Андрей Голов. Последние благословения

 
                АМСТЕЛ. XVII.

Cей старик, всласть подвыпивший винца,
Подмигнувши кудлатой чьей-то шляпе,
Так похож на сакрального писца
На базальтовой стеле Хаммурапи!
Квохчут куры, курчавится парик,
Бесы альтинг справляют вдоль деревни
И матрозов набилось невпротык
К бочке рома в прокуренной харчевне.
Отодрав ахтерштевни от наяд,
Отдыхая от штормовой обтирки,
Два корвета на рейде предстоят
Отражению кальвинистской кирхи.
А рекрутчик посулист и речист,
И опять, в кучку гульдены сгребая,
Крутит пейсы меняла-талмудист,
Отложив десятину Адонаю.
Ах, какое же в Делфах серебро
И какие мадеры ждут в Гааге,
И как сочно уходит под ребро
Бычьей туше сей вертел пуще шпаги!
Стрелки рока обвод своих орбит
Наклоняют над Амстелом клыкасто
И пред персиком череп возлежит,
Как пресыщенный вздох Экклезиаста.
А художник, усевшись, как сверчок,
На бочонок с рейнвейном на неделю,
Посвящает последний свой мазок
Прыщеватой Астарте из борделя.


       ОКНА АМСТЕРДАМА

О, стрельчатые окна Амстердама,
Метафора старушечья лица!
Зачем та нарумяненная дама,
Точнее - dr нещедрого отца,
Избавившись от части одеяний,
Так не спешит восполнить сей пробел?
В зеленом талмудическом тумане
Рассвет протестантизма вмиг созрел,
Усеяв всласть сектантским буйным цветом
Щепоть голландских статов. Груз ветчин
Не позволяет стареньким корветам
Блюсти устав кашрута. Некий чин
Без алебарды, правда, но в кирасе
Обтаптывает старенький ботфорт
О чувство долга. На седом Пегасе
(Латинском - и отнюдь не первый сорт)
Досужий эрудитус прет куда-то,
Копытом и пером лягая ночь -
И карта мирозданья виновата
В избытке шванков и нехватке точ-
ных локусов для рая с адом. Градом
Побитые тюльпаны - полегли,
Предоставляя кружевным фасадам
Звенеть дождем и проставлять нули
В статье доходов. А усатый кворум
Пооборвал подолы бытию
И тщится оберечь ночным дозором
Промозглую Голландию свою...


             АРТ ВАН ДЕР НЕР

Арт ван дер Нер. Гоняться на моржовых,
Датчанином исхитренных, коньках
За призраком Земли Обетованной
По глади амстердамского канала
И в пейсоносный Йордан добегать -
Ей-богу, не зазорнее, чем грабить
Мосластую подтопленную кирку,
Принявши за ковчег праотца Ноя
Корветец, вмерзший в лёд на три недели
Со всем своим пузатым трюмом, полным
Палёных поросят и мятых кож.
Нет, что ни говори, а Жан Кальвин
На простоту апостольску не тянет
И, к ближнему любовью не пылая,
Свой блин с наушниками ни за что
Не променяет на венец мартира.
Щербатая гишпанская мортира
Ядром, как папским теологуменом,
За дамбу непокорную рыгнет
И унесет на галеоне бренном
Прелатов, совершивших свой исход
Из трех координат средневековья
В бинарный иберийский хронотоп.
О, знание, написанное кровью,
Опять поправит генофонд Европ
Квадратным талмудическим курсивом,
Таким пророчески-нетерпеливым,
Что, испещривши рунами коньков
Эоны нового оледененья,
Не грех воспомнить ребе Эспиносу
И - помолчать над прорубью забвенья.


      МАСТЕР ЖЕНСКИХ ПОЛУФИГУР

Три прелестницы. Крылышки век
Распахнет проказник-Амур.
Нидерланды. XVI век.
Мастер женских полуфигур.
Перед ними – щепотка нот,
Чинный брак или блуд в порту.
Ах, как сладко лютня поет
Про утехи и чистоту!
И, хоть мир блаженен и груб,
Его тень не скользнет по лбу:
Флейта молниею от губ
Перечеркивает судьбу.
Что играть, что любить, что петь;
Что Кальвин, что Лютер, что Рим...
Майской плоти недолгая цветь
Не минует болотных зим.
И, намеком на хмурый быт,
Тело пробующий на излом,
Торфяная грелка чадит
У старухи под подол;м.
Но об этом что вспоминать,
Пока щечки как персик нежны.
Месса звуков царит опять
Над мистерией тишины,
Ибо средь мелодических тем
Одинаково тешат мир
«De profundis», «Te Deum», «Je t’aime»
И из Йордана «Weh ist mir».

                СПИНОЗЕ

Мудрый Спиноза, не прячь   пейсы под париком,
        Как Мидас под ушами - корону.
Истовые раввины   шлёпнут тебя по рукам,
        Но книги твои не тронут.
Новоголландский этнос   по свету раскинет сеть:
        Бог поможет - лишь овладей Им!
А ты отныне свободен   - и больше тебе не стать
        Ни эллином, ни иудеем.
Дедовские талмуды   - как хмуро они шелестят
        И в клетке неволят Слово!..
Всё правда: Ной сладил ковчег,   Храм осквернил Тит,
        А Бога зовут Иегова.
Ты ж знанием хлеб осолил,   и сладок твой пересол
        Европейским умам и аптекам.
Но есть ещё нечто, о чём ты   не всуе Творца просил
        И не тщетно бодался с веком.   
Естественное право:   того, кто даровит,
        Кагалы презрят и синоды.
Естественный закон   - не более чем дериват
        Естественной свободы.
И пусть пророки рогами   вперяются в небосвод,
        Божью волю не мня судьбою.
И строгие апостолы,   приемля с неба Свет,
        В главном сойдутся с тобою.
И Абсолют, не покинув   свою скинию или Храм,
        И соприсутствуя в слове,
Пребудет мудрее цадиков   и снимет с тебя херем
        Ценою славы и крови.


НИДЕРЛАНДЫ. XVII

Господи, как тихо на свете! Весь ветер
Намотали и понамазали
На свои латаные лопасти
Ветряные мельницы Лейдена и Амстердама,
Так что обвисшим стакселям и стягам
Со всесветных корветов и бригантин,
Благоухающих в устье Амстела
Корицей, анчоусами, дукатами,
Почти ничего не досталось. Гильдия
Стражников принарядилась порасшляпистее.
Запалила фитили и факелы
И выставила свой ночной дозор
Пред холстом мейстера Ван Рейна. Каналы,
Словно линии сердца и судьбы
На кальвинистской ладони Нидерландов,
С годами все резче и гуще. Геер Гот
Благословил торговлю и тюльпаны,
Кенотически соскоблил со стен своих кирок
Золотую плесень барокко,
И пригласил на Дам и в Йордан
Своих неоскверненнобородых и жестоковыйных
Соплеменников, дабы гранить алмазы,
Бранить – про себя – матросню и ратушу
И хранить Моисеев Закон посреди
Всеевропейского беззакония. Красные
Фонари еще не слишком разгорелись,
Но сводни и повивальные бабки не бедствуют,
Если судить по числу незаконнорожденных,
Забивающих сваи своих судеб
В фундамент дока золотого века,
С дымящихся стапелей которого
Вот-вот сойдет Летучий Голландец…


      У МАЛЫХ ГОЛЛАНДЦЕВ

Часы, креветки, винограда прядь,
На плотик галеона севший аист…
Ах, малые голландцы, я опять
         В мистериальность вашу погружаюсь!..
Заря изнемогла на хрустале
И уползла во фландрские шпалеры.
Да здравствуют левкои на столе
         И ржавых шпаг галантные манеры.
В старинном блюде теплится свеча,
На Вакхов нос с подсвечника стекая,
И бабочка в метафоре луча
         Четвертый век парит над гранью рая.
И шахматам янтарно-золотым,
Конечно, нету никакого дела,
Что золотая трубка с костяным
         Слоновым чубуком давно дотлела.
Все кони их и властные ладьи
На мраморных муаровых разводах
Отстаивают в инобытии
         Свой миттельшпиль, но очередность хода
Давно забыта. Свейская война
В спираль улитки уползла без спешки,
И только хобот черного слона
         По-прежнему навис над тенью пешки.
Пускай века обрежут парики,
Пускай отхлынут немцы и гишпанцы –
Чтут боги ваши кисти и клинки,
         Ваш ход и слава, малые голландцы!


                КАМЕРА ОБСКУРА

         Вермеер, усадите ваших дев
Перед окном, перед свинцовой рамой,
Приподнятой навстречу всем ветрам.
Подрамник, холст грунтованный воздев,
Вздохнет и кончит кальвинистской дремой
И не собьется на житейский срам.
         Тяжеловесным баржам ни к чему
Блеск алебарды в зеркале канала:
Таможня только портит весь гешефт.
А догмы, надоевшие уму,
Не вредно взбрызнуть солью для начала,
Как учит нас античный терапевт.
         От мистики нордических ночей
Ценителю мазка немного проку
Пред рамой аскетической слюды.
Но в том-то и беда, что от лучей,
Фокально веерящихся к востоку,
На глаз и холст расходятся следы.
         Художник, оботри о колорит
Ехидную метафору насмешки
И форму в богоборческой грязи.
Пространство вылезает из орбит
И выдвигает статистов, словно пешки,
Не слишком-то спешащие в ферзи.
         Искусство, изумленье затая,
Свои возделывает винограды
И скрупулезность не вменяет в грех.
А в крохотную прорезь бытия
Глядят гортензии, гардины, грады
И брызжет свет, что просвещает всех.


       VANITAS VANITATUM

Фрамуга восьмигранного окна.
     Как метафизика, отворена,
И так же риторически понур
     Слепой узор летящих кракелюр.
Ах, бедная натурщица! Куда
     Горит твоя недолгая звезда?
Лицом – к мольберту, душенькой – к весне,
     А плотью и мошною – к матросне.
Полуоткрыты бывшие уста,
     Но ваза на краю стола – пуста.
Пунцовый  краб раскрытый вирджинал
     Смеющейся клешней поковырял
И убежал в Вест-Индию, чей ром
     Вопрос о чести громоздит ребром
И утешает отслуживших свой
     Век Амстелу и Йордану с лихвой,
И выслуживших право поглазеть
     На блюда отуманенную медь
И мутные глазенки бытия,
     Откуда чванной вечности струя
По-кальвинистски вытекла, как след-
     ствие всех беспричинных дрязг и бед.
О, как непроницаем он – синод
     Монет, минут, гвоздик, нотаблей, нот
И прочего, о чем, на вздор горазд,
     Так выспренне грустит Экклезиаст,
В холсты голландских сродников своих
     Вперяя свой прощально-первый стих.
               

                ;;;
;;;;;;;;;;;;;;;;


               ;;;  ;;;;;;;;;


                ПЛЮЩ

Посмотри: этот плющ только и знает,
Что расплющивать стены,
Чинно оплетать вавилонские башни,
Подавать графу Монте-Кристо
И Бенвенуто Челлини, разумеется,
Зелёную лестницу для бегства
Из мемуаристики в чистую мифологию,
И запускать усы и листья в несуществующие
Щели и трещины. Плющ - это почти плащ
Или дорожная хламида, наброшенная
На вековой нудизм скучноватых пропорций
Застывшей музыки готических замков
Или дряхлеющего ампира. Плющ,
Плещущий с карнизов цивилизаций,
Почти пародирует струи реки времён
И державинского водопада. Вода,
Особенно ручей - одна из побочных
Ветвей семейства лиан и плющей. Плющ,
Если смотреть долго и неотрывно -
Китайский воздушный змей, покачивающийся
Со всеми своими рейками и хвостами
Где-то возле шестого неба - в просвете
Между ним и Великой Пустотой. Цвет
Чаще всего не имеет значения,
Ибо зависит и от земли, и от неба,
А ещё больше - от их отсутствия,
Ибо плющу почти не надобны
Ни манифесты почвенничества, ни небеса,
Как объект обратной перспективы,
Ибо плющу достаточно лишь знать,
Откуда и куда свисать в небо.



          АПОЛОГИЯ  СНЕГА

Зима - замечательный аргумент
В пользу всемогущества белил. Достаточно
Припорошить снежком ларьки и пассажи,
Лубочные новоделы Иверской и Казанской,
Неструганные половицы дорог и улиц,
Мощи замёрзших бомжей - и прочие
Атрибуты стыка цивилизационных эпох,
Наползающих одна на другую,
Как плиты континентов. Дворникам,
Спецназовцам, мусосровозам, горничным
И напористым пасторам из церкви последних дней
Зимой нечего делать: побелённый инеем
И покрытый метелями последний
Прицерковный дворик русской идеи
“От Рождества и до поста” (впрочем,
Тёзка Пушкина здесь ни при чём) смотрится
На удивление благочинно. Строить,
Перестраивать, ломать, выносить сор из эпохи
И не выносить её духа - занятие
Для иных темпераментов и климатов. Русским
Снегу и морозу для наведения
Порядка в своей безудержно-кроткой державе
Не нужны ни римское право,
Ни демократия по Талмуду и шариату. Леонтьев
Со всеми его византизмами и славянством -
Вот лучшая торговая марка для фирмы,
Выпускающей морозильные камеры. Русь,
Чтобы она стала поистине святой и чистой,
И впрямь достаточно слегка подморозить
И присыпать снежком, чтобы подольше
Не наступала оккультная оттепель
И не возвращались из-за моря птицы,
Разве что – те, коими Саврасов
Назнаменовал русский путь к духоносной святости
И графьями берез сотворил чистую прорись
Иконы старорусского пространства.



