Повесть безвременных лет

                ...Места и главы жизни целой
                Отчеркивая на полях.

Пройдя вдоль склона по аллее,
Я встал, склонясь на парапет,
и глянул вниз. Вечерний свет
в воде горел уже тусклее,
и влажный ветер, холодея,
шуршал обрывками газет

Качались яхты на приколе,
бежали в порт грузовики,
вдали мерцали огоньки,
и город таял в черной смоли,
гудя, как шумное застолье,
дрожа, как первые мазки.

И как влюбленные руками,
Переплелись над головой,
шумя желтеющей листвой,
деревья зябкими ветвями,
И тени сонными клубками,
Сгущаясь, плыли за спиной.

***

Так эта повесть начиналась    
в последних числах сентября.    
Мне было двадцать, несмотря
на это, мне тогда казалось -
я мудр как филин, лишь осталось,
"последних лет" не тратя зря,

мне потрясти умы людей.
Я стал писать и, скажем строго,
на эту спорную дорогу,
ступив, потратив много дней,
тетрадей, кофе и ночей,
писал по-прежнему убого.

Я рос на книгах, их страницам
я с детства доверять привык,
и сам себя загнал в тупик,               
не зная как освободиться.               

Хотя события и лица               
мне открывали больше книг,
             
тогда еще во власти лени,
чужих воззрений и идей,
я лишь стремился побыстрей
укрыться в строках сочинений,
от непривычных впечатлений,
что поражали все сильней.

Но жизнь как книгу я повсюду
воспринимать стал с этих пор,
перебирать словесный сор,
найти пытаясь изумруды,
в статьях газетных, пыли грудах,
пустых бутылках, складках штор.

Из года в год, в бумагах роясь,
я доставал черновики,
читал отдельные куски,
и продолжая эту повесть,
на старый лад опять настроясь,
дописывал две-три строки.

Входили люди, уходили,
шумели, спорили с судьбой.
Шли дни беспечной чередой,
мешались жанры, формы, стили,
служа искусства чистой силе
скупой житейской красотой.

И я решил, что тайна слова,
наверно, кроется лишь в том,
чтоб, повествуя о простом,
дойти до корня, до основы,
пульс ощутить того большого,
что правит каждым языком.

Так в срок должно случиться было,
чтоб я выдумывать устал,
и, наконец бы, рассказал,
Подняв со дна души, из ила               
лишь то, что память сохранила,
то, чем я жил, о чем мечтал.

***

Весь август грозы бушевали,
и я любил смотреть, как мгла,
сгустившись, на город плыла.         
Как листья на ветру дрожали,
и капли вскоре начинали
стекать по плоскости стекла.          

Настал сентябрь. Часто ночью,
склонясь над письменным столом,
я забывался кратким сном.
А утром, в лабиринте строчек
очнувшись и узнав свой почерк,
Спешил в тоске покинуть дом       

***

Кончался день, вдоль улиц тучи
гнал ветер, пыль бросал в глаза.
Чернело небо, и гроза
плыла на город. Странный случай
так повернул, что дождь кипучий
я переждать забрел в спортзал.

Лениво шелестя газетой,
там в уголке дремал вахтер.
Тянулся длинный коридор
До душевой и туалета.
За дверью, в зале, полном света,
по груше мерно бил боксер.

У стен, как в шахматах фигурки,
теснились стулья. На одном
курил с погаснувшим лицом
худой парнишка в рваной куртке
и вместе с тлеющим окурком,
казалось, весь был за окном.

“Гроза, - сказал он, вдруг очнувшись,
когда я рядом сел на стул,
последний раз во двор взглянул:
- Что этот месяц, что минувший, -
все льет и льет…”,- и повернувшись,
Мне сигарету протянул.

Так незаметно с незнакомцем
мы завязали разговор.
Он наши лица с улиц стер,
откуда вспышки ярче солнца
сквозь запыленное оконце
врывались в узкий коридор.

Мы вышли в тамбур. Наблюдая,               
Как по асфальту дождь хлестал         
Илья курил, потом сказал:               
- Квартирник завтра мы играем,
ты приходи, - и за трамваем,
с крыльца сбегая, поскакал.

***

БЛЮЗ РАЗБИТЫХ БУТЫЛОК

От боли кричу воспаленно
Над бездной безжизненных лиц,
увидев в провалах глазниц
усмешку железобетона,
и снова с отчаянным стоном
в бессилии падаю ниц.

Но город, отхаркавшись грязью,
в мой скорченный в ужасе рот
горящие угли кладет,
и в хмуром садистском экстазе
над ангелами и над мразью
по улицам сонным ведет.

Где в блюзах звенящих бутылок
надсадный пульсирует вой,
где встречи с разбитой судьбой
от страха сжимают затылок,
где сердце мое, как обмылок
презрительно бросит любой.

Где голос охрипший прошепчет:
- Остался последний рывок.
Где, палец кладя на курок
и взгляд поднимая навстречу,
я вдруг обреченно замечу,
что ствол холодит мне висок.

