Андрей Голов Затепли свечу обо мне!

                ВИЗАНТИЙ

Се – Византий, о коем мы с вами
Помним, молимся, говорим
Аскетическими словесами,
Оседающими, аки дым,
По-на главы Святой Софии,
Мощи, паперти, образа,
С коих слепо глядят святые,
На причастье отдав глаза.
Мир Христов под вериги и книги
Монастырские распростерт
И скрипят у Евфрата калиги
Всепобедных царьградских когорт.
Се – апостольской веры икона
Сопрягает материки,
Но Христа похуляют с амвона
Патриархи-еретики.
Амартолы и Кекавмены
Помнят славу земли пирамид
И встают на столпы и стены
Преподобный и синдонит.
Рим ярится, в царьградское лоно
Упирая папский устав,
И святятся скалы Афона
Тириремом геронтов и авв.
Галлам, кельтам, альбанам, баварам
На Балканы дороги нет
И стоит над Босфором лабарум -
Константинов дар и завет.
И с порога азийского рая
Архипастырска реет фелонь,
На варяжский кнорр изливая
Освящающий греческ огонь.
        ВИЗАНТИЙСКАЯ БАХРОМА

Фаворским светом просиявая тьму,
       Ахейский охлос грустил при дакских речках
А византийцы любили бахрому
       На омофорах, на гривах, на уздечках.
Под небосводом, уставшим от вражды,
       Встают лошадки и высятся чертоги –
И оксамитом рождественской звезды
       Подбито знанье о плоти и о Боге.
По-над Влахерном густеет кровью сон,
       Шагренью сжалась державная плирома –
И бахромой исихазма оплетен
       Хитон аскета, клав логофета дрома.
Зде – грешный мних от гностических затей
      Восходит к звездам, с вершины пирга бросясь –
Но феерией мерцающих кистей
       Прошиты зорко оплечья мироносиц.
Покуда аввы, вкушаючи пыльцу,
       Преоборают многофизитску кипу,
Александрийкам и коптянкам к лицу
       Каймы узорной панэллинское квипу.
Се – к вертограду восходят их пути
       Или к геенне текут содомской ночью…
Геронт афонский, благословясь, прочти
       Его узоры, узлы и узорочье!
Пойми за гранью телесного ума,
       Чтобы познали смиренные адепты,
О чем глаголет благая бахрома
       Риз Елеусы, Оранты, Перивлепты,
И, сотворяя целение и суд,
       О чем, кивая Авгареву убрусу,
Тивериаду с Вифездою метут
       Своим цицитом дороги Иисуса,
По коим, тронув архангельски крыла
       И кровь ассиста излив из смертной раны,
Ты, Византия, смиренствуя, прошла,
       Хоругвей кисти склонив под ятаганы.





АКРИТЫ

        Пока ещё Селим не водрузил
Ущербный полумесяц над Софией
И столпников блаженных не согнал
С руин дохристианских архетипов,
Акриты - византийские идальго -
Обороняют кесареву власть
От персов и варягов. Отслужить
Три дюжины постов по-за Босфором,
Оставить глаз под стенами Дамаска
И только раз в одиннадцать индиктов
Отметить Пасху в граде Константина
И - выслужить под старость ранг акрита
И сорок акров Парфии... Нельзя
Сказать, чтоб это было слишком щедро,
Но, согласитесь, лучше, чем сума
Или могила в Аттике. Пускай
Работники вращают жернова,
Дубильщики выделывают кожи
А богословы председят в своих
Схолариях, изобретая ересь
И укоряя дрогнувших. Акриты,
Огородив дощатыми щитами
Экуменический ломоть Евра-
зии, прокормят всех и защитят,
Неторопливо обрастая мифом
И легендарной памятью. Акриты,
Как ломовые лошади, впрягутся
В державный воз усталой Византии
И - вывезут его наперекор
Всем униям, пожарам, святотатствам,
Пока осман, поймав судьбу за хвост,
Постромки не обрубит ятаганом.


                ЦАРЕГРАД

Легионы в азийской пыли,
Прославляя Мариина Сына,
На орлёных древках пронесли
Славу кесаря Константина.
Но отхлынул их славный парад,
И юпитеровым ореолом
Арианские грифы парят
Над Никео-Царьградским символом.
И у бренных земных теорем
Встали грудью, веру спасая
Златоуст, Василий, Ефрем
И Григориев рать святая.
Но не ратуют о Христе
Сребролюбцы армяне да греки.
На синайской на высоте
Полумесяц смежил свои веки.
И баллисты Селима стоят
На Босфорской осадной драме,
Забросав православный Царьград
Крестоносными головами.
И киновиям коптских пустынь
Не поспорить с апостольским бытом,
И последняя слава святынь
Пораспродана неофитам.
И ягнятятся облака
Над гиматием Бога Слова,
А дорога к Нему - далека,
Как и до Рождества Христова.