ЭПОХА

Эпоха усяпусеньких стишков.
Полупривычка измерять года
Длиною мясоеда и зияньем
Петровского поста. Следы икон
На выцветшей сетчатке подсознанья
Особенно торжественны. Лампада,
Которая могла б гореть пред ними,
По-прежнему все ждет и жаждет масла,
То бишь благого деланья. Стихи
Ленивы, словно помесь шелкопряда
И бегемота. Пыльная листва
Чего-то там зеленого в горшке,
Понятно, привезенном из Китая,
Как немцы, ценит звания и титул,
И доктором зовется. Груда книг,
Фалангою идущих на шкафы,
Довольствуется минимумом места,
Как честные китайцы, чей резец,
Извлекший из нефрита и дракона,
И зайца - обрастает сожаленьем
О чистоте нетронутости. Путь
Исламоносных чалм сынов Пророка
Сканирует Коран с бараньей Кости
И пролегает по клавиатуре
По направленью к гонорару. Вой
Сигнализации на иномарке
В четыре ночи - обличает кошку
И тополиный пух. Из телефона
Обычно вытекает рой контактов
И минимум знакомств. А медный крест
Так безупречно выражает веру
По чину православного смиренья
И особливо - качество ея,
Что лучше и не надобно желать
В преддверье исполнения пророчеств,
В катрены Нострадамуса забредших
И - не нашедших выхода из яви.



                ВЕТЕР

Вешний ветер - метафизическая
Начинка Великой Пустоты,
Содержимое впадин с обратной стороны парусов
“Арго” и “Летучего голландца”. Веер,
Шелестящий в пальчиках дочки даоса -
В сущности, вовсе не способ ловить ветер
(Ибо это - прерогатива Экклезиаста
И всех восходящих к нему толковников),
А готовый его слепок, пересказывающий
Танским шёлком и бамбуковыми рейками
Очертания всех тех храмов, рощиц, ратей,
К которым прикасались и ластились
Его заскорузлые корпускулы скорости,
Всегда прилетающие только оттуда,
Где ничего нет. Вето веток легко
Преодолимо для квалифицированного большинства
Подвижек материи в сторону духа. Вечеру
Иногда удаётся убедить ветер уснуть
В ногах вербы на пороге недели Ваий,
Но и сам он воспринимает лишь эйдос,
Только внешнюю оболочку ветра,
Предоставляя его текучую суть
Крыльям ласточек, воздушному шарику
И малышам, несокрушимо уверенным,
Что ветер - добрый, но просто очень большой,
И его лапы нигде не умещаются,
А дует он под луной
Только потому, что деревья качаются.


                СТУПЕНИ

Двенадцатая ступень не всегда выше четвёртой
(Ибо это зависит от направления лестницы),
Но всегда определённее. Иоанн
Лествичник, феерверком своих exempla
Убеждающий, что главное свойство лестницы -
Приглашение к движению, прав
По обе стороны своей метафоры,
Ибо иерархия ступеней действует
И ниже нуля, нормали, амбивалентности,
И стоящего на шестьдесят шестой
Трудно упрекнуть в недостаточной
Преданности злу и лично - занимающему
Шестьсот шестьдесят шестую. Лестница -
Исцеленье (всё равно настоящее или мнимое)
Пути от унылой горизонтальности,
Защитная реакция абсциссы
На пассионарность ординаты. Ординарные
Планки, прибитые поперёк двух жердей,
В сущности, ничем не хуже тёсаных
Мраморных плит с сунскими рельефами,
Ведущих практически туда же,
Откуда выползает и свешивается
Верёвочная метафора лестницы. Смысл
Лестницы не зависит от прастихии,
То бишь материала, ибо выше всего
Человеков поднимают ступени из внематериальной
Субстанции - и особенно те,
Которых не существует.


АНТИЧНЫЕ  КЕРАМИЗМЫ

Стамнос. Амфора. Килик. Лекиф. Кратир.
(Разумеется, есть и другие имена:
Называйте - буду искренне рад
Полюбоваться контуром их мелоса).
А пока что скажу, что лучше греков
(Разумеется, если не считать Китай)
Никто не понял содержанье формы
И вещий смысл фигуры умолчанья,
И не умел расплывчатую плоть
Спасать дарами духа. Бог Исайи
Благоволит к смиренным пастухам,
А Бог Луки и Марка - к рыбарям.
Лишь Греция в орбиту гончарного круга
Вписала астероиды своих полисов
И отработала на кувшинах и чашах
Сценарии разрушения царств и храмов,
Смрадом от пожарищ которых
(А не серой, конечно же, не серой!)
Дышали все эти пифии и сивиллы,
Впадавшие в пророческий транс
Путём обратного выпадания из домикенской
Глиняной капсулы времени, о коем известно
Лишь то, что оно - было
И пользовалось бронзовым гвоздём
Для процарапыванья башен Трои
И свары олимпийцев и героев
На горлышке краснофигурной вазы,
Разбитой арианином о вопль
Эстета-гностика.


         ТЁМНЫЕ  ВЕКА

Эх, тёмные века! Зажгите хоть
Лучину или масляную плошку,
Иль третью Трою, на худой конец,
А то в невозведённых ваших храмах
И в пантеонах будущих богов
При тусклом блеске кельтского железа
Ужасно трудно отличить своих
От ваших. Прячась в ирисы и розы,
Осиноталиевый Крит давно
Оттанцевался на хребтах быков,
Собрал своих астральных осьминогов
И - погрузился в миф об Атлантиде
Под грохот взорванного Санторина
И диалог Платона. Одиссей,
Подсунув Трое своего коня
И расплескавши вёслами полмира,
Вернулся на любезную Итаку,
Любимым козьим жареным желудком
Отметил возвращенье; женихам
Накостылял смертельным боем - и
Возлёг с любимой Пенелопой на
Четыре добрых века. Бог козлищ
Их напоил перебродившим соком
И повелел немедля возлюбить
Призаскучавших дев Пелопоннеса
И Аттики. Кожевники, менялы,
Чеканщики, портные, гончары,
Забвения напившись, как свинья,
Ушли в иную плоскость бытия
И погасили факелы. Во тьме
Хрустят лишь иверни лекифов, шлемов,
Бессмертных башен вечных городов
Да злые глазки фавнов и наяд
В малоазийском сумраке горят,
Настраивая арфы и кифары
Для солнечного мелоса Эллады,
Которую курчавый Зевс вот-вот
Зачнёт, родит и к людям приведёт,
Как девочку, не помнящую маму.


        ВСЛЕД  ЗА  КИСТЬЮ

Написанное в трёхдольном размере
Бесполезно переводить в двухсложники: смысл -
Самый поверхностный слой содержания. Сказанное
О танцующей на пуантах балерине
Бессмысленно пересказывать в тотемных
Символах бегемота и слоника. Мяч
Особенно - футбольный - похож на игральную кость,
Но катается лучше её,
А наматывает на себя купюры - хуже,
Ибо стремление к планетарной округлости
Реализуется за счёт утраты цепкости
И достигает максимумов в дождевой
Капле, что никогда не решает сама,
Какую ей форму принять. Сходство
Дирижабля с лимоном и кабачком
Говорит лишь о строении сетчатки
И особенно психики созерцающего.
Вообще мера объективности -
Дело даже не lex romana
Или Уложения Алексея Михайловича,
А оптических возможностей объектива,
Сиречь нечто надчеловеческое, созданное
Вроде бы человеком. Звезда Полынь -
Как бы ни относиться к Апокалипсису
И Чернобыльской АЭС - вполне серьёзный
Аргумент в пользу конца света
В отдельно взятой стране
И особенно уменья толковать Писание
Или пристраивать к его главному нефу
Уютные часовенки совпадений.


         ПОД  90  ГРАДУСОВ

Круглые камышовые шляпы
Крестьян на полях, творящих мистерию риса,
Так странно похожи на колёса повозок,
Словно Вечное и Благое Небо
По благости своей вознамерилось
Развернуть Поднебесную под углом 90 градусов,
Так что горы напоминают пупырышки
На сизо-зелёном огурце хребта. Пагоды,
Вонзавшие в облака своё благочестие
И похожие на стопку всё тех же шляп,
Выглядят спицами чудовищных колесниц,
Колёса и бронзовые корпуса которых
Завязли где-то глубоко под землёй
В подземных усыпальницах Шихуанди,
Чтобы никому не вздумалось
Угнать Срединное царство не по тому пути,
Как угоняли монголы его табуны и красавиц.
Если следовать новой воле Неба,
Рухнувшие обелиски и стелы,
Цилини, полёживающие на левом боку
И чудом не переплавленные,
И, разумеется, статуи великого
Учителя Десяти Тысяч Поколений,
Сброшенные при председателе Мао,
Единственные во всей Поднебесной
Занимают строгую вертикаль,
Особенно если лежат головой на юг,
Ибо с геомантией лучше не ссориться,
Тем паче - по ханьскую сторону
Позвоночника Евразии, сиречь -
Великой китайской стены.



                МЕРА

       Локоть, претендующий на меру стола,
Начиная с порога снимает свои претензии,
Ибо синус его длины и тени Останкинской башни
Исчезающе мал. Экзотическая
Кораническая мера “один переход каравана”,
Так и не решившая для себя: что же именно -
Время или пространство - она измеряет,
В общем, точна, если не считать погрешности
Плюс-минус шесть миль. Свет
Имеет достаточно странную привычку
Преодолевать в единицу времени
Строго одинаковые ломти пространства,
Что наглядно показывает длина тени в полдень
В точку зимнего солнцестояния. Спиридон
Солнцеворот, запуская маятник солнца
В другую половину его сакральной параболы,
Оказывается, занимается не столько астрономией,
Сколько геометрией. А смиренноуветливые
Апостолы русской северной Фиваиды
Из учеников преподобного Сергия
Измеряли соловецкие поймы и валаамские
Крутогранитоисхищренные скиты
Числом Иисусовых молитв и вёдер,
Взносимых на вершину по лествице тропинки
Не воды, но смирения ради. Их души
И зрачки, возводившие на валунах Калевалы
Скромные часовенки и цареградсколепые храмы,
Меряли долы горчичным зёрнышком веры,
Сиречь - нашли самую безукоризненную
Меру протяжённости мира.


                ОКОЛИЦА

Околица – окраина сельской ойкумены,
Линия водораздела авторитетов
Византийского Бога и хтонических
Предков вещего Баяна в третьем колене. Церковь
Еще видна, еще грозит кому-то
Указательным перстом колокольни,
Но уже не так строго – и Микула
Селянинович, коня понукая,
Отваливает лемехом язычества
Пласты доарийских архетипов
И хохочет громом над этнографами,
Обращающими к тайне околицы
Свои  диктофоны и очки. Око лица
Уступает оку подсознания
Авторские права на оккультный взгляд из-за прясла,
Подпираемого черемухами и чертыханиями
Благостного дедушки-волхва. Два мира
Обращают друг навстречу другу
Два полушария одного и того же мозга. Власий
Не спеша расчесывает левый клин бороды,
Почти не мешая Волосу холить правый,
Сидя у околицы на обрубке
Древа, из которого еще Ной
Сладил свой ковчег. Смысл околицы
Напоминает «молнию», застегивающую землю
На небо или вечность – на время,
Ибо околица – нижняя рамка станка,
На коем Ольга-Елена и Навна
Так наивно и провидчески ткут
Подвенечное платье и саван Святой Руси
И, конечно, платок, в коем ей будет не стыдно
Выйти днем невечерним за околицу.


                ХРЕН

       Огурцы уже пошли в рост,
А помидоры с грибами еще раздумывают,
Медитируя на скучную тему
Инкарнации подберезовиков
На калужских железноборовских суглинках. Свечи
Сизоватой мистической люцерны
Изображают газовую конфорку в сложной проекции -
На манер конского черепа на холсте
Кого-то из старых мастеров. Гроза
Расшаркивается каллиграммой молнии
На рыхлом свитке вечернего тумана,
И гром, как бывалый николаевский канцелярист,
Педантично бормочет “С подлинным верно”
В шести секундах и девяти верстах
От локуса последней вспышки. Комбайн,
Застрявший на обочине бывшего поля
Еще с пятилетки эффективности и качества,
Скучает по сводкам битвы за урожай
И демонстрирует на своих бортах
Материалы к пятому тому словаря Даля
И коэффициент ускорения ржавения,
Не вызывая ни малейшего интереса у
Местных бормотологов, давным-давно снявших
С него барабан, обода и подфарники
И теперь расплачивающихся похмельным синдромом
За излишнюю поспешность. И только хрен
Так и топорщится по всем заборам,
Подсказывая россиянам их любимую
Мировоззренческую мантру и формулу,
В коей, как обычно, не вполне прояснен вопрос -
С кем или чем именно.


                ВЫБОР

Чувство вертушки, поймавшей ветер,
Сродни чувству собачьего хвоста перед хозяином:
Разница разве что в направленности
Да подсознательной оправданности. Хвост -
Внешняя и потому самая важная
Извилина собачьего мозга: ей
Не нашлось место в банальном черепе,
И она отпустила саму себя побаловаться
С хозяином и репейниками. Свобода выбора
Почти ничего не стоит по сравнению
С добровольным отказом от неё. Ошейник
Куда лучше символизирует
Истинные заслуги перед свободой,
Чем парадные генеральско-маршальские
Мундирные иконостасы. Язык
Так же вторичен по отношенью к хвосту,
Как следы - к лапам. Лепнина
Жидкой грязи и пышной пыли - идеальные
Носители сфрагистики, сиречь - искусства оттиска
Себя самого или части себя в мире,
Запоминающем лишь разводы кожи на пальцах
Да очертанья собачьих хвостов в пустотах
В вулканическом пепле Помпей. Кстати,
Пепел - это именно то, с чем справятся
И вертушка, и хвост, если будут следовать
Заповедям дао и ли (впрочем,
Древнекитайщина здесь ни при чём). Просто
С пеплом расправится всё что угодно,
Кроме времени, с которым, как правило,
Разбирается уже он, объясняя ошейнику
Истинный смысл свободы
И особенно - выбора.


