка такая? – поинтересовался Прокопий «Шебутной».- Она моим дитям мамку найдет?
-Нет,- улыбнулся агитатор, - мать для своих детей ты и сам найдешь. А вот скажи, товарищ, с хозяйством ты как управляешься? Большое оно у тебя?
- Ишь куды загнул! Хозяйство! Да у меня окромя тощей коровы да пяти курей и нет ничего. Энто ты у тех, у кого лошади есть, про хозяйство выспрашивай! - и мужик, тощий, как весенний грач, искоса посмотрел в Иванову сторону.
- А готовит у тебя в доме кто? Чем детей да себя кормишь?- продолжал выспрашивать «Шебутного» Поздняков.
- Картоху-то? Так я ее и сам приготовлю. Да и рябчика когда али зайца – тоже смогу. А ты чегой выспрашиваешь?- вдруг насторожился мужчина.- Вона – у других спрошай!
Агитатор весело и как-то задорно рассмеялся. И, мужики, до этого сидевшие угрюмые, тоже заулыбались.  «И в читальне ровно как посветлее стало»,- отметил про себя Иван, но разговор про лошадей ему не понравился, хотя знал он это, давно знал, готовился, но все думал, что обойдется.
А агитатор меж тем продолжал:
- А ведь верно товарищ сказал: у кого-то в хозяйстве и коровы, и лошади, и куры, и даже плуг есть, чтобы землю пахать, а у него вот, окромя детей, никакого прибытку. Вот Советская власть и решила  помочь каждому нуждающемуся.
- Энто что же, я ему свою лошадь отдать должон?- взъярился Савелий,- Нако-ся, выкуси!
И опять зашумели сельчане. Многим из них хотелось встать и уйти из этой избы, уйти домой, к привычному, но они сидели. Сидел и Иван, потому что ведал он, что не уйти от этого как от судьбы…А от нее разве сбежишь?
   Горько было в Ивановой избе, когда он пришел после собрания домой. Кричала Полинарья, что никому и никогда не отдаст она Пестрянку, тем более в какую-то там коммуну. Молчала осуждающе Степанида, когда он вывел со двора Рыжку. И только Нюрка заливисто смеялась, видя как Костюня и Таиска ловят разбежавшихся по углам кур. Но что с ребенка возьмешь?...

15. Казалось, что в жизни сельчан с образованием коммуны ничего не изменилось. Все также засветло вставали взрослые и шли к своим  овцам, коровам, лошадям.   Баськи, гальки, пестрянки, белянки, чернушки, рыжки и гнедки привычно тянулись к своим хозяевам, беря из их рук лакомство. И только тоска в глазах у тех и других выдавало с головой эту неправильность разъединения.
    Таиске в эти дни больше всего нравилось ходить на общую кухню. Утром, собрав Петьку и Нюрку, она торопилась прийти пораньше, сразу после старших, чтобы успеть выбрать то нравилось. А было из чего!  Только каш пять сортов, а еще котлеты из лосятины, огромные как шанежки, которые мамка стряпала зимой. Девочка облизнулась, вспомнив золотисто-коричневатую постряпушку.  Макаешь такую в сметану, сдобренную вареньем…вкуснота…! Но и это тоже ничего. Сытно. Теперь можно и повеселиться. И Таиска поволокла малых к курятнику.
    Петухи, собранные со всех хозяйств, выясняли отношения.
То тут, то там раздавался их задорный «Ку-ка-рее-кууу!», и уже вновь что-то черно-красно-зеленое катилось по выщипанной лужайке, грозя смести все со своего пути. Таиска болела за своего, белоснежного и самого важного: «Ну, прямо, как папкин начальник!»  Подкравшийся сзади соседский Ленька хохотнул:
 -За своего слабака боисся? Мой его быстро без гребня оставит!
И, действительно, его одноглазый боец выглядел устрашающе. Черный, как  смоляной вар, он,  растопырив крылья, наседал на неказистенького петушка тетки Устиньи.