ОРИГЕН

Святой ересиарх, потомок Гора,
Сам избавляется от ноши пола
И омывает ангельское горло
Евнушескими квинтами. Обола
Не стоящая облачность - тучнеет
И восприемлет сходство с агнцем Божьим,
Особенно когда горит за нею
Лампада Свете тихого. Прохожим,
Помятым в Тире легионом - выпит
Последний ковш в базилике под полом.
И это называется Египет
С крестом трехмерным - взъёженным символом
Внесимволичной этики. Икота
Аскета к бесу клонится и хлебу,
А древний диспут эллина и копта
Радеет о едином на потребу.
И Ориген, пришедший слишком рано,
Опять опаздывает в лик мартира
И отстраняет jus Юстиниана
Троичной эзотерикой. У мира
Еще почти нет выбора средь пыток,
Напрасно придирающихся к телу.
И ангел вся благая вносит в свиток
И всяко лыко подшивает к делу.
И Тот, Кого в Египет уносили
Пречистая с Обручником суровым,
Омоет земляка от гнозис-пыли,
Анафему отъяв премирным словом.


ХРИСТОВ УЛОВ
                Карине Каспаровой
Как резко оборвалась византийская агиомелодрама
И в зной исламского неба тянутся, как грибы,
Конусы куполов армянских розовых храмов
На многогранниках барабанов судьбы.

Как утешно потомкам Ноя возноситься над тленным бытом
И на щербатом краю завизантийских Европ
Цепляться за дохалкидонство крючковатым алфавитом,
Что сотворил святой учитель Месроп!

Не вопрошай диаспору: где легче в подкрестном мире
Хранить копие Лонгина и исцеляться от ран,
Ибо Агнец Распятый, воскреснув, дождется в потире,
Пока на ступенях храма захлебнется кровью баран.

Рок, зачем ты играешь в мистерию каравана
И убрусом Авгаревым замыкаешь царствам уста?
Се - сорок мученик шествуют в ледяную купель Севана
И, совлекшись земного, досягают престола Христа.

История Ур-Манни - колесница, арба, телега -
Надписует геоглифы книг и могильных плит,
И скорбный народ-мученик, склонившись в тени ковчега,
Без посохов Credo и Ave пред Господом предстоит.

Он в виноградник пришел за денарием раным-рано -
И конусы куколей, капюшонов и куполов
Роняют cвои тени в галилейску пучину Севана,
Чтоб вытянуть из смерти предреченный Христов улов.


                СМАЛЬТЫ

Экзегеза христианских побед,
Смальты эллински прелестны, как свет
Славных нимбов и попрания тьмы
По-на ;рсисных листах Паламы.

Святый мученик подъемлет свой хрип;
Пятикратная метафора рыб,
К Пятокнижию простерши крыла,
В алый смальтовый потир возлегла.

Яшме ягод аскетически рад,
Оплетает солею виноград,
И к Небесному Благому Отцу
Пастырь Добрый дмит заблудшу овцу.

Брега кипрского благой антифон,
Смальты галек дарит Деве Афон
И в ассисты волн, горящих светло,
Корабельщик погружает весло.

Кто ж надует сих ладей паруса,
Пурпур царственный плеснув в небеса,
Если днесь Нерукотв;ренный Спас
Оком смальтовым взирает на нас

И Владычица и Матерь Его
Свой мафорий не прострет в Рождество
На просыпанную кротко пред ней
Явь – щепотку чистых душ и камней?




ВИКИНГ

Рыжий викинг с серьгою в ухе
Взлез на ванты и хлещет ром.
Метафизика бытовухи
Бодро ставит почти ребром
Тему смысла жизни. Рулады
Плещут в горлышке соловья,
И мерцают в кельях лампады,
Как афонского жития
Исихастский симв;л. Дороги
С гор стекают к пучине вод
И минойские осьминоги
Сопрягают две свастики в од-
ном разлапе. Кряжистый посох
Дуба ставрствует среди трав.
Мир, не помнящий о колесах,
Прописует реченья авв
И в три зуба жует оливы,
И взирает который год,
Как каливы глядят в заливы
С оседающе-зыбких высот.
И, пред гранью Христовой эры
Сдув с ахейских мраморов прах,
Свой ощер вновь щурят пещеры,
Словно впадины в черепах,
В коих иконокластские раны
Помнят грех цареградских побед
И сельджукские ятаганы
Навсегда иссекли свой след.