        ЕСЛИ  БЫ

       Если бы мы здесь жили,
Мы обязательно оставили бы здесь
Контуры аур, вмятины от пристальных взглядов,
Заколки, запонки, завещания
И ту самую мистику обитаемости,
По которой так тоскуют пустые дома. Если бы
Мы возвращались сюда после
Командировки, больницы, смены эр и денег,
Сидели на этом антиквариате,
Плакали, когда на душе особенно легко
Или совсем невыносимо. Если бы
Наши шлёпанцы, толпящиеся в прихожей,
По привычке смотрели задниками в ванную,
А носками на кухню - мы бы
Наверняка знали, сколько квадратных пяток
Вмещает пауза между Сражающимися Царствами
И эпохой Тан, и сколько -
Пауза между февральским и октябрьским инсультами.
Если бы Владимир Святой не считал,
Что Руси веселье есть пити
И не пожалел капельки крайней плоти. Если бы
Вирус чёрной оспы на целковом,
Погубивший Петра Второго - не подействовал,
А бедная Каплан была не так близорука. Если бы
Мы, входя в историю, снимали хотя бы лапти,
Не говоря уж о смокингах - нам ни за что
Не пришлось бы так долго и мучительно
Искать выходов из неё, биться височной долей
О Великую стену или Железный занавес,
И, глядя в отрешённые
Очи Конфуция, Гаутамы и товарища Сталина,
Убеждать самих себя и других,
Будто и впрямь нашли его...



ПРИМЕТЫ  ВРЕМЕНИ

Приметы времени. Число закрытых ларьков
Почти равно числу открывшихся банков.
Многопудовые консервные банки в космосе
Консервируют время - но всё чаще вспучиваются
По окончании срока годности,
То бишь Союзного Договора. Москва
Пред всеми виновата и всем должна,
Так что первые вице-премьеры
Едва успевают перебросить часть стока Енисея
На бернские депозиты. Самолёты
Решили сократить число посадок
И за счёт этого нарастить число вылетов. CD
Записали на свои мегабайты
Всё знание, которое человечество
По благодати и сдуру накопило,
И теперь порываются подключить Internet
Напрямую к Млечному Пути. Бедные ламы
Ломают свои посохи и ауры
Перед выбродившей и теперь расползающейся
Опарой китайской биомассы. Лифты
Становятся самым безопасным способом путешествия,
Особенно если соседский мастиф
Не забудет дома свой намордник. Нонна
Мордюкова опять вернулась в звёзды I ранга,
Облаяв покойного мужика своей
Напарницы по дрезине. “Что? Где? Когда?”
Переквалифицировалось в “Кому? За что? Сколько?”.
Степень приблатнённости культуры такова,
Что даже кукушки кукуют по-гулаговски.
На оптовых ярмарках на ура идёт крокодилье
Мясо. Массы масонов маются
В поисках покупателей русской идеи - но
У всех туго с налом: все баксы вложены
В съёмки пародийного римейка
“Yeltsin for President.”



ОДА  ПАРУСУ

       Мистика парусников. Парус -
Самодостаточный срез пространства,
Опирающийся о время всеми пятью
Углами просолённой своей изнанки. Парус -
Самый надёжный дорожный плащ
Из всех, какие нашивал Одиссей,
Самый безотказный ковёр-самолёт
Среди всех ковров исламской мистики. Парус -
Незамутнённый конфессиональностями
Чистый символ Авраамовой веры
(Не старайся, не тревожь хляби веслом:
Если надо - Бог довезёт!)
Парус - оправдание камня,
Парящего межу стеной и куполом. Своды -
Атрибуты-заложники земного храма, но парус -
Парафраз апостольской ладьи. Ветер -
Только перевод излияния горней Воли
На язык материи. Материк
Ограничен берегом, волны - спором
Формы берега и его содержания; крылья - линькой
И углом разворота ласточки или Икара, -
И лишь парус, зачерпывающий небо,
Изображает ладонь, протянутую
Богу в несокрушимой уверенности,
Что Он её непременно пожмёт,
Как бы Его ни называли поднявшие
Над своими корветами, нефами или джонками
Зримый аналог молитвы - парус.



      PENDANT
е. т. И. В. К.
           Она пришла с морозной ВВЦ -
Рассердившаяся
На экстрасенсов и телеблагоглупости,
Наполнила комнату тихим голосом,
Чопорным, почти до пояса,
Разрезом на левом бедре
И вполне уважительным к китайщине
Мерцаньем македонского серебра.
           Она немедленно достала из сумочки
Глянцевый экземпляр медицинского журнала,
Заговорила о классиках - кажется, о Соколове -
Полусмущённо надела очки,
И сразу стало казаться,
Что в моей полуправославной комнате
Слишком много рериховских взглядов.
           Впрочем, она благоволила,
Чтобы после тарелки николаевских щей с грибами
Я прочёл ей из знакомой поэтессы
Что-нибудь непременно эзотерическое.
           Дойдя до строки “И не то что любовью”,
Которую я не могу читать без олимпийского спокойствия,
Я заметил, что и она олимпийски спокойна
И рассеянно поглядывает в окно.
           Там, на ветке ветлы, лепился ворон,
Расклёвывая руины Четвёртой Трои с хриплой,
Совершенно русофобской картавинкой.
           И я вздохнул - больше всего от того,
Что Трою расклёвывали не мы, а ворон,
Что строк могло быть больше, а Рерихов - меньше,
И что прошли времена Владимира и Марианны.


СКАЛЬНЫЕ  МОНАСТЫРИ

Монастыри на скалах... Боже мой,
Какой недостижимый парафраз
Китайских ласточкиных гнёзд! Пасхальной
Похлёбкой из бараньей требухи
Ты разговляешь постников, Эллада,
Край Дионисия и Диониса,
Оплакивая схимников своих
Слезинками маслин. Грех воздержанья
От тысячи даров Творца - простится
Лишь одному из дюжины. Отказ
От созерцанья мира, за который
Сын Божий умер и воскрес - достоин
Не хлеба Тайной Вечери, а лишь
Ломтя скалы, бесплодной, как молитва
Без радованья и любви. Уйти,
Замуроваться в карстовых разломах,
Плоть иссушить в гранитах; каждый миг
О всех и обо всём неутолимо
И пылко соблазняться - и всё это
Лишь для того, чтоб доказать другим,
И самому под старость убедиться,
Что истина - не в этом. Иисус
И Павел-Савл Тарсянин вовсе и
Не думали буддийскую аскезу
В печатне синодальной тиражи-
ровать. Увы, ученики всегда
Торопятся домыслить, дошептать
И профанировать случайным смыслом,
Бросаясь совершенно не туда,
Куда учитель крест простёр... Но вот
На рубеже времён, над самой бездной
Пречистая стоит, покров воздев
Над миром - и следы от стоп Её
Целуют лишь отшельники и дети.


        В  ЧАСТНОСТИ

Ах, Михаил Алексеевич!
Ваши “Александрийские песни” - правы:
Цветы и впрямь замечательно смотрятся на грядках,
Даже если это - далеко не левкои,
А всего лишь кискины ноготки, подмигивающие Солнцу,
Что александрийский епископ - вовсе не Судья Вселенной
И отнюдь не Тринадцатый Апостол.
Впрочем, чтобы стать самым богатым в Египте,
Вовсе не обязательно грабить гробницу Менкаура
И продавать камни александрийским евреям:
Достаточно лишь сердцем понять,
Что тебе ничего не нужно, кроме Христова имени,
Горсти воды да ломтя вяленой тыквы
Да еще возможности хоть раз в год или два года
Причащаться из одной чаши с этими нищими,
Совершающими в катакомбах на гробницах своих святых
Едва ли не предпоследнюю на земле литургию.
А чтобы стать самым счастливым в Египте,
Мало отыскать под лапами Большого Сфинска
Иверень Атлантиды или марсианского скарабея
Или полюбоваться ремнями сандалий
Знаменитой гетеры, спешащей принести покаяние
И стать первохристианской преподобной -
Надобно непременно родиться в год Лошади
На сто шестьдесят четыре луны раньше суженой,
Отвести ее под венец перед ликом Оранты,
Дождаться, когда она изучит труды ссыльно-каторжного
Апологета русской идеи и православия,
Защитится по ним, заговеется на все посты сразу
И возымеет особо степенное мнение
О египетском культе кошачьих вообще
И о его раскрытии в “Беседах на Шестоднев”
Василия Великого - в частности.


КИТАЙСКИЙ  СВИТОК

Как замечательно,
Что рубищеносная фигура отшельника,
Занимающая на шелестящем шёлковом свитке
Ослепительно центральное место,
Занимает ровно две восемьсот семнадцатых
От его уцелевшей длины. Скала,
Поддерживающая небо над четвертью Сычуани,
Давно уже обросла ностальгическими цитатами
И соснами, расчёсывающими бороду тумана,
И ей вполне можно выделить
Каких-нибудь пять девятых картины,
Ибо она вполне справится
С ролью мистического стаффажа. Великая
Стена, который уж век пытающаяся
Добраться до своего собственного конца,
Свешивается с утёса, словно удав или символ
Сакрально-секулярной идеи
Или просто замшелого государственного мифа,
И, как дежа с высокими краями,
Удерживает от державного расползания
Выходившееся тесто цивилизации Хань. Тутовый
Шелкопряд впрядает в свою нить
Строки “Даодэцзина”. Старый ремесленник
Отдыхает в позе статического цигуна,
И четвёртая стража, приплётшаяся
Будить и сменять вторую и третью,
Принимает его за одну из статуй,
Самовольно растущих в аллее
Сада Нерадивого Управляющего. И только
Фигура отшельника куда-то бредёт вслед Дао,
Настолько светится неподвижной неудержимостью,
Что лупа, в которую ты рассматриваешь её,
Запотевает от благоговейного изумления.


     ЧАЙНЫЙ  ЗАКАТ

       Эта чашка травяного летнего чая
С мятой и смородиной, разумеется,
Питая мной почти двенадцать
Минут (руки - из рук вон),
Нанесла русской переводной поэзии
Невосполнимый подарок. Градобоем
Меченые яблоки почти не
Наливаются на именной яблоне, вросшей
Чуть ли не в центр среднерусских
Смиренномудрых суглинков, по коим
Святых в эпоху автокефальной Московии
Прошло больше, чем уцелело храмов
И часовен в их честь. Парники,
Изображающие рёберный остов мамонта
Или Кювье знает чего-то архаического,
Парят самоспаривающиеся огурчики
С одиннадцати до пяти пополудни
По среднекалужскому. Ласточкам
С Купалы до Ильина самое время
Осваивать фигуры высшего пилотажа,
Ибо им, не то что вертолётам
На соседнем аэродромчике, ни керосина,
Ни прочих даров приватизированных Тюменей,
Не требуется, чтобы поставить свой автограф
На кредитной карточке неба. Зелень укропа
Слишком прозрачно намекает
На то, что в поединке щербатого пасьянса
И алюминиевых ложек, занятых
Перелопачиванием отварных свинушек
Скорее всего, проигравших не будет. Небу
Здесь незачем пудриться выхлопом газов
И румяниться аэрозолем. Закат
От этого только и явно выигрывает,
Ибо на его расползающейся палитре,
Как и у италийских алхимикусов треченто,
Очень любивших рельеф и объемные нимбы,
Смешаны только натуральные краски -
Радуга, лес, туман.


       ВЬЮНКИ

У вьюнков, полагающихся на усы,
Чтобы поскорей дотянуться до крыши
И оттуда вскарабкаться на небо,
Ничуть не меньше шансов преуспеть в этом,
Чем у Жана Марэ в роли Капитана
И его дублёра, конечно -
По отвесной стене взобраться
На самый верхний этаж угловой башни,
Оглушить стражу, вышибить -
Оглушительно бесшумно, конечно, -
Кованую дверь в темницу Прекрасной Узницы,
Со сдавленным стоном поцеловать её
И непобедимой шпагой прорубить ей
Путь к алтарю и ложу... Вьюнки,
Если их не трогать хоть неделю,
Мигом сплетут над этим ложем
Балдахин не хуже лионских шпалер
И брюссельских кружев. К тому же
Натуральный хлорофилл почти не бликует
И не создаёт аберраций. Операторам
И актёрам, занимающимся любовью
- Выше пояса, разумеется -
Работать здесь будет одно удовольствие,
Ибо натурные съёмки - почти мистерия,
А живые вьюнки и поцелуи -
Островок исторического пленэра,
С удивительным шиком вписывающийся
В просвет между щелчками раскадровки
И лязгом ножниц, избавляющих вьюнки
От длины и гордыни вседосягаемости.