 - Убивают!- визгливый голос хозяйки петуха заставил всех обернуться.- Убивают моего Петеньку! Не дам!
И, ворвавшись за загородку, она схватила своего бедолагу и заторопилась с ним домой, переваливаясь, как утица, на своих коротких ногах.
  К вечеру под молчаливое согласие председателя всех кур разобрали обратно по домам, а вскоре распалась и сама коммуна.
    Деревеньки менялись как варежки на руках: не успеешь прижиться, а уже в новую надо ехать. У Ивана с семьей так и получалось с 1931 года, когда артель образовалась. Призвал тогда его к себе Еремов и выдал:
Такое дело, Васильич! Ты у нас человек ответственный, да и грамотный к тому же. Думаю – сдюжишь. Разнарядка пришла – отправить знающего человека в Шабурово заготсырье принимать. Я на тебя указал!
- Да как же это Петр Андреич? У меня и женка родила только, да и постарше, поопытнее люди есть.
- Энто кто? Старик Савелий или дядька Архип, которые до десяти и то на пальцах считать умеют? Тебе сколько нынеча сполнилось?
- На тридцатый пошел…
_ Во-во! А все от мамкиной титьки оторваться не могешь.
Вот и потянулась семья Иванова. Правда, не вся. Костюня со Степанидой дома остались. Да и то сказать, вырос уже младшой,  женился в позапрошлом годе. Девку смирную взял, личиком беленькую, Агафьей звать. Свадьбу негромкую играли, но повенчались – все как положено. Мамка в новой снохе души не чает, не то что в Полинарье. Да и то сказать, энта Агаша на каждую просьбу: «Да, мама.. Что,  мама?..» А вот его женке бог такого послушанья не дал… Так что, может, и лучше, что по деревням да только своей семьей. Правда, скоро на каждом деревенском кладбище по дитенку малому будет похоронено. Хоть и говорят: бог дал – бог взял, а жаль…
  Мамка так и не знает, что я других лечить могу. Даже робенка от родимчика. Бабка Левонтьиха в свое время научила, когда я к ней втихаря от папани бегал. Только сказала она тогда, что дар этот на родню не переносится. Ладно, сынка младшего, что дома родился, оборонил господь.
16. Таиска сидела под зыбкой. В последние годы это было почти постоянное ее место. Даже с подружками не погулять. Сначала Яшку качала, потом Ваньку, Ваську, Сережку, Феклу. Теперь вот Агнею. Только с этой тяжельше всех приходится. Три года уже, а она не сидит даже и не говорит ничего. Положишь ее на пузо – глаза вытаращит, словно закричать хочет, руками и ногами скет по тряпке. Папка сказал – родимчик ее хватал, вот и не здоровеет она, а только мучается. А бабка Аграфена твердит, что это нас бог покарал за то, что в церкву не ходим. А где они нонеча церкви -то – все позакрывали. Да и нельзя папке – он на государственной работе находится. Нынче с этим строго. 
В избу вбежал Петька.
- Таська! Айда! В деревню новые жители приехали. Две семьи. Им дом отдали, где Патраковы жили. Знаешь, на окраине?!
- Чего частишь? Агнею разбудишь – будешь сам под зыбкой сидеть!
- Не-а! Мне Нюрки с Яшкой хватат!  А ты забирай ее с собой!
Таиска послушалась брата, да и невмоготу было сидеть уже в избе, когда на улице светило солнце.
Босые ноги ребятишек ласково гладила трава, когда они вчетвером шли на край деревни. Таиска несла на руках младшую сестру, Петька держал за руку пятилетнего Яшку, а восьмилетняя Нюрка, уже ходившая в первый класс, деловито шагала то с одной, то с другой стороны. Встретившаяся им Ирка Гайдукова засеменила рядом:
- Вы туда? К новеньким? К ним, говорят, нельзя! Они высланные!
- Как это?
- Слишком богатые были, делиться не хотели. И  работников держали.
- А у  них дети есть?