    ВИЗАНТИЙСКИЕ БОГОСЛОВЫ

...а Милано, громоздя свои стены,
И Авсония, купаясь в вине,
Отстраняется от гордой Равенны
И мозаик ея готских, зане
Византийски богословы горазды
          От аскезы стяжевать благодать
И творить герменевтически фразы
И ямбические гимны спасать,
Дабы варвары, за гирлом Босфора
Посягавшие на греческий стих,
Переладили их прытко и споро
На подстрочники языков своих,
Наторевших во церковных уставах
И чреде номоканоновых глав
И – вовек непобедимо-корявых,
Как любимый на Москве старослав,
Подтянувшийся высокою вязью
К шелку б;лгарско-солунских небес,
Перемазавшись языческой грязью
С неофитским ожиданьем чудес,
Перед ликом Всеблагой Елеусы
Заводя гомилетический спор,
Пересыпавши славянские юсы
Горстью варий и щепотью камор,
Дабы греци, от турецкой печали
Избывая на Руси лютый страх,
Свои речи и графемы узнали
В вятских валенках, в ростовских лаптях.


          О ВИЗАНТИЯ!

О Византия! Как сладок пророческий сон
Резных энколпионов, соблюдающих сердце чисто,
И созерцательных паламитских икон,
Набросивших на лице вуаль золотого ассиста,
Дабы напомнить, что в свете нет никакой
Тьмы, полутени и ренессансных сфумато,
Излитых взбаламученной рекой
На оргии анатомистских и томистских рабов целибата
Искровавивших чинквеченто конкистадорскими алебар-
дами, дабы поскорее рассечь пуповину,
Связующую ацтеков и тот единственный дар,
Коим вся ойкумена обязана Мариину Сыну,
Пока Он вне времени председит одесную Отца,
Зря вся земная, аки стадо смятенно,
И не прощает ни стали, ни свинца,
Приемля только сердце сокрушенно,
Которое бьется в груди смиренных святых
Эпохи излета пассионарности Царя-града,
Чьи губы в стасидиях поют Симеонов стих
За полчаса до унии и изблеванья каменна града
Из глоток османских мортир, наведенных на
Смальты Софии и пепел имперского мифа,
Ибо кончаются прореченные времена
Ибо Рим не поможет, ибо папа – прозвище грифа,
Сиречь – стервятника, чьи птенцы бессчетным числом
Слетаются на заре возрожденческой ночи
Выклевывать на левкасе ятаганом и копьем
Твои, Византия, рая испившие очи.


       ЗВЕРИНЫЙ  СКИФСКИЙ  СТИЛЬ

      О, гордая аскеза Византии!
Благослови звериный скифский стиль
И бантики хвостов! Рычат пантеры,
Стремглав несутся взмыленные кони
И львы обрушивают на хребты
Быков всю мощь державной воли. Воин
Бог знает в чем на шее и спине
И в колпаке из сыромятной кожи
Натягивает лук, почти мешая
Двоим акритам ставить на огонь
Котел с бараниной. Козел несет
Почти магический развал рогов
Из Божьей Палестины. Птица Сирин,
Размашисто листая Пешитто,
Сидит себе на рубеже эпох
И сопрягает перьями хвоста
Слепое хвастовство савеллиан
И чинное язычество Тавриды,
Отсчитывая золотые зубья
На гребне, коим властный протодьякон
Расчесывает бороду. Щиты
Ромейских измочаленных когорт,
Обтянутые буйволовой кожей,
Прислонены к крестам по-вдоль обочин
Тропы Трояновой. А этот отрок,
Пророчески намеченный чеканом
У края золоченой чаши - верит
И чает воскресенья мертвых предков,
И жизни будущего века, где
Его крещеный правнук, сев к столу
За свежий палимпсест, перу доверит
Пасхальной киновари брызги, вязь
И зооморфный ракурс подсознанья,
И не спеша вплетет в инициал
Грифонов, чтоб хоть этим подтвердить
Генезис русской святости и славы.


           ВИЗАНТИЯ ВАРЯЖСКАЯ

       Древляне прорубают напролом
Простор, где князю сесть, где – лечь холопу.
А викинги работают веслом
И волком волн взахлеб грызут Европу.
       Где пляшут рун седые письмена
Перед Софией средь Второго Рима,
Нордическая ярь не смирена
Смягчающим влиянием Гольфстрима.
       И там, где полыхают палаши
И льются лики по-на позолоте,
Витает эзотерика души
Над утонченным маньеризмом плоти.
       Грек тяготеет к инобытию,
А викинг и не ждет посмертной доли
И арию варяжскую свою
В Сицилию увозит на гастроли.
       Ему что Балтика, что Геллеспонт:
Его секира жнет любую озимь.
Он засевает местный генофонд
Пассионарностью на тридцать восемь
       Колен, чтобы истории самум
Сплясал мегалитическое хоро
И светленькая Истанбул-Ханум
Гляделась Хельгой в зеркало Босфора.