     КИТАЙСКИЙ  ПАРК

Премудрость геомантов... Желтоликий
Преемник Атлантиды все свои
Века тебя недаром постигает,
Непостижимо-вкрадчивый фэншуй,
И, скрещивая осевую волю
С невозмутимым северным холмом
И Южными воротами - гремит
В подвешенные каменные била
И бронзовые гонги, задавая
Тот гармоничный аудиофон -
Почти нерукотворную канву,
На коей императорский садовник
Кирками вьетских пленных вышивает
Беседку Беззаботных Мудрецов,
Два столбика в Нефритовом дворце
И девять ив, купающих макушки
В пруду, что стену Девяти Драконов
Чуть тусклым оком сонно отразил
И стал цветным узором на подоле
Любимейшей наложницы. Чилинь
Ерошит свои кованые перья
У старого колодца, и рогами
Перебирает скатный жемчуг звёзд
Над Башней Бдительности, чьи зубцы
Расчёсывают утренний туман
И знанье о единственно возможном
Числе ступеней, башенок и стел
В той друзе ритуального пространства,
Что зорко моделирует Тянься
По принципу квадрата или круга
И сколов для огранки бытия,
И, извлекая сокровенный смысл
Из солнечной бессмысленности яви,
Играет в эры, царства, письмена
И ни о чём не просит Абсолюта,
Покуда львы-собаки у ворот
Мистические оси охраняют.


            ПОЛЬЗА

       Мои любимые колокольчики
Всё так же звенят на излёте весны,
Раздвигая подзорную трубку времени. Возраст
Иногда напоминает щелчок рубильника,
Включившего полюсы магнита,
Силовые линии которого
Безукоризненно указывают на параболу пользы
Вещи, события, атрибута культа. Детское
Бескорыстие плюшевых мишек и корабликов
Забывается, как Влесовы руны или Ярило,
Под каменно-бесплотной жизнедарностью
Монастырской цивилизации. Польза,
Гипертрофия прагматики - главный враг,
Погубивший великую Спарту,
Чьим самураям было некогда, да и незачем
Любоваться левкоями и расписывать вазы. Крик
Лишних младенцев, выброшенных в пропасть,
Который не заглушат ни боги, ни бронза славы,
Пал на чашу весов и перевесил
В пользу врагов. Победа -
Скучное уравнение с двумя известными,
Оправдывающее пепел храмов и хруст черепов. Польза -
Самое бесполезное, что сумели придумать
Мытари, протоспафарии, ламы. Строить
Из снега, писать на воде и свитке тумана,
Запоминать чертежи и дизайн
Стрижиных крыльев на закате - вот
Занятия для истинного прагматика. Польза -
Самое никчёмное изобретение обитателей
Пещерных обителей, домиков на плотах, замков,
У порога которых так славно посидеть на краю
Индиктиона, звериного цикла, династии
И - полюбоваться майскими колокольчиками.


СВОБОДА  ОПАЗДЫВАТЬ

Свобода опаздывать
Ничуть не свободнее свободы приходить вовремя
И заполнять трёхчетвертным ракурсом
Три четверти внимания хозяев. Соль
Земли часто оборачивается кашей,
Сваренной из умения градоначальников
Имитировать чистоту, не ударив
Лицом в грязь и пальцем о палец. Пётр
Всё-таки отстоял своё незаконное
Право превращаться из Колумба
В корень хрена пластики крупных форм. Фон
Лучше всего - исторический - для
Времени наливания молодого вина
В старые мехи - слегка отдаёт византизмом,
Но смотрится более чем солидно
За бугристыми шеями одевающихся
У Славы Зайцева и Юдашкина. Снег
Устал обрастать колористическими эпитетами
И тяготеет к банальной белизне -
Почти по Псалтыри, точнее –
По пятидесятому псалму. Письма
Пишутся реже, чем новые файлы в Word’e,
И, атрибуты уходящей цивилизации,
Не боятся деноминации. Мелкий бес
Любит прикидываться компьютерным вирусом
И быть безукоризненно точным. Свобода
Не зависеть от делений на циферблате
И длины тени - почти недоступна городу,
И о ней даже снимают видеофильмы,
На корешках кассет с которыми
Клинописной кириллицей выведены названия:
“Валаам”, “Троице-Сергиева лавра”, “Афон”.


                КРЫША

       Крыша, снисходительно накренившаяся
Относительно плоскости неба,
Постепенно осознаёт свою купольную сферичность
И начинает медитативно протекать
Под осенним дождём и склонностью реформаторов
К мягкому геноциду. Стропила
Державы, государственного мифа,
Как скелет динозавра в палеонтологическом,
Изумительно помнят исчезнувшую форму,
А высокопарный ноль содержания
Подыскивает себе всемогущих
Переводчиков или интернетовских серверов,
Чтобы перенестись в виртуальную
Реальность с минимальными потерями
И искажениями архитектурной символики
Крыши. Впрочем, крыша не обязательно
Ощетинивается черепицей и шифером
И тем паче дырявым хрущёвским толем -
Она часто носит бритые затылки,
Прикиды от Славы Зайцева и мокрые
Среднекалиберные стволы. Крыша,
Если говорить из ветхозаветных шатров,
Есть нечто априорно греховное,
Как попытка укрыться от Бога и неба
Или встать между солнцем и землёй. Крыша
Знакома с астрологией паче всех
Звездочётов и волхвов, ибо первой,
Задолго до царей и пастухов,
Тихую звезду Рождества
Приветила крыша Вифлеемского
Вертепа, прорехи в чьей соломе
Не давали покоя Северному Возрождению.


          ОДИССЕЙ

      Если хитроумный Одиссей
В детстве обожал мастерить лошадок,
Это умение явно пригодилось ему,
Хотя и выставило мужей троянских
За стены Илиона и скобки истории. Вёсла,
Словно ласты человекопатической галеры,
Выгребают груды божеств и отражений
По обе стороны ахтерштевня и киля,
И только парус, зачерпывающий
Волю богов в виде ветра и штиля,
Занят поистине духовным деланием,
С чем вряд ли согласится Экклезиаст,
Перелюбивший всех своих наложниц
Но так и не нашедший ни в одной из них то,
Что обрел Одиссей в своей Пенелопе. Путь
Праведных и совет нечестивых -
К сожалению, простая игра в фантики,
Качество коих зависит не от них самих,
А от силы вектора подброса. Смотри,
Как праведен этот книжник из фарисеев,
Какие верблюжьи мозоли у него на коленях!
Даже Савлу Тарсянину и Галилеянину
Трудно уловить его в букве. Впрочем, Второму
Это и незачем. Это о Нём все оставшиеся
Века до исполнения меры времён
Будут соблазняться, радеть и радоваться,
А Он воспарит на крыльях креста и сойдёт с них,
Зачерпнув новыми мехами в горнем
Иерусалиме такую веру и истину,
Что вся прочая история человеков соделается
Слабым комментарием к ним, лишь местами
Сочащимся кровью перво- и новомучеников,
С прославлением коих так не любят спешить,
Ибо читали “Илиаду”.


          АСТРЫ

         Астральное тело астры
Зябнет и ежится в игольчатых лепестках.
Не клюй его, зимородок заморозка.
         Первый иней - попытка исправить
Инициалы времени года. Но сближение О и З
Означает озноб, от которого
Даже Зогар и Зороастр со своим дуализмом
Исцелятся не раньше 15 нисана.
         Астры - энтелехия сосен и особенно
Стрелок, обстреливающих время
Своими равнодушными наконечниками. Впрочем,
Ежи, особенно морские - тоже побочная ветвь астр,
Правда, несколько перегнувшая
Палку - то бишь виток спирали эволюции.
         Астры - астролябия осени: кончики
Их лепестков упираются в ручку ковша
Малой Медведицы - и переливают в Большую
Знание о грядущем, которое астрологи
Напрасно вымаливают у ацтекских стел
И мистерий Гермеса Трисмегиста,
Ибо вполне достаточно выбрать клумбу,
Свести в одну точку Декартовы координаты.
Рукоположить их в сан эмблемы Ниппон
И назвать астрой.


         ПРИЗРАКИ

Невероятное, гомерическое множество
Самых странных привидений и призраков
В замках и дворцах доброй старой Англии,
И даже в ее провинциальных пасторских домиках
Говорит, скорее всего, не об избытке
Религиозной субпассионарности
В биотеле англо-саксонского этноса
И, разумеется, не о его мессианской избранности,
Пусть даже со знаком минус,
А о вопиющем, несмотря ни на какие
Церкви и секты, и паранойю благотворительности,
Недостатке истинных праведников - таких,
Ради десятка которых Адонай обещал Лоту
Пощадить Содом. Архитектурные достоинства
Кафедралов и приходских церквушек,
И полуготических аббатств, конечно,
Столь высоки и неоспоримы,
Что позволяют им обращаться к воле небес
Без креста - рудиментарного атрибута святости,
Отсутствие коего над лепными карнизами
Ничуть не мешает христианам молиться,
Британии - владычествовать на морях,
А призракам Анны Болейн и Марии Стюарт -
Четвертый век приносить внукам своих палачей
Свои отрубленные головы на блюдах и просто
В пальцах, не знакомых с крестным знамением,
Даже во время литургии,
И, стоя чуть поодаль от принцессы Уэльской,
С удовольствием улыбаться запекшимися губами
В сторону пустоты на месте католического,
А потому беспощадно соскобленного, креста.


                СВОБОДА

Если свободу рифмовать с братством и равенством,
Можно вместе с плакатами об этом
Заказывать заодно и корзинку для гильотины,
И приглашать опытную - в саккосе и сутане -
Акушерку для родов обожаемого
Всё равно: императора, генсека, дуче,
Ибо никто не ненавидит свободу так,
Как свободные и равные братья. Если
Риторически обвинить в свободе
Эпикура и особенно киников,
Поневоле придётся открыть в диогеновской бочке
Филиалы Вольфилы, борделя и обжорного ряда,
А в ней ведь тесновато и одной
Волошинообразной монаде
И строчке радищевской “Вольности”. Боги
Ещё - и в особенности - по ту
Сторону тварного окна почему-то
Любят загонять себя в угол истории,
И вместо биссектрисы свободы
Выбирают косую гипотенузу теодицеи.
Странно, но буддисты в камере нирваны
И христианские первомученики
Были куда свободней своих палачей,
Ибо не томились в клетке выбора,
А верой знали истину - и она
Наверное, и впрямь сделала их свободными,
Хотя бы - от обязательств перед
Родовым телом и метафизической болтовнёй
О том, что же это такое - свобода.
ПАДЕНИЕ

         Падающему поздно упрекать вертикаль
За недостаточную готовность помочь. Линия
Сближения двух векторов – тела и горизонта –
Не успокоится, пока не станет точкой
В конце письма, благого намерения, эпохи Тан
И еще чего-то, о чем знал только упавший
И только о ту сторону падения.
         Впрочем, сизая горлица, обхлопывающая
Веером крылышек грань между двумя реальностями,
Наверняка имеет свое особое мнение
О сущности падения – но открывает его
Только склеванным камешкам и воркованию
И только по ту сторону горлышка.
         И поэтому знание, которое возвестили
Галилею на солдатском наречье ядер
И негоцианском арго гирь
Пизанская башня и падшие синьориты,
Имеет лишь относительное достоинство
И безотносительную вторичность,
Тем паче что выражается математичкой,
А не медитативностью молитвенных мантр. Монблан
И Эверест тоже имеют нечто добавить,
Как главные свидетели – но их реплика
Не слишком задержит судебное разбирательство,
Ибо обращена к сорвавшимся только вдогонку
И только со скоростью эхо.



КАМИННАЯ ЛИТЕРАТУРА

       Эпоха каминной литературы. Прожженный
И оттого еще более подлинный экран
С блеклыми цитатами трафальгарской виктории.
Гранитная полка, увенчанная
Мейсенской статуэткой и бабушкиным брегетом,
Отстающим ровно на четверть правления
Кого-то из Георгов. Теккерей, парочка Стернов,
Филдинг вповалку сразу со всеми Бронте
И Диккенсы – много Диккенсов,
И, разумеется, подогретый эль в кружке с крышкой,
Как адаптированный и чуточку провинциальный
Пересказ европейской изысканности.
           Шагреневый шаг подлокотников и корешков. Запах
Бальзаминов и ненависти к папизму.
Рамы, предназначавшиеся для Хогарта,
А довольствующиеся олеографией
В видом на Тауэр и разорение. Пудинг,
Пышностью похожий на доступные взору прелести
Кухарки или конкубины. Ростбиф,
Добротный, как бывшая и будущая
Слава перьев, обязанных стали и перьям
Сытых гусей Альбиона.
           Стопка соверенов и крон, помнящих, что такое
Пальцы менял и перстни на узкой ручке
Супруги провинциального проповедника.
Что-то индийское, наверное, Будда или слоненок
Из треснувшего нефрита. Весна,
Узнаваемая по уменьшению пленки копоти
С внутренней стороны стекол
И, словно примула, безразличная к стуку
Глиняных грелок, согревающих холостяцкое
Ложе под балдахином или аскетическое,
А потому особенно вожделенное место
В склепе Вестминстерского аббатства.


XENIA  CLERICALIS

1
Если очень долго стоять на углу улицы,
Можно понять, как ее направленность соотносится
С тенью травинки, проросшей сквозь Млечный путь,
И с линией Аполлона на дряхлой ладони бабушки
В окне с геранями и брызгами стекол напротив;
Но все равно не удастся хоть чуть изменить девяностоградусный
Угол наклона ствола ее мортиры, готовой
Выстрелить в пространство шипованной резиной и горлицами,
И поэтому лучше убрать лоскут своей тени
Из-под ног тех, кто знает дорогу к Храму –
Или, по крайней мере, догадывается,
Что она проходит и здесь.