- Есть. Девка и парень. Девка-то сопливая вся, Нюрке вон вашей ровня, Варькой, кажись, кличут, а вот про парня ничего сказать не могу – не видала.
-А как же ты видела, ежели нельзя?
- Да мы с Манькой одним глазком…
- Вот и мы одним.
 Старенький, немного скособоченный на один бок дом Патраковых щурился на белый свет всеми своими морщинами. «И  как они в таком щелястом жить будут? Ведь зима скоро».- подумала Таиска, наблюдая за людьми, перетаскивающими свои небольшие пожитки в дом. Чем-то трагическим веяло от этого места, что девочка невольно отступила на шаг назад. Да и подошедшая к пряслу в черном платке женщина не располагала к разговору. Она посмотрела на ребят долгим взглядом,  потом смачно сплюнула в сторону, что-то произнеся при этом.
« Проклянула!»- прижалась к сестре Нюрка.
-А айдате отсюда, на поляну!- позвала всех Тася, задавив в себе чувство тревоги.- Играться будем!
Детские деревенские игры! Прятки… Салки… Цепи кованы…Да мало ли их было в то предвоенное время, когда сельские ребятишки были одновременно и взрослыми, и детьми, которым свойственна беспечность. Встав наравне с родителями, которые уходили на работу, старшие топили печи, управлялись по хозяйству, бывало, и мололи зерно на муку, чтобы пришедшая вечером мамка, смогла бы замесить тесто, чтобы потом достать из печи горячий духмяный каравай. Сколько их сидело под зыбками, потому что не было тогда такого понятия как аборт, а если и вытравляли девки или бабы плод, то тайно, болея или умирая при этом.  И поэтому, когда умирал тот или иной младенец в семье, наверное, только мать его тихо плакала в подушку, а у этого маленького взрослого на душе были лишь слезы облегчения.
 Заигравшуюся на поляне вместе с ребятами Тасю нашел отец.
- Домой!- коротко сказал он и пошел, не оборачиваясь, в сторону дома. Таиска схватила лежащую на земле Аглаю, завернутую во взятое из дома одеяльце и поплелась следом. Младшие уныло последовали за ней.
   В избе, дождавшись, пока девочка отдаст Аглаю кричащей Полинарье, отец снял со стены ремень и больно отхлестал Тасю, «чтоб неповадно большухе было».
   А  еще дня через два, стоя около зыбки ( сидеть после порки еще плоховато было), Таиска увидела, как лицо Аглаи как-то странно заострилось, ручки и ножки ее перестали дергаться, ротик скривился в какой-то неестественной улыбке…
«Отмучилась, бедняжка…», - подошел, почувствовав неладное, Иван и закрыл малютке глаза.  Повернулся к старшей и сказал ласково: «Все, доча, все… Дадим теперя матери поплакать».
  Аглаю похоронили рядом с Феклой.  Полинарья, оплакавшая и похоронившая уже пятерых, грустная и подавленная сидела около двух этих детских могилок. О чем она думала? За что корила себя? Или жалела? Иван не мешал ей, стоя поодаль. Ему тоже было горько, но помочь себе и этой склоненной в скорбной печали любимой женщине, жене он был бессилен.
17. Трудно далось Ивану  решение  отправить Полинарью с детьми обратно в Вагиль. Но, казалось, что так будет лучше, что на родной земле, легче будет  женке, которая, как он недавно заметил, нет нет да и отхлебнет от поставленной к празднику бражки. Вот только Таисью он здесь оставит. Выросла девка – пора свой трудодень зарабатывать. Сначала у него в подсобных поробит, а потом далее видно будет. А Поле Нюрка останется, да и Петро уже взрослый, скоро по девкам бегать начнет. С Яшкой одним уж как – нибудь сладят.
  Полинарья, узнав, что задумал муж, вначале воспротивилась:
-Негоже это бабе с детями отдельно от мужика жить! А, может, ты приглядел какую молоденьку? Таську на роботу, а сам с полюбовницей в постелю? Как батяня твой?