           ВИЗАНТИЯ УЛЕТАЮЩАЯ

       Растущий месяц по-над минаретом
Прикинулся чеканным топором
И, следуя исламским трафаретам,
Грозит пассионарным острием

Усталой Византии. Вечность тронув
Исконным светом нимбов, сонм святых
Малоазийский прах отряс с хитонов,
Протяжно распевая скорбный стих

О Божьем попущении. Сирийцы,
Забыв Дамаскина и Шенутэ,
Доели свою вяленую тыкву
И взбрызнули бараньей кровью площадь

Перед мечетью. Древнеримский храм
Напялил запущенья козьи шкуры
И повелел фронтонам и полам
Забыть о заоморфных смальтах. Суры,
Как золотые черви, расползлись
По весям и руинам Палестины

И выгрызли из ветхих свитков Торы
Суфизм с нумерологией. Окно
В оккультно-инфернальные просторы
Со скрипом распахнулось. Полотно

Христовой плащаницы осенило
Надменно-крестоносную войну
И зыбкое босфорское горнило.
Державы переплавило в одну

Тщету попытки вырвать у аллаха
Все то, что может дать лишь Адонай.
А Алконостом названная птаха
Меч исцелила от гордыни взмаха,
Явь отпила средь фиваидска праха
И тяжко упорхнула в русский рай.


              ФЕОТОКЕ

Пред заревом эпох, во время оно,
Когда настал пассионарный спад
И Византии властная икона
Потупила смиренно гордый взгляд;
Когда под черепицей куполов
Из подсознанья эллинской натуры
Восстали иномирные фигуры
Пропорцией в одиннадцать голов;

Когда аскет, немотствуя речисто,
Сандалиями освятил Афон
И в чаще мистической ассиста
Предстал Левиафан со дна времен;
Когда Индикоплевст и Хризостом
Простерли свиток свой в славянском мире
И василевсы в клавах и порфире,
Надевши нимбы, сели пред Христом –

Все это было вовсе не просветом
Непостигаемого бытия,
А гордым, как смирение, ответом
На вызов дерзких муэдзинов, чья
Всклокоченная ветхость бороды,
Над Асией простертая, как пламя,
Расчетливо расчесана лучами
Магической Давидовой звезды.

Итак, ислам пришел, сжевал ягненка
И ятаганы вытер о Босфор,
И рассмеялся яростно и звонко,
Святые мощи побросав в костер,
И оградился от плотских забав
Суфийской власяницей и каламом,
Трех Ангелов у Сары с Авраамом
За трапезой увидев и узнав.

Не меч, не рясофорные витии,
Не стоны мучеников на кресте –
Икона – оправданье Византии
Во всей ее святой неправоте.
И смолк тропарь, и стал мечетью храм,
И ночь конца зарделась на Востоке –
Но смотрят в душу очи Феотоке
И нет конца немым ее слезам.
АНГЕЛ  ЗЛАТЫЕ  ВЛАСЫ

Слава дольняя, вспыхнув, как встарь,
Кротко высушит капли росы.
В душу кесаря и на алтарь
Смотрит Ангел Златые Власы.

О, не плачь, Византия, не плачь,
Что так близок и яростен суд,
А над хрониками неудач
Бирюзовые очи цветут.

Пусть отъидут апостолы, пусть
Крест чалмой обмотает пророк:
Ты ведь ведаешь всё наизусть,
Что Распятый Учитель прорёк.

Всё ты знаешь об истинном вре-
мени - и у стола твоего
Каждый арсис горит о Царе
Горним золотом славы Его.

Твои ратники, аки трава,
Полегли на османских мечах -
И уже не Босфор, а Москва
Отражается в скорбных очах.

И над орарями русскими рек,
Где Святая земля на весы
Возлегла - не смежай своих век,
Светлый Ангел Златые Власы...


   ГРЕКИ
        (Белые терцины)

...а греки  из сожженной Византии –
Калеки  государственного мифа –
В аптеки  и скриптории Европы



Рванули  с исихазмом и фаворством,
Ладью ли,  веницейскую галеру ль
Феруле  оттоманской предпочтя.

Собаки  сгрызли хартии и мощи;
Абаки,  агиографы, акриты
Все знаки  запустения сочли

И стали  Китежем по-на Босфоре,
В металле,  камне, смальтах сохранив
Печали  и надежды логотипы.