2
Церковь Успения. Успешность торговли ситцем
Выражается обыкновенно в густоте колокольных октав
И в толщине барабанов, показующих Цеба;та
В традиционно-российском льняном полукафтанье. Впрочем,
Овощу от семи недуг нередко надоедает
       Предлагать себя небу в олифе с маслом –
И она настоятельно требует позолоты, хотя бы
       Сусальной. К прочим достоинствам настоятеля
Видимо, надобно отнести уменье настаивать
На превращении лепт в таланты. В данном случае
Все ограничилось парчовым воздухом на аналой
Да поновлением нимбов на надвратной иконе, где Шимон –
       П;трос припал щекой к пеленам погребальным, вьющимся
Вокруг тела Матери Господа. Прочие ученики Его,
Исполняя экклесию, предстоят – но еще не решаются
       Понимать ничего, кроме скорби.

                3
Утюг знаком с характером простыни лучше
       Любых металлизмов. Когда слов
Прилипают к нёбу, как вспрыснутый хлопок – к стали,
Почему-то вспоминается именно он. Видимо,
Возведение церкви состоит не в сведении сводов
И не в расставе икон по чинам и тяблам,
А демество с путевым и даже большой знаменный
       Распев могут нести служение
Независимо о возложения освященных просфор на дискос
И от маньеристских папертей нарышкинского барокко. Слух
Любит выдавливать гласные, слово косточки,
Из абрикосов корнесловия: Мессия,
       Миссия. Месса. Масса –
Не обязательно фанатичная, может, даже творожная:
Но непременно податливая, но неизменно льнущая
       К иерархическому кулаку.

                4
Чистая сумма внутренних или внешних пространств
Всё равно – душ, молочных бутылок,
     Или двигателей внутреннего сгорания
И русской плинфы с зеленой глазурью, конечно –
Не оставляет собрания, коему подобает
Титул церкви. Воспаленные свечи аскезы
     Только подчеркивают страх, ужас, боязнь
Самого себя. Золотая лепнина любит великолепствовать –
Но, кто бы ни совершал чинопоследования – сюда
Следом за ним непременно сойдет Распятый
И совершит свой Песах преломлением хлеба,
     Коего раздаст по укруху всем –
     Не исключая Искариота.

                5
Тысячелетний гранит нисходит в хлюпкую глину,
Проседая в метафору палитры и замазки,
     Чтобы окончательно доказать бессмысленность
Претензий на вечность любой материи. Только слово
Заслуживает имени фундамента, ибо любой храм
Всегда зиждется на одной-единственной
     Неслучайной фразе,
Облекшейся в мрамор, медь, кедр, совокупность коих
Смирилась с титлом архитектуры. Но, ради Всевышнего,
Не надо красивостей о застывшей музыке! Музыка
Как и вера, не вмещается ни в какие детерминаты
И не может застыть, ибо рвется к Свету и – служит
     Господу, единственно Господу.

                6
Архитектурные медитации цареградских изографов
Из-под свитков и спин архангелов и первомучеников
     И ветхозаветной Троицы, разумеется,
Обступают зрачки колоннадами, куполами
И еще чем-то обитаемым. Босфорский стиль выворачивания
Гиматия пространства наизнанку содержит нечто
Не лишенное смысла: такой способ подробного
     Репродуцирования высшей реальности
Спокоен и обстоятелен. Можно склониться над брашном,
Дюжиной смокв сопроводить паремию, выслушать
Доводы иконоборцев, плюнуть на них – и снова
     Ощутить себя в центре  яви,
Коей недостает лишь лампады твоей души
Да лествицы плоти, брошенной под ноги всем,
     Чтобы стать подлинным храмом.


                7
...ибо в подлинном храме нет ничего случайного,
Ибо все, чему должно встречать Свет с востока,
     Встречает его. Ибо горлинка времени
Вьется над ним, знаменуя Святаго Духа,
И отгоняет прочь воробьев, подававших гвозди
Легионерам, распявшим Назаретского Плотника. Ибо
Знание наизусть Псалтыри не говорит ни о чем,
Кроме хорошей мнемотехники, а умение очерчивать
     Внешние контуры бытия
Подталкивает к благодарности наставникам – и линейкам.
Ибо слезы – кроме отчаяния – всегда льются во благо
     И полнят, полнят крещальные купели
     Младенчествующих и слепотствующих.
Ибо мандорла Славы – первый из куполов храма. Ибо
Первым камнем Церкви Христовой стал даже не Петр,
     А д;фег, отваленный от входа
В Гроб Господень крылами Вознесения и сделавшийся
     Первыми вратами храма. Ибо если душа согласна с этим –
Она изберет свой единственный путь к храму,
Обретет  себе место в храме, омоет его
Слезами покаяния и – благословит того, кто первым
     Займет его вместо нее.


КЛОЧЬЯ ТУМАНА

1
Ландыш (из-под колес пролетки Чайковского в Праге),
Ласточки (все равно – фетовские или китайские),
Лавиния (профилем с сердоликовой геммы),
Лапка котенка (беспородная, но самая ласковая,
Разумеется, если не вздумает царапаться
Или бродить среди старинных шинуазов),
Лампада перед полуокладным образом
Письма канонически-медитативного
И потому особенно властно подталкивающего
Душу к благоговению. И
Если все это обступает твое ego
Прочие погремушки смысла и утилитарности
Вправе с края покачиваться над зыбками бытия
И треском ничего не подчеркивать.
2
Венчик укропа: механистически обстоятельная
Модель салюта. Мнимый бастард Никона,
Сиречь государь Петр Алексеевич,
Пугая монасей лускугелями при спуске фрегатов
Или швермером у честь Гангутския виктория,
И сельские старосты, пуская фиверки в честь
Тезоименитства последних Романовых,
Не предлагают ничего замечательного. Укроп
          Окропит их формальную вторичность
Зевающим запахом забвения
И попросит своих вассалов заняться менторством,
Ибо огурцам пора стать дирижаблями,
А грибам – зонтиками. Впрочем, зонтики
Иногда некорректно поступают с пространством
И закрывают от времени целые города:
Например – Хиросиму.

3
Стоя лицом к стене, можно не утруждать себя
Поиском или выбором перспектив и путей. Стена
Исцеляет от произвола воли
И убеждает (или хотя бы делает вид),
Что вертикально вздыбленный срез пространства
Бывает незаменим, особенно – для падающих
Или собирающихся упасть. Радость
Удержавшихся на ногах окажется столь огромной,
Что будет почти некому слушать пророков,
Говорящих вдохновенные несуразности, например,
Что пространству неведомы вертикали и горизонтали,
А любая стена существует ровно настолько,
Насколько в нее веришь.

4
Зебра забора обожает чередование
Света и тени. Спрашивать ее мнение
О цветовых пристрастиях эллинских колоннад
Совершенно излишне. Слух
Склонен любить периодичность долгот и краткостей,
Напоминающих моры ахейских поэтов и кифаредов.
В этом смысле мальчишка на скейтборде,
Перебирающий палкой зубы зебры забора,
Может считаться мастером цветомузыки
И извлекать из реальности ее скучноватый смысл,
Не требующий метафизических толкований.
Посему понтийских философов,
Перипатетиков и даже элитарных стоиков
Лучше раскрывать не особенно часто
          И только на светлых страницах.

5
Время копать картошку обычно сопряжено
Со сходом малины. Домовитым гирляндам яблок
Хочется повисеть, покрасоваться, понежиться
И предоставить другим обдумывание
Траектории пути вниз. Достоверность последнего
Подтверждается завитушками парика Ньютона
И пизанской пытливостью Галилея. В сущности,
Все обстоит до мифичности просто: 
Энтелехия яблони покидает свою оболочку
И устремляется ввысь, еще не зная,
Что в подлунной реальности перепутано почти все,
Особенно – вектор гравитации.

6
Календулы-ноготки рыжеют, как лисий хвост,
Раздерганный на кисточки. Вот только
Писать ими на разломе эпох некому,
Ибо танская школа каллиграфии
Славится мастерами лишь по ту сторону
Великой стены времени. Видимо, дар прозрению
Иномирной яви, обитающей
Где-то на кончиках рыжих ресниц календулы,
Недоступен для струй бытия, изливающихся
Из урны славянского Водолея. Впрочем,
Неявленный дар порой тяготеет к общению
                С доцивилизационным подсознанием,
Еще не успевшем нашептать митраисту Юнгу
Ничего из того, что поведал Кейсу и Ванге,
Правда, с последней  он общался
На самом скучном и провиденциальном из языков -
                На жаргоне глазных примочек.
                ;;;          
;;;;;;;;;;;;;;;;

                ;;;;;;;A


ШЕКСПИР

      Шекспир, дописывая свой сонет,
Не презирал прелестницы, к которой
Суровый рыцарь простирал стилет
И герцог всласть бряцал мошной и шпорой.
       Нет, он ее любил  и – погружал
Гораздо чаще, чем перо в чернила,
В нее свой взор. Но чистый идеал
Увы, прелестней похоти и пыла.
       Он избегает искушенных жен.
Его предел – недостижимость девы
И потому реализуем он
На уровне не ниже королевы.
       Лишь он поможет скрыть земные раны
И возложить сонет к стопам Дианы.


ГРИФИУС

Евангелия благодатный свет
     Чуть различим в червонной папской раме,
И Лютер вспарывает паритет
     Между безбожниками и богами.
Бес Лейденский, ответ вложив в стилет,
     Им гордецам главы срубает в храме –
А Грифиус подносит свой сонет,
     Как рыцарь розу встарь Прекрасной даме,

Стезям Контрреформации. Стиху
     Затем и дан сакральный статус. Плохи
          Дела монахов, Мюнцеров, баллад.
А как утешно: вытряхнуть труху
     Из языка, конфессии, эпохи
          И – насадить свой Гефсиманский сад.

VANITAS

Старик Адам тоскует о ребре,
     Отъятом от его кадмонной плоти,
А лютня отдыхает на ковре
     И – вспоминает о сакральной ноте.

Дуб, затворившийся в седой коре,
     Кропит росой пространство на отлете
И крабик на чеканном серебре
     Спешит туда, куда вы не пойдете

Своею волей. Щелкнули часы,
      Истаяли ломти лосося с дыней
И вечность забралась в медовый сот.

И как ландскнехтик ни крути усы,
     Мир и ему покажется пустыней,
Когда другого Анхен предпочтет.



          АГЛИЙСКИЙ СОНЕТ

Я обещал вам ;нглийский сонет
О бурнокудрой дерзости барокко,
Задавшей свой сфумматовый ответ
Порталам позднеримского Востока

И тотчас получившего вопрос
От мастерков Палладио и Рена
О том, совать ли Посейдону нос
Туда, где правит Анадиомена.

Фасад, карнизам подставляя зад
И бедра флигелей, и пухлый купол,
Летит туда, где гроздьями летят
Амурчики, чьи крылья Феб ощупал

И, Джанбатисте подмигнув опять,
Позволил ангелочками им стать.

             ТРОЯНСКАЯ ВОЙНА
                (Белый сонет)

Мечта воинственных бородачей
Пуста, как след в истории от Спарты.
Тщета троянских стен – великолепна;
С листа построен, Конь над ней заржет.

Проста постель разумной Пенелопы:
Уста ее целуют только чашу,
И та полна водой и молоком,
Спроста не оценённым женихами.

В сивиллах недостатка нет в Элладе;
На виллах лиры щиплют маргиналы,
На вилах космогонию суша.

В ветрилах бродит похоть Посейдона;
В чернилах вызревает кровь культуры
И милых ждут Пелопоннес и Крит.


       БЕЛЫЙ СОНЕТ К ВОДЕ

Фонтанная   премудрость бытия –
Желанная   мечта Эскуриала.
Туманная   стезя шелков китайских –
Таранная   атака на Европу.

Венчанная   провидица на землю
Обетованную   прострет стопы –
Но взбранную   погубит Византию
Обманная   босфорская волна.

Вода   истории – святое пойло:
Года   в ней тускло взблескивают, как
Слюда  старомосковских теремов.

Стада   вслепую блеют у колодца;
Орда   сменяет Типикон и Тору,
Звезда   – звезду. Бессменна лишь вода.

СОНЕТ  СОНЕТУ

Сон? Нет. Сонет, созвучий вороньё,
Над Данте с Шелли дремлющие сони.
А сонм серпов сонирует жнивьё
И донны славят Венус на балконе.

Копьё метафизичней, чем ружьё,
И потрясать им - холить на ладони
Глагол, каких не знает бытиё
Ни Сони Мармеладовой, ни SONY.

Бряцай и пой, античный логаэд!
Твои синкопы дождь веков не смыл:
“Вкус, батюшка, отменная манера!”

Блажен псалмов былинно-белый свет -
Но лишь сонету ведом высший смысл
Существованья слова вдоль размера.



SONNET. DOC

И страсть ушла, и счастье - детский бред,
И вера из благого уголочка
Едва мерцает, и шеренга лет
Бряцает, как жилетная цепочка.

Но светится катрен, звенит терцет,
Перетекает в запятую точка,
И это называется - сонет,
Пустая серверная оболочка.

Смешно, но руки, взявшие сосуд,
Не молоко и воду в нём несут,
А знанье, что ребром встаёт у края,

Любуется струёй любимых кос
И кластеры выбрасывает в DOS,
И - лечит диск, судьбу твою ломая.

