Советские народные сказки

НИКОЛАЙ
 
 *
Николай — полковник внутренних дел, вроде врача-интерниста.
Слушает Франца Шуберта, любит Ференца Листа,
Браудо-органиста, но не выносит твиста.
В целом тот еще меломан — филармонии завсегдатай.
Бреется регулярно, перед каждой торжественной датой.
Однажды забыл оторвать страничку календаря —
всё утро проплакал, что брился зря.

Аннушка, домработница, носит простыни в стирку.
Клава, любовница, стрижёт его под копирку.
Дарья, жена, сидит под кустом ракиты,
занята: шьет парик из лисицы для самого Никиты.
Давно бы сшила, но вот беда — Никита не идет на примерку,
сидит в Кремле, обнимает пухлую пионерку,
называет ее Лолитой, дарит брюлики к Первому Мая,
рвет на ней кофточку, красного галстука не снимая.

Думает, кабы надел я парик из лисьего меха,
девочка эта, наверное, вмиг померла бы от смеха.
*
Гонит ветер по небу тяжелых туч вереницу.
Николай с колотушкой обходит государственную границу:
уходите от нас, диверсанты, не суйте к нам нос, шпионы,
не несите нам барские плети и царские троны!
Не ходите в наши леса императоры-императрицы,
эксплуататоры мироеды, как у нас говорится.
Лучше к нам пришлите надежных китайских рабочих,
к труду привыкших, а до баб — не охочих.
*
А случись органист, Николай угостит органиста,
и тот сыграет ему что-то из Ференца Листа.
И сам подпоет, особо, если в ударе,
шпионов везут из тюрьмы в деревянной таре,
вечную память споют, вечным позором покроют.
Если ты — плохой, сначала стреляют, потом — зароют.
Если ты хороший — сначала зароют, потом стреляют.
Но и за гробом надзора не ослабляют.
*
Николай возвращается к Дарье. Дарья ему не помеха.
Вот, просит померить парик из рыжего лисьего меха.
И Николай примеряет: Криво сидит, как папаха,
от смеха умрет Лолита, Никита помрет от страха.
Лучше бы ты взяла, не рыжую, а кикимору-чернобурку.
Вот, вернусь с ночного дежурства — принесу тебе шкурку.

ИВАН

Иван, главный врач санатория, едет на пленум горкома,
смотрит в окно, но дорога ему незнакома.
Избы вместо домов, церковь в сосновой роще,
граждане вроде те же, но одеты попроще:
в армяках, толстовках, старые лапти на стопах,
а песни поют обычные — о нехоженых тропах,
о двуглавом Ленине-Сталине, который, окутан славой,
летает над тем, что было советской державой.
*
И чешет затылок, глядит ему вслед простофиля,
как будто он никогда не видел автомобиля.

Машина хорошая, ЗИМ, изнутри парчою обита,
годится для главврача и для митрополита.
*
Из машины не выберешься — с его-то больным коленом!
Но Иван все едет и едет, думает, что на пленум,
думает, что на пленум, думает, что горкома,
а на самом деле лежит в палате, глубокая кома.
*
Кома глубже глубокого синего океана,
подлодка на дне океана, как муха на дне стакана,
в подлодке сидит моряк, смотрит в иллюминатор,
а на самом деле в палату входит реаниматор,
говорит, что разбудит сердце Ивана электротоком.

Трудно выжить Ивану в этом мире жестоком.
*
Нужно сначала очнуться, потом — подлечиться,
не забыть бы зайти в салон у Клавы постричься.
Навестить санаторий, понюхать, чем пахнет горячая серная ванна.
*
Пленум горкома в разгаре, но пусто кресло Ивана.

КЛАВА
 *
Полдень террора.
Он же — закат Империи.
Клава — мужской парикмахер, жертва товарища Берии.
Он приходит ночами, немного печален, растерян,
Садится на край кровати, извиняется, что расстрелян.
Потом ложится на Клаву, приняв облик черного змея,
а Клава лежит под змеем, слова сказать не смея.