О Греция,  наложница султана!
Венеция  исхитит твою славу,
Венец ея  истопчет папский Рим,

А этнос,  крест и бороду обрезав,
От Этны  до Мадрида разбредется,
Приметно  своей гречкою засеяв

Коливы Рейна и Александрии,
Заливы  Португалии и Порты
И нивы русский святости, для коей

Все живы  о Христе, и паче – греки.


           ПОДСТРОЧНИКИ

Рум торопит когорты панибратские,
Обрывая святительские сны,
И ложится на пастбища сарматские
Колея православной старины.
Святорусцы витийствуют над долами,
Восьмерик громоздя на четверик,
Выметая монашьими подолами
Перунизма язычественный зык.
Звон малиновый капает на зимники
И благие духовны зеленя,
И дерзают возжечь слепые схимники
Сноп свечей от Фаворского огня.
Божьих слезок наивные букетики
Обметают по избам вражий ков
И калиги высокия эстетики
Всласть скрипят по гранитам Соловков.
Благодать, не вдаваясь в околичности,
Осеняет скиты у волжских вод
И слепая сфрагистика вторичности
Понедельнично таинство блюдет.
Быт разъят ятаганами и ятями,
Троесвещник совеет на столе
И о Вербной знакомятся с ослятями
Патриаршие саккосы в Кремле.
Ибо Русь, зря, как тати-полуночники
С кистенем лютерятся у дверей,
Воспевает корявые подстрочники
Всечестных византийских тропарей.


О ВИЗАНТИЙЦЫ

О византийцы, жравшие дельфинов
У хлябей Пропонтиды и Босфора!
Бог не простил вас, как кассету вынув
Из плеера истории. Укора

Перо уже не выскребет из хлюпкой
Чернильницы и руны златорунной.
А ваша вера как была скорлупкой,
Так скорлупой и хрустнула под лунной

Ухмылкой ятагана. Кровь сарматов,
Армян и даков корчит ваши вены –
И экстерьер ваш волоок и матов,
Как акме генофонда ойкумены.

Или мутационный маньеризм. А
Носы у ваших нефов чуть гундосы,
И брошенная столпнику номисма
Не жаждет снять или задать вопросы

О смысле вертикального служенья
Горизонтали власти. Папцы правы:
Хиротоническое возложенье
Рук – избавляет тело от расправы,

А дух от суемудрия, покинув
Лощеный иконисмос на портрете…
О византийцы, жравшие дельфинов!
Зачем Никола не продрал вам сети?!

Как вы, от горня Иерусалима
Отделавшись малоазийской сплетней,
Вспороли славу легионов Рима
Агонией ее тысячелетней.


  МАР  АФРЕМ

       Как славно прелагать вас, мар Афрем,
С грабара на российско-семинарский,
Блюдя средь богословских лексем
Срединный путь, спасительный и царский.
Пока аскеты топчутся в углу,
А греки липнут к торсам и эклогам,
Вы Богу воспеваете хвалу
Неподражаемо-смиренным слогом...
О Сирия! На пятой на версте -
Монастырек, на третьей - храм и школа,
А Пешитто в смиренной простоте
Верна стезе апостольска глагола,
Как Константин - Септуагинте. Хор
Лелеет гласы для небесных арий,
Но пустосвятство на Христа простер,
Николой заушён, лжепастырь Арий.
Он кесаря теперь на Рождество
Смущает в Новом Риме на Босфоре...
Молись - да изольется на него
Троическая чаша гнева! Море
Ревниво облепляет кораблям
Борта и киль ракушками и илом,
Так путь твой обрастет, в укор векам,
Легендами. Спасеньем и ветрилом
Да будет всем, взывающим к тебе,
Живый господь, не медлящий с ответом.
Диакон мар Афрем! К какой судьбе
Ты взыскан был Всезрящим Параклетом!
Благослови ж и нас, утешь и нас,
Благой дар слёз обретший во спасенье:
Да не преткнемся о лукавый час,
Не соблазнимся блудословной ленью...