                ФЛАМЕНКО

Фиал всегда наполнен до краев,
Любовь – всегда запретна и желанна,
А Лопе приглашает донна Анна,
Молитву претворяя в пыл и зов.
Еще незыблем кафедрал и кров
Над танцем пламени и стеблем стана –
Куда ж ты льешься – тайнопись фонтана
О дохристовых абрисах богов?
Мистериальность длани и пяты,
Алей и пламеней неутолимо,
Радея исступленью красоты!
Иберию и гордый Карфаген
Не затоптали легионы Рима;
Еще клокочет африканский ген!



  БЕЛЫЙ СОНЕТ К ЖАН-ЖАКУ РУССО

Благословляем   профиль твой, Эмиль,
Торжественный,   как призрак в Трианоне!
Естественный    bel homme без парика
Незабываем    в Лувре и Женеве.

Счастливым раем   сделать мир не в силах
Общественный,   как девки, договор.
Божественной   гармонии волнами
Мы омываем   партитуру рока.

Камины   риторически трещат
О славе   и о Юлии любезной.
Дорога   начинается с прощанья,

И мины   строит старенький кюре,
Забаве   гильотинной обречён:
- Без Бога   ничего у вас не выйдет!...
       

                ;;;    
;;;;;;;;;;;;;;;;

;A;;;; ;;  ;A;;;;;;;; ;;;;;A


  В  ЧАНЪАНИ

...А в Чанъани зацветают сады
И доходы и династии тают,
А в Чанъани горсть осколков звезды
Волоокие красотки вплетают

Себе в косы. Императорский путь
Как и водится, пунцов и драконист,
А у глупеньких послушников, грудь
Прислоняющих к буддийской иконе,

Нет желания работать как вол,
Подлезать под жернова революций,
Исполняя всё, что требуют пол,
Сборщик податей и, ясно, Конфуций.

Потому-то и стучат топоры,
В древних скалах высекая лентяя,
Что уселся на пороге дыры,
За которым нет ни ада, ни рая,

И, естественно, скорбей и страстей
(Для чего аристократу страданье?)
А в Чанъань не приходил Моисей
И первичных гексаграмм толкованье

Не сведется к могендовиду. Шесть
Есть симв;л императрицы во цвете
Чадоденствия. На то ей и цвесть,
Чтоб поболее оставить на свете

Принцев - способов продлить свой фавор
До прибытья аистенка с Пэнлая.
А сегодня во дворце бьют фарфор
И послов чжурчженьских н; кол сажают.
КОНФУЦИАНЕЦ

Ты прав, конфуцианец двадцати
Веков от роду и чинов от низу:
Не надобно мешать цветам цвести,
А даосам - подмигивать карнизу,
С которого они на облака
Перешагнут, отпив глоток фонтана,
И станут: кто - спиралью мотылька,
Кто - каплей золотистого тумана.
Не зря стоят пурпурные столбы,
Всегда готовы снять пред небом крыши -
И бытия волшебные грибы
Растут навстречу зубкам белой мыши.
Не сетуй, не печалься, не грусти
Сутулым иероглифом поклона,
А лучше брось в жаровню из горсти
Полусухие лепестки пиона,
Пока еще последний уголек
Напомнит их душистые манеры
И даосский полузабытый бог
Ладони греет на закате эры.


             СТАРИК У  БЕСЕДКИ

Ах, как он сидит под дырявой кровлей беседки
На краю предпоследней из своих семисот лун!
И солнышко Тан сквозь сливовые ветки
Набрасывает конспект неброских девизов Сун.
В чашечке остывает рисовая кашица,
На шнурках, как колбаски, пылится монетная медь,
Ибо вечность - предлог упросить фарфор не крошиться,
А певичек из квартала Магнолий - не стареть
И не слишком радеть своему ремеслу с захожим
Бритоголовым буддистом, принесшим мешок “Трипитак”.
Лохмотья, конечно, уступают тисненым кожам,
Но истый конфуцианец обойдется и так -
Был бы обрубок, не тронутый спесью лака,
Каллиграфия тростников на обомшелой стене
Да лай, которым соседская собака
Общается с зайцем бессмертия на Луне -
Всё остальное пылится в твоей корзине
И, разумеется, обитает в тебе самом,
А еще лучше - если его нет и в помине,
Ибо зачем мудрецу титулы, тело, дом?


РИСУНОК  ТУШЬЮ

Контурный рисунок китайской тушью,
То ли позакатный, не то настенный:
Старец, помогающий равнодушью
Овладеть хоть парой концов вселенной,
Чтоб слезинки инь и сиянье яня
Не превозмогали один другого,
А на одинаковом расстоянье
Пели и цвели и творили слово.
Над драконьей крышей взгрустнули сосны,
Стражников уснувших ласкает ива -
Но что толку помнить былые вёсны,
Если ты сидишь на краю обрыва,
Словно не находка и не пропажа,
И себя не мнишь ни стрижом, ни даже
Кляксой полутени в углу пейзажа
Где-то на исходе четвертой стражи.
В Павильон Избранниц спеша, аллея
Заросла цилинем и львенком тучным.
Барабан на башне, от рос сырея,
Окликает чаек почти беззвучным
Трепетом мембраны из бычьей кожи,
Словно простудившаяся вещунья -
И былых эпох даосские рожи
В Карпий Пруд ныряют до новолунья.


                КОЛОКОЛ

       Если древний треснувший колокол,
Испещренный крабиками немых иероглифов
И давным-давно сорвавшийся с балки Южных Ворот,
В девятый день девятой луны вновь
Зазвенит, как расписной циньский гайвань
Из здорово пережженной глины,
Значит, в Поднебесной опять появился цилинь,
И восемнадцатая наложница императора,
До сих пор любившего только мальчиков,
Через семь лун родит нового Сына Неба.
      И если первоусый любимый сын императора,
Рождённой от одиннадцатой наложницы-тайки и
Одного из не совсем евнухов,
Не озаботится поднести будущей матери
В благопожелательных пилюлях долголетия
Крошечную каплю яда маленькой вьетской змейки,
У его деда, отдыхающего от интриг
В скромной нефритово-яшмовой усыпальнице,
Будут - и даже очень скоро -
Серьезные проблемы с сохраненьем костей и черепа
И вообще девственной плевы гроба.
       Вот тогда-то и станет очевидно,
Что знаменитый мастер фэншуй, выбравший
Место для его династиетворной могилы,
То ли слукавил, то ли и впрямь дал маху,
Ибо узнал дракона безукоризненно
И муравьиную кучу - Поднебесную Гору - нашел
Как и полагается, с севера,
А вот с правым тигром попросту опозорился,
Приняв за тигриный хребет не гряду
Каких-нибудь Гималаев или хотя бы холмов,
А всего лишь петляющую полоску кротовых нор.
Брызнул снег, пробежали поросята -
И нет ни кротовин, ни тигриного полюса,
Ни мистериальной защиты от вечности, чей
Скорпионий хвост уже занесен над родом,
Всем мужчинам которого скоро не миновать
Соскабливать с шеи возраст и виды на карьеру
Чуть тронутым чопорной ржавчиной
Большим мечом палача.
       Вот теперь внук и расхлебывай,
Захлебываясь кипящим маслом в котле,
Так похожем на треснувший колокол,
В который мелкие даосские демонята
Ради забавы ударили деревянною колотушкой -
А он возьми и разболтай ВСЁ.


             ДАО НЕБА

Войлоки туманов расстилает ночь,
Звёзды диск фэншуйный обращают вспять.
Если кто и мог бы тишине помочь
         Голос обрести и ритуалом стать -
Это старый мастер, утешитель душ,
Демонов и даосов среди камней:
Но прорвался шёлк и сшелушилась тушь
         С изгороди Сада Девяти Ветвей.
Воины уходят, прорубая путь
К вечности и почестям большим мечом.
Цинем и жаровней согревая грудь,
         Можно петь о мэй, а вот молчать? О чём?
Данник колотушки, барабан рычит,
Гонг изнемогает от благих октав.
Бритый проповедник, что пинает быт
         Мантрами и посохом, не будет прав,
Что не впустит палочки в котел с мясным
Варевом из пташек и подгорных змей,
Ибо предпочтение одних другим
         Тварям и дарам на ветхом свитке дней -
Это путь педанта, что ласкает взор
Знаками немыми, древний бред любя -
Но лишь нераздельностью стремнин и гор
         Дао Неба любит изливать себя.


КИТАЙСКИЕ  РИТУАЛЫ

Над краешком китайских ритуалов
Попыхивает молнией гроза,
И тушечница, набухая алой,
Спешит зеленой подвести глаза
Красавицам двенадцатого века
До Рождества Христова. Строгий Кун
На распри оборачивает веко,
А не зрачок. Пучок воловьих струн
В святую бронзу древнего сосуда
Роняет очертания октав
И всё, что люди в одеянья чуда
Облечь готовы. Знаки чуских глав
Топорщатся, как крабы на граните,
Являя рукотворный эталон
Динамостатики. В свою обитель
Еще сам Лао-цзы не приглашён,
Но Дао уж вбирает расстоянье
От моря к морю, от звезды к звезде,
И чинно совершает недеянье,
И - скручивает вектор силы Дэ
В подобье галактической спирали,
Которой, как магическим ключом,
Первичные триграммы отпирали
Врата истории. Ей нипочём
Ни смерть, ни невостребованность требы.
Её безличный, безразличный счёт
Ни за слезинку не прощает Небо
И от Него прощения не ждёт.


       БАБОЧКА

Вот - даос на метафоре скалы
Вполне материально с водопадом
Общается глотками. Полог мглы
Почти что не мешает духоглядам
Прочесть его шаги в пучину - и
Бурлящий росчерк линии отрыва
Ног от гранита. В инобытии
Цветет на шелестящем шёлке слива,
Голодные солдаты рвут и рвут
Зелёный папоротник, как в “Шицзине”
Поётся. Но Кун-цзы, пожалуй, тут
Не прав, навстречу даосской пучине
Поспешно громоздя свой ритуал
И жертвенные деньги, и барана.
А пустота, царящая средь скал,
Необходима, как клочок тумана,
На коем семь бессмертных пятый век
По-над стеной великой восседают,
Доказывая паутиной рек,
Что императоры не обладают
Сакральной санкцией на плеск дождя
И бабочки священное порханье,
Пред коим Чжуанцзы, в ночь уходя,
Благоговейно затаил дыханье,
А бабочки, со свитка мер и дат
Стирая ощущение предела,
Набросила его цветной халат
И шапочку учёного надела.


     ФЭНШУЙ

Радуга, взметнувшись из пены вод,
Предлагает вазе свой срез мгновенный.
А гора растёт себе и растёт,
Улучшая местный фэншуй Вселенной.
Запахи жасмина и треск цикад,
И щелчок кнута по воловьей коже
Ни о чём особом не говорят,
Разве что - о часе взойти на ложе.
И котёнок, прыгнув за стрекозой
В сторону эпохи семи династий,
Коготками треплет палеозой,
С древними царями играя в счастье.
И взахлёб хохочущий Милэфу,
Выпятив навстречу событьям брюхо,
То ли вспоминает чью-то строфу,
То ли означает стеканье духа
В каменную чашу окрестных гор,
Коими дракон с прикусом суровым
Вечности ворота слегка припёр
И хвостом задвинул их, как засовом,
Чтобы дева с юношей, чьи тела
Вплёл в свои разводы узорный оникс,
Заселили внуками два села
Или ветхий домик на южном склоне.


КОТЕНОК НА ВАЗЕ

Котенок, убегающий на вазе
От этой кочки к этой, так прыгуч,
Что никакой конфуцианской фразе
Не зачеркнуть своею скукой луч,
Летящий из зрачков его куда-то,
Где по нефриту прыгает ручей,
Где не важны ни имена, ни дата
Прощанья с прежней сущностью своей,
А важен запах ирисов, спросонок
В курильнице свершивший ритуал,
Да этот расшалившийся котенок,
Что бабочку Чжуанцзы не поймал.
Еще туман куделью лижет гору
И лягушата плюхаются в грязь,
И трещина судьбы по-вдоль фарфору
Гадательным расколом не прошлась.
А уж котенку этому охота
Перемахнуть пространство без моста –
И две передних лапки ждут подлета
Двух задних и, естественно, хвоста:
Но те, перебирая в знак печали
Шеренгу колоннад и дряблых струн,
В эпохе Троецарствия застряли
И проскользнули по ступеням Сун.


ЭТА  ЛЯГУШКА

Эта лягушка копит скользкую цы для прыжка,
Косоглазо подмигивает растерявшей заколки даме
И перелетает брови даоса-старика,
Смены стилей, династии, века
Со всеми их танскими садами
И нефритовой святостью. Странно, но жёлтый развод,
Упросивший резец не трогать свои извивы,
Почти обходится без гор и вод,
Ибо прямо из вечности лунную влагу пьёт
И трогает подол отцветающей дикой сливы
С циньской учтивостью. Львы у красных столбов
Перед чёрным входом в мир, забывший о цвете,
Звёздные блики стряхивают с зубов
И, вслушиваясь в иномирный зов,
С жемчужиной Вселенной играют, как дети,
Катая её лапой и бронзовым хвостом
В ту сторону, куда Скорпион ползёт за Весами,
А время выгибается резным чанъаньским мостом
И пропускает пространство, ибо дело совсем не в том,
Что двое посвящённых никак не решат сами,
Кто из них больший профан и ещё не вправе уйти,
Ибо пока что слишком земным озабочен
И среди трёх драконов не видит девяти
И ещё не понял, что у Пути
В сущности, нет ни колеи, ни обочин.