- Полька, не заводись! Не доводи до греха!- мужчина глянул на жену внезапно потемневшими глазами, в которых плескалась затаенная ярость.
Женщина испугалась – она помнила этот блеск. Однажды, уже здесь, когда, не сдержавшись, Поля начала вот так же кричать и виноватить во всем мужа, он резко, наотмашь, ударил ее по лицу, а потом, сгорбившись, пошел прочь.
Нет, больше Полинарья  такого не хотела,  и она, всхлипнув, тронула Ивана за рукав:
- Прости… Хорошо… Поеду я…
- Полюшка моя! Да я ж о тебе забочусь!- прижал он ее к груди.- Нет у меня никого…
Сбиралась женщина недолго: не нажили они ничего, скитаясь по деревням. Да, и там, на Вагиле, почти все тогда оставили, думали год-два и вернутся. Так что всего четыре узла получилось. Разве кота забрать? Кто здеся его кормить будет?
- Не тронь животину, - словно почувствовав, сказал Иван,- не боись, не пропадет – будет кому накормить.
- Да я ничо..так, - смутилась Поля.
   Ехали быстро. Санная дорога, утрамбованная полозьями, легонько скрипела, февральское солнце слепило глаза. Яшка с Нюркой, завернувшись в тулупы спали, и только Петр с Полинарьей, поочередно соскакивая с саней, правили лошадью.
Сейчас женщина ехала в санях и наблюдала за идущим впереди сыном.
«В папку пошел! Такой же сноровистый!», - подумалось ей, и теплый комок, родившийся где-то в подсознании, спустился к сердцу.
-Петька!- позвала она подростка.
-Чего, мамка?
- Ты Гнедку-то хлебца дай! Пусть пожует малость!
- Ладно!- отозвался тот с легкой хрипотцой в голосе.
В отличие от Таси, хотевшей учиться, у у Петра такого желания не наблюдалось. Вот лошади – это да! А еще трактор! И как это Николай с ним управляется? Пытался он тут намедни посмотреть, пока рядом никого не было, да увидели – шугнули. Но ничего! Отец сказал, что по возможности попросит за него, за Петьку, председателя, чтобы на курсы отправил. Вот Варька удивится, когда он к ее дому на машине приедет.. А то она все нос воротит – Сеньку Архипова  привечает. Парнищка скрипнул зубами. Ничего! Я упертый!
В селение приехали засветло. Полинарья достала ключ от первой половины дома, открыла. Пахнуло нежилым. С другой стороны залаяла собака Буйко, а вскоре появился и Константин.
«Дяденька Кинстантин!»- кинулись к нему Нюрка с Петром, Яшка же, увезенный из дома малым, прижался к матери.
-Приехали!- обнимая ребят, проговорил Костя. Выматеревший за эти годы, он все больше стал похож на своего старшего брата.- А Иван с Таисьей где?
-  Тама остались, - устало ответила Полинарья. – Матерь-то где?
-Болеет мамка. Шибко уже никуда не ходит, больше на печи лежит. А Агафья грузная – последние дни ходит, бережется.
- Ну, тогда до завтрева. Печи топить будем да раскладываться. Стеснять вас не хочу, ни к чему. Не в гости чай – домой приехала.
18. Таиска зарабатывала свои первые трудодни. Дело простое, нехитрое. Перепроверь за отцом, чтоб правильно сосчитано было да запиши в большую тетрадь. Но вскоре такая «робота» закончилась.
- Вот что, Таисья, хоть и хорошо, когда ты под боком, но пора тебе, дочь серьезным делом заняться. Будешь по деревням ходить масло собирать.
- А волки как же?
- Ружьишко тебе дам, да и лошаденку артель выделит. Да ты ночами-то не ходи! Вот тебе на завтра разнарядка – в Вотьпу поедешь. Для первого разу я тебе деда Арсения отряжу, а дальше уж сама. Ты девка хваткая – получится!