                ГРЕКИ

Цареградские киновиархи и протосинкеллы,
Огнепально косившиеся в сторону стройных славянок,
Стоя за плечом Владимира Равноапостольного;
Иссохшие исихасты и книжники,
Явившие в духе Троичное исповедание
Троицкому игумену; храмозиждители,
Претворившие храмы и базилики
В барабаны и луковки по русской мере веры;
Паисий Лигарид и самобратия Лихудиевы,
Обложившие новодревлими тропарями
Нарышкинское барокко и гнев патриарха Никона;
Два грека – Феофан и Максим –
Оба из Эллады и от Господа;
И еще бессчетное множество
Иноков, ликосписателей, справщиков,
Возлюбивших преломлять артос русских епархий
И воспевать «Аксиос» и «Агиос»
В кирилло-мефодиевской тени
Митирполисов Москвы и Киева,
Собирая дары целителю Пантелеимону
На Афон и в Антиохию. Господи,
А мы еще удивляемся, почему
Московские святители, страстотерпцы, преподобные
Так славно вписались в византийские лики и позы,
Будто все они – греки, стоящие над Босфором
И примеряющие русские полукафтанья,
Дабы удобнее было переезжать через реку,
Раков распугав и прихватив с собою
Три барки гречки для Соловков.

   
   

 ДЕВА НЕРАЗУМНАЯ

Дуки. Болгаробойцы. Комнины
И Ангелы – губители Царьграда...
Лохмотья византийской старины,
Шуршащие по-у порога ада.

Иконокласты, вставши у руля,
И униатственны Палеологи:
Побивши афонитов папства для,
Как суемудрен ваш извол о Боге!

Уже стратигам не отвесть беды,
Уже Селим отвоевал полмира –
А вы едите с дискосов меды,
Хиосским запивая из потира.

Вы нимбы носите по-над челом
И брата ослепляете родного.
У вас, вы мните, счетов нет с Христом:
Небесный Царь не постыдит земного.

Не постыдит. Обид не помнит Бог –
Но, сетуя над преклоненной выей,
Он не откроет двери в Свой чертог
Пред неразумной девой Византией.

И та, верна Владыце своему,
Издрав хитон по плинфам, стугнам, рифам,
С пустой лампадою сойдет во тьму
Недостижимым чудом, хмурым мифом.

Чтоб мы, на россыпях молитв и дней
Изнемогая духом от печали,
Томились искушеньями о ней
И упрекали, и благословляли.
             




                ;;;
;;;;;;;;;;;;;;;;

                II
        ;;;;;; ;;;; ;;;;, ;;;
               TERRA TIRIREMIS

                Федору и Анне Кузнецовым      

              АФОНИТЫ

Творя несуетное постоянство
На скалах возле приафонских вод,
Эзотерическое христианство
Лукум вкушает, тирирем поет
В просветах между приступами веры
И тем богопознаньем без посред-
ников, что оборает все барьеры,
Ни санов не взыскуя, не побед
На фронте феологии. Наитью
Трезвение началит невпопад.
Геронты, плоть питающие снытью,
В число двунадесяти не спешат,
А бдят в тени, которою калива
Беседует с полдневностью лучей
И уроняет в зеркало залива
Почти готовый абрис нимба, чей
Неяркий свет сердца не надмевает
И сонм соблазнов не вперяет в сны,
А просто по-простецки затмевает
Исламскую символику луны.
Обросшее метафорами тело
С годами убеждается само,
Что Параклиту на земли есть дело
И до ученых книг, и до псалм;-
дий, ибо афонитам дан лучистый
Столп, исцеляющий от скверн и ран,
И доля тверди, как стопа Пречистой,
Простертая в житейский океан.


         
АФОНСКИЙ АНТИМИНС

...а образ в сребропозлащенной ризе
Сияет ликом Спасовым из мглы,
И ласточки воркуют на карнизе
Несокрушимо-истовой скалы.
У края созерцательного понта ,
Ничтоже помышляху о земном,
Послушники стоят - и нимб  геронта
Мелькает в параклисе  за окном.
Пунктир экуменической отравы,
Плетутся пароходные гудки,
А греци, еже льстивы и лукавы,
Пред Русиком  склоняют клобуки .
О Русь Святая, ты и на Афоне
Пречистой лобызаешь омофор
И предстоишь на освященном лоне
Простора, что простер трикирий  гор
Прочь от поверженна Втораго Рима
Туда, где, у престола предстоя,
Целебниче благой Пантелеимон
Уже подъемлет лжицу  за края
Скудельной скрыни , еже не скудеет
Вдоль бреда богоборческих орбит
И тайной исцеления владеет,
И меру откровения хранит,
Дондеже сокровенные святые
Отслужат у покинутых калив
Последний чин последней литургии ,
Афон, как антиминс  небес, сложив.
       