***

Я сел у стопки грампластинок.
Давил на уши звука груз.
Марихуанны пошлый вкус               
Меня едва уже спасти мог.               
Илья играл. На майке снимок
Краснел. Хлестал из горла блюз.

Пульс голоса стучал все чаще
В надкислородной высоте,               
Но чайник, вздрогнув на плите.
Запрыгал с окриком свистящим...

Все слишком ярким, настоящим
Вдруг оказалось в темноте,               
Тоску и боль и вожделенье
Во мне умножив во сто крат.               

...Из сумрака случайный взгляд               
я встретил словно просветленье,
своей вселенной ось вращенья,
свой пропуск в персональный ад.

Спадали волосы на спину,
белея словно два крыла -
она навстречу мне плыла
и с отрешенностью картинной
смотрела кротко и невинно,
но глаз в ответ не отвела.

Джим Моррисон запел как бог,      
пол покачнулся под ногами:
- Зажги же, детка, мое пламя.         
Молчали мы, но взгляд не мог
молчать - он проникал и жег
до наслажденья со слезами.

***

Дрожа в осенних черных лужах,
глядит, крадучись, ночь как вор
в одно окошко из-за штор,
где чашек звон молчанье рушит,
где ждут с любовью, свет не тушат
и смотрят изредка во двор.

Звонок, дверь Ольга открывает,
как пламя вздрагивает взгляд.
Затем неловкий шаг назад,
улыбка тенью пробегает.               
Смущенно губы замирают
и робко шелестит халат.

Я до сих пор не понимаю,
что двигало и движет мной,
но ощущаю я порой
тупой восторг, когда до края
дойдя, я сам все разрушаю
перечеркнув одной чертой.

Хотя хранит послушно память
и силуэт в окне и смех,
но даже сумма этих всех
воспоминаний не составит
простого целого. И тает
блюз в шуме радиопомех.

А заблудившийся мой разум,   
в тот вечер путался в словах,
ладони в белых волосах               
тонули. И глотая фразы,
сказать я все пытался сразу
и отдалялся на глазах.

Она молчала, слезы стыли               
в ее зрачках, но вслед словам,
как подношенье в этот храм,
живот вспоров, любовь я вынул
и свои внутренности кинул,
как на алтарь, к ее ногам...

Я брел и видел, как без рубищ
листвы, замерзший парк дрожит.
И строки песен, как молитв,
шептал: "Быть может, Ты рассудишь,
болит ли от того, что любишь,
иль любишь то, что так болит?"

***

Подобно молодой собаке,
что рвется к луже c лаем: "пей!" -
но тут же, отразившись в ней,
назад отскакивает в страхе,
метался я в кромешном мраке               
души своей. И чем сильней,

желал гармонии, тем хуже
всю гармоничность бытия
тогда готов принять был я.
Скуля, что мне никто не нужен,   
я лаял как щенок у лужи,
на мир вокруг и на себя.

А на курок тогда нажало
оброненное ей письмо.               
Оно нашло меня само -
Как хищник жертву выжидало,
рвало на части и метало,
беспомощного, вот дерьмо!

ПИСЬМО

Грустит пустой почтовый ящик,
который день нет ни письма.
На полках пыльные тома
грустят о годах уходящих,
и грустный дождик моросящий
стучится в мокрые дома.

В квартире пусто, одиноко,
все снова валится из рук.
И капель падающих стук
напоминает мне жестоко -
в такой же точно день далёко
уехал год назад мой друг.
               
И только пару теплых писем
он до зимы успел прислать.
Но не смогла я отыскать
его потом. Считая числа,
все жду, не веря грустным мыслям,
хотя давно нет смысла ждать.

***

Я знал, что адресат вернулся
из пекла маленькой войны.               
И знал, что были сожжены
в нем чувства, словно прикоснулся
он к смерти, но тотчас очнулся
ожившим призраком вины

Два года он приписан был
на ж/д станции к больнице.
И новобранцев вереницы,
встречая, утром с ними пил,
а ночью, узнавая лица,
тела холодные носил.

Но чувство к Ольге вдруг остыло.      
Перечеркнув, я все забыл.
Кто с нею спал, ее любил,               
кого она в ответ любила -
я не следил, что дальше было.
А время шло, и я в нем жил. 

***

Джимми Моррисон ближе чем бог,            
Песня его - как молитва в храме:
"Детка, давай, зажги мое пламя",-
Он нам костер погребальный зажег,         
Тел догорает сплетенный клубок,
Пеплом взлетая над небесами.

Тело возлюбленной чище чем бог,
Совокупление - молитва в храме.
Если же сердце пылает, как пламя,
Даже не стоит ступать на порог -
близость души вызывает ожог,
Зальет наслажденье слезами.

Пой же как прежде, наш умерший бог,
Песня твоя - как молитва в храме:
"Детка, давай, зажги мое пламя,
Детка, давай, зажги мое пламя,
детка..."