          ЧАЙНЫЙ СТОЛИК

Чайный столик, уставленный фарфором
Чинной емкостью ровно в треть глотка,
Совершает свой синий минский кворум
Под вечерней спиралью мотылька.
Деревянная ложечка для чая
Древний дух зачерпнувши в небесах,
С лунной долькой здоровается, зная,
Что не все на земле – тщета и прах.
Хризантема, увядшая в щербатой
Вазе, чей перламутр неповторим,
Себя чувствует каплю виноватой,
Как певичка пред даосом седым.
Ветхий свиток на приоконной раме,
Сквозняку повинуясь в поздний час,
Водопадом общается с горами
И щепоткой письмен, чей смысл угас,
Как угасли курильница с жаровней
И светец в опрокинутой горсти,
И глаза, коих чище и греховней
От Сиху за Юннани не найти.


         СКАЛЫ

            Смотри: у этих скал на древнем свитке,
Облепленном печатями вельмож
И пиететом постконфуцианцев,
Гораздо больше степеней свободы,
Чем у струны, вибрирующей о
Чиновничьих премудростях Кун-цзы,
Прелестницах и иволгах. Столицы,
Из пустоты родившись, станут прахом;
Явь, дремлющая в бронзовых сосудах,
Прольётся через край и надоест
Самой себе; серебряные сбруи
Небесных не удержат скакунов
И чинно переплавятся в монеты,
И храмы - общежития богов -
Сотрут со стен святые каллиграммы
И сбросят ношу испещрённых крыш,
Как шляпу надоевшую. Лишь скалы
Раздвинут подступившие миры
Благим подобьем неземной горы,
Плющом и соснами оближут склоны,
Запомнят пагоды, то там, то тут
Стеной - хребтом дракона - обрастут
И обрекут бессмертью миллионы
Вещей и душ. Меняться не меняясь,
Пророчествовать безглагольно, вить
Дождей и эр мистическую нить,
Цвести пещерами и млеть, как завязь
Цветка Пути у кромки водопада -
Вот воплощение Стези, чьи камни
Растут с небес, свисают с облаков
И, ненадолго замерев на месте,
Благоволят принять от человеков
Священный титул, храм и нимб легенды.


      РОДИВШАЯ СЫНА НЕБА

Кого пленяет мусульманский рай
И услаждает римский пургаторий,
А мне куда утешнее Китай
С истерикой эстетственных историй

О цинях и наложницах, чей взор
Метафоричней всех императричьих
Шелков и знатностей. Немой укор,
Стекающий с бесхитростных обличий,

Звучит куда весомее всех бил,
Колоколов и гонгов. Очи скромниц
Наверно, Шоусин благословил
И, возлежа пред сонным ручейк;м ниц,

Их обладательницы ждут своей
Звезды, кометы, сладкой капли яда,
Чтоб вырваться из золотых сетей
Из вечнИ в рай несуществующий из ада

Не-сущего войти одним шажком
Ступней длиною в семь заветных цуней
И, ложе разделив со стариком,
Стать матерью наследника. Чей лунней

И звездней будет ночь, тем больше у
Румяного императренка шансов
Дожить до трона и любить Ду Фу,
В честь матери сложив один из стансов

На стеле, чей изысканный базальт   
Слепой резьбой ораторствует немо
И столь же целомудренно-глазаст,
Как гордый взор родившей Сына Неба.


    ЦИНЬ

На цинь не надо цыкать
Семеркой евронот:
Он, хоть убей, пиликать,
Как скрипка, не начнёт.
Пускай в зрачке оконном
Затеплится луна
И поползёт по склонам
Великая стена.
Пусть мак в нефрит возляжет
И струйкою дымка
Оближет, сгладит, свяжет
Столицы и века;
Пусть, о любви поплакав,
Предстанут пред людьми
Все двадцать девять знаков
Из двадцати восьми;
И та, о ком во сне ты
Так возносил мольбы,
Мелькнёт, как хвост кометы,
По зеркалу судьбы;
И пусть щегол в июне
Споёт свою строфу
В статическом цигуне,
В классическом кун-фу.
Пусть огонёк разлуки
Ведёт сквозь сонм пустынь...
И только после - звуки,
И только после - цинь.


                ЧАНЬ

Ну, что тебе до патриарха Ма,
Усевшегося в мире в позе чань?
О чём толпятся эти терема
И росписи дотанского письма,
И ливней голубая бахрома,
Под коей аскетическая пьянь
Беседует о мистике ума
И обо всём, что не объемлет тьма
Полдневная в предутреннюю рань?
Из чашечки нефритовой сурьма
Стекает на ресницы и дома
Красавицы, что целые тома
Любовных притчей наплела сама -
И все покорны ей, куда ни глянь.
А мудрость не вместится ни в рома-
ны, ни в тюрьму, ни в то, к чему тюрьма
Привязана послушно, как тесьма -
К трем свиткам с видами эпохи Хань.
Плети слова и подсознанье рань,
Ешь рис и вечность - жёваную дрянь,
Забудь про эти “вечно” и “весьма”
И плюй на то, что думает Чанъань
По поводу истории Сыма.
С тобой - твой посох, карма и сума,
И старость года - мудрая зима.
Расстанься с мудростью - и мудрым стань.

          ЛЮТНЯ

Девушка, испытывающая лютню,
Сколько щипков та выдержит, прежде
Чем начнёт сопечаловаться ещё одной
Несчастной влюблённости - вправе
Не прибегать к услугам косметолога
И не просить у журавля бессмертья
Счастья длиной в пёрышко. Лютня
И без того знает всё обо всём,
Даже если её не спрашивать
И не загонять в крабики иероглифов
Её плач о потерянной весне. Веер
Из бумаги и тоненьких бамбуковых реек,
Ничего не видит из-под своих век,
Пока мастер не обведет Пустоту на них
Контурами пагод и гор. Горькая
На первый вкус улитка, улепётывающая
От цапли со скоростью смены эр
И художественных манер - манерничает
На модернистском лепестке ириса,
Лилового, словно губы старухи,
Вызывавшей у всех цзюньцзы прежней династии
Приступы безудержного обожания. На
Полуслове оборванная ода
Одаривает слушателей одобрительным
Комментарием конфуцианца к
Чаньским строфам Бодхидхармы, чья тень
Спрессовалась в одной точке, стала нэцкэ
И спокойно спит в тени лютни,
Играть на которой то ли кощунство,
То ли священнодействие.


         ЛОДКА

           Лодка, приставшая к берегу, ждёт весла
И в уголке эпохи темнеет, как точка,
Которой совсем не тяжела
Пятнадцатилетняя оболочка
Ауры дочки чиновника, в чьих глазах
Строфы Ду Фу мерцают, даже когда ресницы
Опущены, чтобы житейский прах
Молодой госпоже не посмел присниться
И не коснулся её узорных шелков,
А лишь над курильницей покружился сторожко,
Ибо гусеница веков,
Точнее - сороконожка
Не слишком торопится, перебирая свои
Медитативные нити,
Половина которых - в бытии,
А остальные восемь девятых - в быте
Выпачканы со вкусом и благоговением. Но
На воду наискось выстлались лунные пятна,
И в зале Уединения давно погасло окно,
Что означает - пора обратно
Лодке - к причалу, ветхому свитку - в футляр,
Оправленный священным металлом,
А влюблённому сердцу - в свой последний удар
                Перед новым началом.


НЕСКОЛЬКО  ЗАПОВЕДЕЙ   НЕСКОЛЬКИХ  МУДРЕЦОВ,
    живших в разные эпохи и в разных уголках Поднебесной

1
Учитель Чжан, поглаживая редкую
Бородку (а у кого из великих она густая?),
Произносил назидательно: “Под сливовой веткою
Может обитать и соловьиная стая,
И четыре дракона. Плыть против течения
Часто полезней, чем по, созерцая дали и стрелы.”
Это - поистине мудрое изречение,
Достойное яшмовой стелы.

2
Наставник Сянфэн, откладывая тонкие палочки
Для еды после аскетически-ритуальной еды,
Говорил: “Даже с помощь детской считалочки
Можно вычислить путь до Голубой звезды,
Если не торопиться и воздавать почтение
Каждому цуню пространства.” Истинный даожень
Должен помнить и это изречение,
Если, конечно, ему не смех и не лень.

3
Достойный Ли Дэ, любуясь бамбуками
И совершая пред свитками свой излюбленный жест,
Утверждал: “Не знакомому с райскими муками
Нечего делать среди адских блаженств,
Ибо двойной контраст усиливает осязание
Того, что неосязаемо даже в рассветную рань.”
И тому, кто впервые слышит это сказание,
Лучше пока и не ступать на путь Чань.



“ПОЛУНОЩНИК  ВЭЙЯН”

Строки о юноше, предающемся пылкой любви
Так, как другие предаются славе и вере,
Почти ничего не задевают в крови,
Так что бамбуковой шелестящей портьере,
Вполвзмаха покачивающейся рядом со мной,
Лишь изредка до потолка взлетая,
Ничего не грозит. А за китайской стеной
(Жаль, что так далеко до Китая...)
Каменной чешуёй хлопает сунский дракон,
Распускаются лотосы, целуя луну бутоном,
И патриархи ещё доатлантидных времён
Разбредаются по зелёно- и красноколоннным
Павильонам, слушая флейту ручья
И про себя бормоча новой эры тайное имя.
И за дверцей последней фразы оказывается, что я
Пристально сижу рядом с ними
И ни о чём не расспрашиваю символику Пустоты,
И числитель, наползающий на знаменатель,
Ибо и так всё мирно, ибо - цветут цветы,
А в истерзанном мире есть Китай и - Создатель,
Коего каббалисты в Зогаре своём таят,
Индуисты в Ганге пригубят,
Католики по облатке за каждой мессой едят,
А потомки Кун-цзы - почти бескорыстно любят.



ДУЭТ О ДВУХ ЩЕРБАТЫХ АРТЕФАКТАХ

1
              Фарфор еще не треснул, но уже
Напрягся, зазвенев прощальным звоном
На том даодэцзинном рубеже,
Который не постигнешь ни поклоном,
Ни самурайской выправкой спины,
Ни прямизной соснового корыта,
Ни мистикой, напиханною в сны
Возлегшего на валик из нефрита.
Даосский синтез внеземных наук
Кончается коановскою басней.
Миг – из фарфора вырвется паук,
Но цельность стенки – чище и прекрасней.

2
              Старик смущенно встал, как ученик,
И веер тени вытер о скрижали –
Но звук развоплотился и поник,
И трещинки, как ящерки, взбежали
По пылкой шейке горлышка. Следа
От поцелуя бабочки не стало
И хлюпкая метафора – вода
Себя неспешно реализовала
На черном лаке столика, чей скол
Рванулся и, смутившись, кончил длиться –
И вычуры провинциальных школ
Лишь утвердили первенство столицы.


                ДРЯХЛЫЙ ОТШЕЛЬНИК

Дряхлый отшельник, живший на Западном склоне,
Перебрался на Южный - старые кости погреть.
А у подножья Северного кони
Возят серебро и чеканную медь
Вместе с чиновниками, сдающими свой экзамен
Девятый раз за двенадцатый год.
А приговор судьбы неосязаем
Но отрицателен. Время всегда идёт
В обратную сторону относительно стука
Деревянных подошв и подков на плитах дворца.
А поэзия - единственная наука,
Которая безошибочно учит сердца
Ничему не учиться, а просто вторить порыву
Ауры, крови, духа, которым имени нет,
Ибо ветерку нелегко упрекать иву
В безответной жестокости. Безответ-
ным бывает лишь путь, что аскетам
По нраву скорее из чувства долга, чем от души,
Да мудрость, которую в мире этом
Почти не с кем тебе разделить. Спеши
Духом войти в священное хоро кошек
И продлить путь, ведущий к свету сквозь тьму,
И хоть чуть приподнять те неподъёмные ноши,
Которые, кроме тебя, не поднять никому,
Пока ещё рядом с тобой тянутся и струятся
Ленточки дорогих или случайных имён,
Пока ещё есть силы перебраться
С Западного на Южный склон...


          ПРОИЗОШЛО

Поэт, зачем вы принесли весло,
Надев личину тигра и собаки?
Всё худшее уже произошло,
Оставив лишь черту в четвертом знаке
От края Поднебесной. Жест огня
Сулит кому-то корку и блаженство,
Но даже он не вымолит ни дня
У древнего Тайцзи. Несовершенство
Есть вопль незавершённости, уже
Понявшей непостижность высшей цели.
А воины на хрупком рубеже
Весь папоротник в завитках доели
По эту сторону Великой Сте-
ны, пустоту объявшей честной глиной,
И ставшей главным перстнем на персте
Великой Пустоты - и пуповиной,
Связующей случайный поцелуй,
Отпитый из зеленой бронзы рая,
И яростный потоп, который Юй
Унял, все мышцы духа напрягая,
Как ты, прощально раздувая все
Лоскутья благодати и испуга,
Всё кружишься, как белка в колесе,
Перечисляя ли и меры круга,
И - знаешь, что любовь и есть любовь,
Китай - Китай, а мир - лишь комментарий
К изволу мудреца нахмурить бровь
И - потрепаться о небесном даре.