           АФОНСКИЕ ТЕНИ

Пишу так много, что не успеваю
благим молчанием замкнуть уста
И духа усыхающую вайю
простерть навстречу шествию Христа
По-вдоль калив смиреннаго Афона,
где сл;зне подвизался Силуан.
Ахейских хлябей вспененное лоно
кровоточит от православных ран
И памяти о будущем. Протата
спокоен суд над буестью земной,
А пред Портаитиссой светит цата
неомолимой русскою виной.
Луны исламственные заковырки
мерцают запятой над бытиём
И чётки лестниц отмеряют пирги
над Кареёй и Симонопетром.
Лохмотья сокровенного геронта
метут стезю, не знавшую колёс.
Халкидики трикирием из понта
благоуветье святости вознёс.
Возверуй - и паренье Декалога
в крыло преобразит твою ладонь!
Ксиропотам и Ватопед - эклога,
блюдущая апостольский огонь.
Щербатый корень Аттики речистой
витийствует у грани бытия,
А ;;;;; ;;;; - стопа Пречистой
и благодатной матери Ея -
Моление по чину паламитов,
повиснув на стасидиях, творит
И ладит параклесы средь гранитов,
омывших доевангельск блуд и стыд.
Дерзай же, подвизайся, проповедуй,
запри святую порту на засов -
И Бог благословит твой труд победой
над генофондом зевсовых бес;в.
И плоть стечет со чрепья мировонна
и ребр, творящих гамматическ крест,
И в старой русской костнице Афона
предбудет меньше на одно из мест.
И брат - будь хоть ивер, хоть караим он -
вспарит в просиявающую тьму
И аггел цельбоносн - Пантелеимон -
протянет лжицу рая и ему.



                ТИРИРЕМ

По лествице смиренных феорем
Взойдя в неомрачаемый приют,
Отцы-афонцы, вспойте тирирем,
Как наши “Херувимскую” поют.
Чтo ангелам глаголы и века,
Кров ветхокущный и скудельный быт?
Бог вскроет громом вены родника
И преобилье смокв произрастит.
На что вам метафизика чудес
И выспренни мирские похвалы?
Прострите длань - и загогочет бес,
Прочь от каливы прыгнув со скалы.
Не зря ахейцы здешнюю красу
Почтили храмом демонов своих...
Но ломят локти на восьмом часы
Стояния в стасидиях святых.
Отрекшись от греха, взликуй навзрыд,
А изнемогших плотью от акрид
Сама Икономисса посетит,
Утешит в параклесах Параклит.
Там, за горой, толпится Божий мир,
А здесь со схизмой прю творит обрыв
И зреет к Пасхе сладкий козий сыр,
И солонеет прaзелень олив.
А на гробы геронтов в горний срок
Легла преображения печать,
И подгнивает третий позвонок,
Главу готовый в костницу отдать.
А души, чинно выстроившись в ряд
И к Тверди возлетая в свой черед,
Молитву Иисусову творят
Без эйдосов, без арсисов, без нот,
Зане апокат;статис времен
Вознес кресты Великой Лавры - и
Мистерия безмолвия, Афон
Себя являет в дольнем бытии.




       ХВОСТАТЫЙ СОНЕТ О ЕЖИКЕ

Благослови, «Физиолог»! Носитель
       Гностических аллюзий «Шестоднева»
Благоколючно шествует в обитель,
       Икономиссой в коей – Приснодева.

Еж – древлей брани тихий тайнозритель,
       В долинах угрызающий без гнева
Змей злобы, ибо истый победитель
Ни вправо не уклонится, ни влево

С пути бесстрастия. Афонски тропы,
       Ведущи в горний Иерусалим,
Священноцветьем процвели над Понтом,

Зане по сим сакралиям Европы
       Еж, аки исихастский пилигрим,
Прошел, готовя путь святым геронтам,

Чтобы они, цепляясь за карниз
       Молитвою и палкой суковатой,
Как Иаков в Мицраим, спустились вниз
       В мир, что задрался новою заплатой

На ветхих м;хах веры, что любовь
       В каливах и пар;клесах лелеет.
Но лопнул мех – и не вино, а кровь
       Истории струится и густеет.

И мир, простерши лапу на Афон,
       В монастыри вперившись, вожделеет
Испить до дна свой долларовый сон –
       Но когти «Визы» опустить не смеет

По-на удел Портаитиссы, тлен
       Папизма полня кришнаитским смрадом –
И Божий мир пред ним, как Эсфигмен,
       Твердеет заключенным вертоградом.