Не то, что боится, нет, она молчит, не желая
 потревожить спящего рядом полковника Николая.
*
Николай кричит во сне. Ему снятся Хрущёв и Булганин.
Булганин стреляет. Хрущёв не убит, но ранен.
Лежит на Новодевичьем, просит «Водицы, сестрица!
С кукурузой подсуетиться
 с коммунизмом поторопиться,
разогнать к чертям из церквей попов и монашек.
Пусть на облаке блеет хваленый белый барашек!»

Николай просыпается в страхе. Видит змея на Клаве.
Сердится, но понимает, что слова сказать не вправе.
*
По улицам едут-гудят «москвичи» и «победы».
В санаториях на скамейке убийцы-партийцы ведут беседы.
Раздвигают клетчаты доски, играют в шахматы-шашки,
летние пиджаки, накрахмаленные рубашки,
мимо них мелькают плотные женские ляжки.

На клумбах цветут ромашки, маргаритки, анютины глазки.
Сестра-хозяйка, Клавина мама дни считает до Пасхи.

На Пасху царь-петушок снесет яичко златое,
фаршированное, святое.
Ангел вылупится в силе и славе,
прищучит змея, и полегчает Клаве.
*
А впрочем, что Клаву жалеть? На то и Клава,
Николай растворится, вспомнит Изю-прораба.
Просыпаясь ночью, Клава чешуйчата и трехглава,
Но после восхода солнца — ничего, баба как баба.


ФЕОДОРА

Сестру-хозяйку, Клавину маму, зовут Феодорой.
В ее санаторий людей привозили на «скорой»,
иногда в «воронке», реже — на хлебовозе,
если в город входила армия, люди тащились в обозе,
состоявшие в партии, но почившие в бозе.
*
На каждого отдыхающего — десять гипсовых статуй.
Гипсовый Лысый стоит, где раньше стоял Усатый.
Античный сатир сжимает в объятьях доярку,
а та знать не знает, чего ему надо, припарку.

Доктора со страхом полуночи ожидают:
в полночь мрут пациенты, а статуи — оживают.
Эта закономерность могла б обернуться бедою,
когда б не волшебный фонтан со святой водою.


*
Феодора считает простыни перед отправкой в стирку.
Скребет скальпелем пятна, опускает скальпель в пробирку,
затыкает пробирку пробкой. Через месяц оттуда
 вылетят демоны санаторного блуда.

Без этих демонов санаторий — не санаторий.
Каждая простыня знает много любовных историй.
Знать-то знает, но никому не расскажет.
Простыня — та же ****ь: под любого ляжет.
*
Феодора блюдет чистоту. Вопрос — откуда
 Клава взялась? Ответ — в результате чуда
 или научного опыта. Ходят слухи, что Клава
 созревала в глубинах санаторного автоклава.
А может быть она пришла из иного прибора,
спросите у Феодоры, но будет молчать Феодора.

Даже если спросят просто, без умысла злого,
даже если будут пытать — Феодора не скажет ни слова.
*
Акушер в свое время сознался под пыткой,
что Клава была при рожденьи огромной улиткой.
Еще показала санитарка родильного зала,
что Клава из Феодоры не рождалась, а выползала.

а когда лежала, спелената, сильно потела.
Пот был серным — пеленки спадали с тела.

Клава теперь парикмахер. Стрижет-не сгорает Клава:
зайдешь в салон — кресло второе, справа.

*

В кресле сидит Николай, полковник запаса,
знай стрижется себе и стрижется, в ожидании смертного часа.
*
Говорят, сейчас вместо Ленина поставили елку. Под елкой
 стоит Феодора с черной базарной кошелкой.
В кошелке лежит, болтая ножками Клава.
Санаторий закрыт именным указом Минздрава.
Салон парикмахерский также пришел в упадок.

Николай спит в гробу, и сон его сладок.
****
Борис Херсонский
Опубликовано в журнале:
«Дети Ра» 2014, №10(120)