Тасе было приятно слушать похвалу. А ведь и, правда, – чего тут такого? С отцом она уже во всех деревнях побывала, хотя с Петькой, братом, сподручнее бы было, но он дома, с матерью.
И как они там? Папаня недавно ездил. Говорит, хорошо обустроились. Нюрка котика рыжего притащила, Яшке Костюня щенка подарил. Только смурной какой-то отец вернулся. Опять, поди, с мамкой ругался. Или из-за бабы Стеши? Сказывал, болеет она часто, только по дому и ходит…А у дядьки сыночек родился… Первенький. Тетка Агаша передала, что я ему хрестной буду…
Ивану в эту ночь тоже не спалось. Ох, зря он женку отправил одну! Думал, что с детями, оно лучшее, да братка сказывает, к сестре она сродной частенько похаживает. Вот дура баба! Чего ей там – медом намазано! К винцу пристраститься недолгого ума надо, да и Федька- масляны глазки  своего не упустит, коли что. Нет, домой вертаться надо.
Взлаяла во дворе собака. Мужчина выглянул в окно – у калитки стояла чья-то темная фигура : «И кого нелегкая? Чужой кто-то». Накинув фуфайку, Иван вышел на крыльцо дома.
-Кого надоть?- спросил он у незнакомца.
- Ивана Васильевича, - ответствовал тот.- Из Москвы я.
   Виктор Петрович, проверяющий из стольного города, оказался на редкость молодым и приветливым человеком. Узнав, что отец уже сегодня отправляет Таиску в Вотьпу, засобирался следом. «Ну, ну, -усмехнулся про себя Иван,- в хозяйство охотницкое?!  Скорее, за Таськиными косами…»
Девка и, впрямь, уродилась у него справная: волос густой, длинный,  и на лицо тоже гожа. Кровь с молоком, да и только.
Так и отправилась Таиска в первую свою поездку в окружении двух мужчин, старого да молодого.
  Всю дорогу Виктор Петрович веселил Тасю своими рассказами о златоглавой, повествовал о том, как много там народа - даже из заграницы приезжают.  Девушка  слушала его с интересом, а сама исподволь поглядывала на молодого мужчину, чувствуя, что нравится она ему, городскому.
19. Неделю прожил проверяющий в доме Ивана, а когда пришла пора уезжать, обратился к хозяину:
 - Иван Васильич, отдай за меня Тасю. С собой увезу, ни в чем не обижу.
- Ты что это, Петрович, надумал? Чтобы я девку из дому родительского отправил, а потом переживал! Мала она еще о замужестве думать!
-Я же по-хорошему к ней. Чего она здесь, в тайге, увидит?
- Что надо, то и увидит! А ты, ежели серьезно, приезжай через год- другой, тогда и разговор вести будем.
Тася слышала весь этот разговор, сидя за деревянной перегородкой. Она не знала, хочет поехать или нет поехать с этим человеком в далекий и неведомый город. Виктор ей нравился, но вот поехать так далеко, с ним?  Такая мысль ее почему-то не прельщала, и поэтому она даже обрадовалась, когда ее отец отказал гостю.
  После отъезда проверяющего отец засобирался домой.
- Надоть мне, Таисья, до матери твоей съездить, да и свою повидать. Думаю туда на постоянно перебираться и тебя забрать – вот только с начальством переговорю.
-Езжай, отец, я справлюсь. Ты ведь недолго?
- Недолго…
Но прошла неделя, другая, отца не было. Только к концу месяца вернулся, исхудавший, но веселый:
- Все, Таисья, домой едем! Сбирайся!
    Первым Ивана  и Тасю увидел Яшка, копошившийся у берега.
- Папка! Приехал! – завопил он, но вместо того, чтобы бежать к отцу, рванул наверх, к баньке.- Пааапка!
Оттуда, вытирая на ходу руки о передник, вышла Полинарья. Подняв руку к глазам, она вначале внимательно всматривалась в шедших с реки людей, потом на ее лицо скользнула улыбка, и она заторопилась вниз.
