Ад. Песнь шестнадцатая

А мы всё шли; и слух мой уже чуял
Гуденье ниспадающей воды,
Подобное гуденью диких ульев,
Когда навстречу нам метнулись три
Из новоприбежавшей стаи тени.
Бежали и приказывали: «Ты,
Что, как и мы, во граде преступлений
Родился, рос и жил, остановись!».
Мне до сих пор от вида их ожогов
Не по себе; колючкой колет кожу
Воспоминание, язвит как василиск.
Мой проводник не презрел их призыв.
Очами в очи глянул мне и сходу:
«Послушай их, коль хочешь быть учтив.
Когда б в огне пустынном были броды,
Я б так сказал: не им – тебе спешить
Внимать речам погибшего народа».
Едва мы стали, те опять своё.
А прибежав, построилися цугом
Триадным в круг и бегали по кругу.
Как те кулачники, с которых ливнем льёт
Пот вместе с маслом с умащенных торсов,
Кружа, финтят пред тем, как дать по носу
Друг другу, точно так же эти вот
Кружили и сворачивали шеи,
Взирая на меня, и лица их
Несли печати крайнего лишенья.
И рек один: «Пусть мёртвым от живых
Презренье полагается по праву,
Хотя бы ради нашей прошлой славы
Скажи нам, кто ты, идущий по аду
Не разделенным, как эллинский атом?
Тот, чей сейчас я наблюдаю зад,
Там, наверху, был долею богат:
Он внук был добродетельной Гвальдрады
И звался Гвидо Гверра; свою жизнь
Прославил он и разумом и шпагой.
За мною следом на рысях кружит
Не кто-нибудь – Теггьяйо Альдобранди,
Чей глас и ныне в мире не угас.
А я, бегущий средним в сей команде, –
От злой жены погибший педераст
Якопо Рустикуччи». Будь мне пласт
Огнеупорный, я бы был уж между
Сих духов, и секунды не промешкав,
Но страх сгореть сильнее доброй воли.
Я отвечал: «Болею вашей болью.
Презрение далёко от меня.
Я ваш земляк, и ваши имена
Всегда произносились мной с любовью.
Отринув желчь, иду за сладким плодом,
Вождём ведомый по кругам жерла
Сквозь эпицентр мирового зла».
«Да будет долго твоё тело домом
Твоей душе, – так дух, – да будет слава
Светить и по скончании твоих дней!
Живут ли честь и доблесть в нашем граде,
Как было встарь, иль нынче, словно падаль,
Валяются в навозе меж свиней?».
«Ты изнасилована пришлым сбродом,
И за насилье платишь, плача, ты,
Флоренция, и что тебе наш стыд!».
Так я воскликнул, вскинув подбородок.
Переглянулись духи. «Как взойдёшь
Из чрева тьмы обратно к безднам света,
И станет былью и осядет пылью,
И отзовётся сумеречным бредом
Всё виденное здесь, мы верим, миру
О нас нелицемерно ты споёшь».
Круг разомкнули и помчались, крылья
Одев на ноги. Больше на «аминь»
Понадобится времени, чем им
Понадобилось смерить свои мили.
Учитель подал знак: пора идти.
Мы двинулись, но не прошли и сотни
Шагов, как многотонный гул воды
Покрыл собой все звуки преисподней.
Как речка, что с Монвизо в Апеннинах
Бежит к Леванту, и в своём верховье
Зовётся Аквакета, и у Форли,
Питая водопад в Сан-Бенедетто,
Переменяет данное ей имя,
Так мантией багровою с обрыва
Гремела кровь и резала ножом
Мне уши и колола их стилетом.
Падением воды заворожен,
Я потянулся в бездну, словно ива,
Но был удержан бдительным вождём.
Имел я вервие, обвитое вкруг стана.
Я снял его и передал вождю,
Как он мне приказал, смотав арканом.
Он взял моток и, стоя на краю,
Изображая мельничную лопасть,
Взмахнул рукой и кинул его в пропасть.
Я про себя: «Не слабую, знать, небыль
Предъявит дно в ответ на наш посыл,
Коль даже вождь, как статуя, застыл».
Насколько же должна быть благолепна
Самая мысль, чтоб не ввести во стыд
Перед судом того, кто в корень зрит!
Что будет хладной выплюнуто Этной, –
Ответил вождь, – сейчас мы поглядим.
Гадания развеются как дым».
Бывает, истина так схожа с ложью,
Что лучше не высказывать её,
Иначе осрамишься за враньё.
Но здесь я не могу молчать; я должен
Сказать всю правду! Каждою строкой
Моей комедии клянусь, читатель,
Зашевелился хаос вековой
И начало всплывать бесшумной татью
Невиданное диво, будто мако,
Ведомая удой, или матрос,
Нырнувший, как за рыбой – альбатрос,
Освободить застрявший на дне якорь.