***

Тусклый свет электрички, что отходит от Курского в двадцать тридцать четыре.
Пахнет чужим, нелюбимым и булочками на прокисшем кефире.
Кто с работы, кто со свидания, кто встретился, кто-простился.
Каждый сел, устроился, место занял-в общем, поместился.
Мечты о доме, о сне и отдыхе почти осязаемо тихо летают.
"Через полчаса дома",-думают и устало глаза закрывают.
Он вошел, подул на руки, скрипку прижал, согревая.
Потом потрогал струны, провел по ним, будто лаская и играя.
Долго настраивался, глядя прямо в лица вагона.
Вздохнул и начал, пронзительно, но монотонно...

Скрипка фальшивила. Видно, не отогрелась после мороза.
В звуках то ли нежность, то ли тоска, то ли угроза...
Но главное не это. Глаза и руки юноши-скрипача:
Нервный тик перекашивал лицо, и оно, то рыдая, то хохоча,
Отдавало любовь и надежду за наше внимание.
Требовалось немного: пара рублей и от каждого понимание.
Он играл от себя, от своей безысходности и стыда.
Мы сидели, слушали, ловили фальшивые ноты, но когда
Он закончил и пошел меж рядов, глаза потупив,
Не каждый выдерживал. Часы, минуты,
Секунды назад кто-то был начальником, кто-то, увы, подчиненным.
Кто-то читателем и слушателем увлеченным.
А тут - внутренне схватив свои кошельки и карманы
С застывшей улыбкой, сухой, виноватой и странной,
Смотрели внимательно в холодную темноту грязного окна.
И никто не подал юноше...
И я ему не подала...