- Погодь, погодь там, Поля! Сейчас мы!- крикнул ей Иван и прибавил шаг.
Тася тоже всмотрелась в огрузневшую материну фигуру и ахнула: та была на сносях. Вот это да! Такого сюрприза она от родителей не ожидала…Хотя….
   Не мешая отцу с матерью, девушка заторопилась наверх:  хотелось увидеть поскорее бабушку Стешу.
 Степаниду она нашла на половине дяденьки Кинстантина. Та сидела у окна и что- то высматривала на улице своими старыми,  уже подслеповатыми глазами.
- Баушка, - тихонько позвала ее Тася,- баушка…
 Женщина повернулась на голос: Таиска? …Приехала?
-Приехала, баушка, приехала, - ответила та и, пройдя дальше, склонилась и положила голову на Степанидины колени.
-Дождалась, дождалась я тебя, девонька,- теперь и помирать можно, - шептала старая женщина, перебирая волосы своей любимой внучки…

    Недели две спустя разродилась Полинарья девочкой, крепкой, здоровенькой. Мужчина млел от радости, держа на руках новорожденную дочку, а жена, довольная, смеялась. Радовалась вместе с ними и Тася, видя такое посветлевшее лицо своего отца, склоненное над зыбкой.
Имя девочке выбирали все вместе, но к общему мнению так и не пришли; то ли Зинаида, то ли Катерина. Называть по святцам уже время отошло, и пошел Иван Васильевич в сельсовет с головой как «распухшая торба».
-Как ребенка-то называть будешь, Васильич? – спросил его постаревший председатель.- Парень у тебя или девка?
- Девка…Только имя-то я запамятовал, Андреич, пока досюды шел.
- Так что, обратно побегишь или до завтрева обождать?
- Не, председатель, не молодой я уже рысаком –то бегать. Нехай Анна будет.
- Ну, нехай так нехай, - повторил Петр Еремов и старательно вывел в книге записей: «Белоусова Анна Ивановна».
 Дома Полинарья, узнав про такой «выверт» мужа, ярилась:
- Тебе чего, Иван, одной Нюрки в доме мало – вторую надоть стало? Других имен нема?
Значится, нема, - ответствовал тот,- хорошее имя, простое, деревенское. Та Нюрка, а эту Нюнькой звать будем.
И мужчина улыбнулся, найдя выход из создавшегося положения. Женщине, его женщине лишь оставалось развести руками и согласиться.
20.  Долог век жизни людской, он же и короток. В самый разгар лета, в страду, тихо и незаметно умерла Степанида. Радостные пришли Иван с Костюней с покоса – все сено  в стогах стоит, а дома беда. Лежит их мать на топчане,  руки на груди сложила. Вроде бы и спит, да сон-то тот вечный.  Стоит старший сын – комок в горле… Стоит младший – слезу вытирает…Мамка, мамка, сироты мы без тебя…
  Хоронили Степаниду на светлом и сухом бугорке недалеко от Ванечки. Народу много пришло - светлой и доброй души была женщина. Опираясь на палку, пришла и тетка Фросинья вместе с сыном своим Алексеем. Глянул на них Иван, да ничего не сказал, знал: общалась мать его последние годы свои с ними, да и Лексея за сына считала, Васильевой ведь крови дитя.
А Тася в ту пору в командировке была, в Шантальскую ездила. Вернулась, а поздно уже. Набрала полевых ромашек и на кладбище, бабушку любимую помянуть, всплакнуть в одиночестве. Да разве убежишь одна.. Ладно еще, что Нюрка с Нюнькой водится, что только Яшка увязался. Посидела у могилки, погоревала. Брат тихонько себя вел. Малой, а чувствовал, что нельзя старшей сестре мешать боль свою со слезами из сердца вытягивать.