            КИТАЙСКИЙ СТОЛИК

...а мы в китайский сокровенный столик
Сольем остатки чая и судьбы
И он на нас посмотрит, словно кролик,
Сжевавший сокровенные грибы
Бессмертия, чей куст на лунном диске
Чернеет наподобье ба-гуань,
Всласть занося в мистические списки
Бессмертных патриархов секты чань,
Чанъаньских гончаров, познавших чары
Звенящего фарфора в уголке
Очередной эпохи, то бишь тары
Для тайны, обитающей в клинке
И свитке Лао-цзы, что независим
Ни от каких ухмылок Пустоты...
А несколько икон наивных писем
Возносят свои нимбы и кресты
И, жест благоговенья простирая
По-над хребтом Великия Стены,
Отечески советуют Китаю
Омыть молитвой даосские сны,
Избыть конфуцианские причуды,
Слить в реку бона мерзостный надой
И бритую псевдохаризму Будды
Одеять православной бородой
И, сбросив минско-циньскую манеру
Сложеньем имяславного перста,
Последовать блаженному примеру
Двухсот двадцати двух, вознесших веру,
Китайских мучеников за Христа...
   
             В  ИТОГЕ

Совсем не все, о чем набухла тушь
На кончике задумавшейся кисти,
Имеет право на существованье
На смятой глади шелкового свитка
И рисовой бумаги, чье шуршанье
Грохочет для влюбленных в лютню душ
Почти как назидательная пытка,
Которую придумал даос-мистик.

Смотри: уже затянуты ремни
На кожаном чешуйчатом доспехе
Немолодого воина, чьи кони
Смиренствуют и ждут конца гаданья.
Цзюньцзы не опасается погони
И вытирает ось колес о дни:
Испившим чашу славы и страданья
Неведомы садовые утехи.

Но полная луна уже дрожит
В ручье, обнявшем мост за отраженье,
И черепица обомшелой крыши
Лениво рытобархатствует с дымкой.
Летучеперепончатые мыши,
Гирляндами увешав танский быт,
Мечтают стать даосским невидимкой,
Но верность ночи – не всегда служенье.

Блажен, кто не выдумывает явь,
А просто входит в горы и чертоги
По тем чертам и росчеркам, по коим
Льет дождь и молния сочится с неба!
Как славно стать лисенком и левкоем
И вечность карпиком промерять вплавь,
И улыбнуться каждой крошке хлеба.
А главное – не думать: чт; в итоге.





          ЦИВИЛИЗАЦИЯ СЧАСТЛИВЫХ

Китай. Цивилизация счастливых
Откидывает волосы со лба
И растворяется в плакучих ивах
И мистике девиза и герба
Беспамятной династии. Пещеры
Песчаником играют в сонмы Будд
И консервируют века и эры,
Как крабов – северный сосед. Верблюд,
Переставляя циркульно копыта,
Уносит шелк в Византий и Дамаск,
И краски в тушечнице из нефрита
Изнемогают от фрейдистских ласк,
Таящихся в кистях. Святой напиток
На печень ставит ртутную печать,
И ласточка, присев на древний свиток,
Не собирается с него взлетать
Ближайшие двенадцать циклов. Горы,
Приладив пломбу пагоды на склон,
Как клык, грызут надзвездные просторы,
В ущелья высыпая испокон
Пустую шелуху метеоритов,
Законов царств и форму естества
И все, что на благих орбитах быта
Не облекалось в знаки и слова,
Чтоб избежать подсказок зодиака,
Ни в чем не воплотившись наяву,
И все открыть, не написав ни знака,
И все сказать, не проронив ни зву…


                ТЕНЬ  ВЕЕРА

        Как хорошо над чашей этой лужи
Под вечер размышлять о Бо Цзюйи -
В хорошем переводе, с комментари-
ем, чтобы знанье, данное снаружи,
Неведеньем мерцало изнутри,
Неведеньем бряцало на гитаре,
        То бишь на цине, островок мелодий,
Подслушанных одним из мудрецов
Эпохи Троецарствия у гуя,
Чей панцирь бьется по святой породе,
Откалывая от седых хребтов
Пророчества о Куне - и минуя
        Мистерию материи. Закатом
Удобно отмывать и день, и день-
ги, на шнурках бряцающие бронзой:
Он обрезать и оставлять за кадром
Умеет и увядшую сирень,
И птицу, притворившуюся бонзой
        Или бансаем. Посмотри, как длится
По свиткам, подсознаньям и векам
Изгиб ее ствола, а может - шеи.
В Тянься куда важнее не столица,
А ощущение, что путь твой - прям,
Хотя еще не начат. Скарабеи,
        Вскарабкиваясь на хребты Тянь-Шаня,
Не собирали скарб свой вдоль Стены
Китая, отлученного от вёсел:
Он из гуаневой прохладной рани
Сам прикатил себя в стихи и сны
И веером на вечность тень отбросил.
   

                МУДРЕЙШИЕ

Не спрашивай у мудрых о мудрейших,
Забредших лунным духом в полутьму:
Им, заблудившихся в стихах и гейшах,
Все эти ли, конечно, ни к чему.
Поэт твердит о яшме Ли Цинчжао,
А завтрашний учитель-полубог
Без памяти, но все равно вдоль Дао
Лежит у входа в винный погребок.
Сосна вцепилась в валуны. Дорога
Разматывает свиток на века,
И только брови даосского бога
Слегка расчесывают облака.
С вершины чашей кажется низина,
И кольца папоротника торчат
Полузабытой строчкой из «Шинзина»,
Любимого Конфуцием. Ни чад,
Ни жен в роскошных шелковых нарядах
Мудрейшим ни положено. Спина,
Сгорбаченная у капустных грядок,
Да аскетические письмена –
Вот щедрость без излишества. Привязка
К эпохам, государям, именам
Для мудрых унизительна, как сказка –
Для жениха, и воина. Вот храм,
Хромец, хибара, пышные хоромы
И роскошь их затмившая роса.
И только мудрецы, Стезей влекомы,
По облакам восходят в небеса.


СОН О КИТАЕ

С плит Атлантиды отирая слизь,
     Гремят, нефритом гружены, телеги,
А небо отдыхает, опершись
     О рисовые вечные побеги.
Сюцай спешит куда-то по росе,
     Крестьяне частым бреднем ловят раков,
А книжники заучивают все
    Пять тысяч дюжин самых древних знаков.
Великий воин на лету стрелу
     Своей стрелой двоит с полупоклоном,
И бронзовые гонги всех к столу
     Сзывают трехоктавным перезвоном.
И что такое вечность, если за
     Ее отсутствие у грани рая
Так властно расписалась стрекоза,
     Серебряные крылья расправляя?
А мастер ритуала так учтив,
     Что не боится вычурных нагрузок,
Луну на девять долек нарубив
     В пруду средь лотосов и трясогузок.
И, вытирая слезы рукавом,
     Вторые жены власть свою рожают,
И головы на кольях пред дворцом
     Гармонию ничуть не искажают…
И помнит яшмовая чаша сна
     Держав и эр приливы и отливы,
И девушка смеется у окна
     И вышивает ветку дикой сливы.


БЫ

Черепичная крыша с драконьим хвостом
Века переходит вброд.
Вечер натягивает на плечо
Парчовую ризу вод.
Над древней курильницей, хрупкой, как сон,
Душистый дымок встает.
И если не бросишь в нее лепестков -
Конфуций тебя не поймет.

Изученье “Ицзина” и пение ши -
Долг и хороший тон.
Но патиной иносказаний покрыт
Бронзовый гонг времен.
Как сладко историю вытереть о
Тряпки буддийских икон!
Государство - напыщенный самообман,
А любовь - просто сладкий стон

За миг до конца - всё равно: бытия,
Первой ночи, эры, судьбы.
Бровастый старик беззубо хохо-
чет над древним искусством волшбы.
Как громко растут по ночам на Луне,
Бессмертья святые грибы,
А вечность - единственный из языков,
Что не знает формулы “бы”.

Что сбылось - то сбылось, а что нет - то нет,
Но в мимолетный просвет
Между ними глядят зрачки Лао-цзы
И блики мечей и монет,
Ибо только старик и ребенок поймут
Необратимость примет,
И спросивший: - Куда так спешит караван?
Заранее знает ответ.

    СВИТКИ ШАНЬ-ШУЙ

1. СВИТОК С ЗОНТИКОМ
Дождь, дождь – частый как всходы риса.
Змейка тропы свешивается с кромки обрыва
И оплетает щербатую чашу озера.
И если еще чуть-чуть нарастить свиток –
Она соскользнет с него, ужалит рассудок
И упрется в ступню твоей правой ноги.
А скалам до нее нет никакого дела:
Они только рады прополоскать звездным настоем
Изъеденные клыки своих вершин.
Робкие родендроны жмутся поближе к тропе,
Ибо и лоскуток солнца, и память о домашней жаровне –
Все он вмещает и все уносит с собой,
Зонтик одинокого путника.

2. СВИТОК С КРАБИКОМ
Розовый крабик по гранитной кручей вскарабкался
И притворился хижиной Лао-Цзы.
Дерзкие кедры Великую пустоту царапают
Памятью распавшейся пагоды.
Опаловое яблоко облекло склон
И притворилось изломанно-резным мостиком,
Переброшенным через серебряную бороду водопада.
Глыба над ним напоминает ушко красавицы,
Особенно – мочку: ее так мило оттягивают
Изысканные изумруды мха.
Ах, рисовальщик, как же ты научил эту цаплю,
Задремавшую на ветке, дописать за тебя
Имя и пять строк из Ду Фу?
 
3. СВИТОК С ПАРУСОМ
Изнеженный снег вечности посмеивается
Над постепенностью ступеней пространства,
Приглашающих в тень одеяний бессмертных.
Проем пещеры похож на тигра перед прыжком,
От коего все круче взбирается по откосу
Гусеница Великой Стены. Тот,
Кто расставил эти горы рядом с потоком
И бессонные сосны научил шептаться с дождем,
Был не лишен вкуса (несколько устаревшего)
И ему вполне можно доверить постройку пагоды
В парке Сына Неба, с которой как на ладони
Видны камни – осколки драконьего смеха –
И пасмурный пару, павлинью радугу вспарывающий.

4. СВИТОК С ГУСЯМИ
Грустные гуси сгрудились у запруды
И лениво, словно делая одолжение,
Блики рассвета и тени мальков поклевывают.
Зябкий известняк стены словно извиняется
Перед прелестницей за шуршащие шорохи шелка,
Вспыхнувшие, когда она проходит по плитам
Полюбоваться издали, как четыре столба сопок
Подпирают просвечивающий балдахин Неба.
И медитативный запах кувшинок и папоротников
Непременно и надолго обосновался бы
В твоих ноздрях, если бы старинная акварель
Не съежилась и не потекла под пальцами,
Повлажневшими от благоговения.

5. СВИТОК С ТУМАНОМ
Матовый туман, молочно-медитативный,
Ползет и растекается из чаши озера.
Полосатый котенок прикинулся яшмовой скалой
И осторожно пьет его, топорща усы закатных
Лучей. Старый отшельник забрел в озеро
И хотел погладить котенка – но передумал
И стал белоглавой горой. Поперечный лоскут склона
Подставил ладонь рощице старых кедров –
Несвоевременных, словно накладные ресницы
На улыбке четырехлетней девочки. Впрочем, время
Тоже умеет течь сразу во все стороны,
Как недопитый котенком туман, как тушь, исполнившая
Волю кистей о пространстве.


СТЕНА ДЕВЯТИ ДРАКОНОВ

Стена Девяти Драконов.
Сурик, кармин, бирюза.
Тайна вползает, тронув
Подсознание, сквозь глаза
Туда, за узор балконов
И ступы башенок, за
Стелы, припавшие к змеям,
От креста отпрянувшим вспять,
За секиры, поднесшие к шеям
Свою волю по рукоять,
И то, о чем мы не смеем
Вполшепота прокричать
Или шепнуть вполраската
Грома над Красным пави-
льоном, чья тень виновата
В забытой любви и крови
И в шуршанье шелков халата –
Как его ни назови –
Платьем свадебным, саваном, светом
Даосских святых простецов,
Простерших над русским летом
Свои рубища, как покров,
Как будто в пассе этом
Третий Рим ввести Кремль готов
В череду Чанъаньских садов.


ЧХВЕ ЧХИВОН

Листьям кувшинок в курильнице вновь
Снится душистый сон.
Елковым нитям блаженства – тяжел
Каменных бил перезвон.
Свиток шуршит по коленям, на
Щедрость судьбы обречен;
«Пахота кистью в Коричном саду»,
сиречь – «Кевон пхильгён».
Вечность лежит на одном боку,
Гуй и дракон – на другом.
Истины пишутся в мире лишь
Плугом, кистью, мечом.
Быть императором царства Вэнь –
Будде служить напролом,
Чинно выписывать вензеля
На бытии земном.
Царство Силле устало цвести,
Но не спешит опадать.
Скоро возляжет на храмы его
Сына Неба печать,
Ибо пора отложить плуг свой – кисть,
Шапочку цзюня снять
И стать муравьем, обезьяной, львом,
Часы запустив опять.


      КУВШИНЧИК

Кувшинчик от китайского бальзама
(Хотя - детали ямбам не к лицу)
Молчит, как дошекспировская драма,
Приникшая к счастливому концу
Ещё до ширпотреба хэппи-энда
На бантике романтики вися.
А посему - да здравствует аренда
Целительной эстетики Тянься
И речи тех чанъаньских чинодралов,
Что знают триста свитков, как свои
Осколки голубеющих астралов
И аур, в танском инобытии
Оставленных в прихожей, возле двери
Из наискось распиленной сосны,
С которой трудно говорить о вере
И жесте облетающей весны
В ту сторону, где мастер над кувшином
Не опускает кисть девятый век
И не спеша советуется с сыном,
Не поднимающим столетних век
На лепестки космического древа
И не спешащим суд произнести
Орнаменту, закрученному влево -
Чуть в сторону от Млечного Пути.