Только молодость старости родственница-то дальняя. Уже к вечеру девушка весело смеялась, забавляясь с младшими, а после, расположившись за столом, помогала отцу с записями. Жизнь-то ведь даже с уходом любимых людей продолжается.         Но того Тася не знала, не ведали и Иван с Полинарьей, что смерть Степаниды – это только малая толика того, что придется им испытать, что уже не за горами новые тяготы, новые беды и новые расставания. А сейчас спокойно и уютно было в их доме: потрескивает фитиль в керосиновой лампе, сидят за столом отец с дочерью, рядом Петр примостился, мастерит что-то.  На на полу копошатся ребятишки, пытаются кошку в одеяло завернуть.  И сидит на кровати Полинарья, с доброю улыбкой наблюдает  за всем этим. Все хорошо. Вся семья в сборе.
21. Заключительная.
Три года только прошло с того дня, как радовалась Поля, что все в их семье ладно, все хорошо. А вот сегодня везет она своего Ванечку на санях, провожает в дальнюю дорогу… на войну треклятую. Да что ж это такое в мире деется, что один народ на другой пошел, что отцы семейств с места срываются, под пули идут.  Разве одна она такая сегодня? Вон и Танька своего Федьку провожает, и Прасковья. А Агафья своего Костюню еще раньше свезла. Это ж сколько  мы без войны прожили? Иван вчерась сказывал, что годков двадцать с небольшим всего. И то верно: я взамуж –то выходила –парней не было. А нынче Таська с Нюркой  где мужиков себе искать будут?…
  На другой подводе мужики рассуждали.
- Это что ж такое, Иван, получается? Сталин говорил, что немец с нами воевать не будет?
- Не все так, как мы хотим, получается, Арсентий. Вот ты, к примеру, решил луг скосить, вышел, сделал прокос, другой. А тут дождь зарядил – не остановишь.. Так будешь ты опосля этот участок косой проходить? Или нет?
- Подожду, конечно, да буду.. Как не косить..
- Вот и здесь так же.. Ну, оплошали мы маленько вначале, зато сейчас всем миром навалимся… Домой с победой вернемся, Арсентий!
- Ну, дай-то бог, коли так. У меня, ведь сам знаешь, дома пятеро, да баба еще шестого скоро сродить должна.. Как им без меня?...
  Так за разговорами и добрались до центрального поселка. 
  Сойдя с подводы, Иван  Васильевич огляделся. Это ж сколько мужиков деревенских на стадионе собрали воедино? Поди, на цельную дивизию? То там, то тут мужчина встречал знакомые лица: заозерновские, шантальские, камские…Да, хоть и обещал он Арсентию скорую победу, да только чувствовал, что повоевать придется за землю-матушку.
Припала к мужу Полинарья, услышав крик военкома: «Стройсяяя!»  Заголосили бабы, запричитали, когда стали их «родненькие» садиться в грузовики, чтобы ехать дальше. Хмурились лица будущих солдат Отечества – невыносимо было слушать этот плач, отрывать от сердца родные души.
  Домой вернулась Полинарья Ивановна дня через два. Молча прошла через избу и, в чем была, рухнула на кровать. Тяжело было у нее на душе и одиноко. Но …заплакала младшая, потянул за рукав сын Яшка… Надо вставать… И жить дальше…Авось обойдется! Авось все будет хорошо!
  Не обошлось.. В этом же году повестка пришла и Петру. Провожать его поехала Тася… Не смогла Полинарья. Боялась - надорвется ее сердце.
А еще спустя полгода друг за другом пришли в далекое уральское селение черные треугольники: «Уважаемая Полинарья Ивановна, Ваш муж… Ваш сын… пали смертью храбрых в боях социалистическую республику Украину…»
А ведь совсем недавно были другие, дорогие ее сердцу листочки:
  «…. Жив я,  жена Поля! Дорогие мои дети!  любимая дочь Нюня, Яша, Нюра, Тася. Пока жив, я вас не забуду. Может будет……. Может с вами повидаемся.   Я нахожусь на ……ом фронте. Но дорогая жена Поля! Пока жив, я вас не забуду!...»
Были…