АФОНСКОЕ УГОЩЕНИЕ

Афонско угощение. Лукум,
Аскетственная стопочка ракии
Да кофе - возгреватель горних дум
По трафарету нимбов Византии.
На кротких склонах инобытия
Геронты  купно  совершают орос ,
В стасидиях  Пречистой предстоя
И взорами раскачивая хорос
Вокруг паникадила. Божий кров
Объемлет пирги , порты  и оливы,
И тьма руин ахейских городов
Предуказует место для каливы
Забытого святого. Колесу
Нет дела до стезей и тропок этих
И, как лампада, светится в лесу
Пещерка пребывающего в нетях
Пассионария, что плоть и стать
Велел смирить воде да вялой смокве,
Воспожелав душой противостать
Палеогогу , чтущу filioque
И всяческий папизм. Грядуща цветь
Епископов, игумнов, хлебодаров
С челна в пучину уроняет сеть,
Мня вытянуть минойчатых кальмаров
Из волн, что омывают всё и вся,
Над чем воздеты ;;;;;;; и ;;;;;‘а,
По бывой ойкумене разнося
Святые отражения Афона.

         Афонско угощение. Лукум,
Аскетственная стопочка ракии
Да кофе - возгреватель горних дум
По трафарету нимбов Византии.
На кротких склонах инобытия
Геронты купно совершают орос,
В стасидиях Пречистой предстоя
И взорами раскачивая хорос
Вокруг паникадила. Божий кров
Объемлет пирги, порты и оливы,
И тьма руин ахейских городов
Предуказует место для каливы
Забытого святого. Колесу
Нет дела до стезей и тропок этих
И, как лампада, светится в лесу
Пещерка пребывающего в нетях
Пассионария, что плоть и стать
Велел смирить воде да вялой смокве,
Воспожелав душой противостать
Палеологу, чтущу filioque
И всяческий папизм. Грядуща цветь
Епископов, игумнов, хлебодаров
С челна в пучину уроняет сеть,
Мня вытянуть минойчатых кальмаров
Из волн, что омывают всё и вся,
Над чем воздеты ;;;;;;; и ;;;;;‘а,
По бывой ойкумене разнося
Святые отражения Афона.


АФОНСКИЙ ПИРГ

Афонский пирг, что стершийся глагол,
Еще взывает к доосманской хрии.
Сие - Афон. Сие - последний скол
Последней смальты Божьей Византии.
Комниновские камни бдят в пыли,
Цитируя гностические драмы -
А московиты принесли рубли,
Срубили кельи и сложили храмы.
Чт; неофитам древлие места,
Где истуканы рушились и гнили?
Их вера созидательно чиста,
А что касается священной были -
Так они сами вспомнят житиё
Покаявшихся Таис с Феофано
И сами эманируют ее
Из подсознанья этноса славяно-
варяжска генофонда. Но Афон,
И душаспасец сый, и душегубец,
Не втуне монокирием взнесен
Над скалами, о кои свой трезубец
Точил ахейский витязь Посейдон,
Вперяя жест свой в римски пантеоны.
А свет, что изливает свят Афон,
Мироточит, как ветхие иконы,
И защищает исихастов, чей
Извол о Господе благ Феотокос,
И празнствует мистерию лучей
На запад от востока, ибо сроки
Конца всегда близки в конце дорог.
И, чрепие аскетам дав в возглавье,
Икономисса подведет итог
Под сенью омфалона православья.
Се, путь геронтов здесь ненарочит
И копит миро мнишеска маслина,
И молния с небес кровоточит,
Как необрезанная пуповина,
Связующая горсть прибрежных скал
С горами горня Иерусалима -
И мира плотоядственный оскал,
Ощерясь на Афон, минует мимо.


ПАЛАМИТЫ

Явление святого Паламы
И гневная исихия Афона
Взыскует европейские умы,
Произнемогшие от папской тьмы.
Аскезы круговая оборона
Устало оборает первый Рим

И козни калабрийца Варлаама,
Понеже свет нетварный суть незрим,
Но токмо восприемлем Лишь святым
Посмертье отверзается средь срама

И скудоумий дерзостных. Грешит
Любое изглаголанное слово
И в;дение, стекшее с орбит,
Облечься логиями не спешит,
Чтоб гордо не уйти за грань земного

На диспут с бесами стихий воздуш-
ных, льнущих в нефы готики к прелатам.
Папист всегда в виду имеет куш
И если избавляется от туш,
То все равно предполагает атом,

Из коего вернувшийся Господь
Вселенную творит, как сталагмиты -
Но в мире, уповающем на плоть,
Смешно благочестивый вздор молоть,
Пока творят свой подвиг паламиты.


       ГРИГОРОВИЧ-БАРСКИЙ

Древних скал седой антифон
     Провещаем Еваггельской вестью.
Григорович Барский. Афон
     Пешешествие благочестья.
Либереей пухнет от книг
     Аскетическая пустыня
И муку для смиренных мних
     Мелет мельница, рекше млыня.
Чесо ради чесать в грязи
     Инославья петровы были,
Аше мочно стязать стези,
     Посох взем и исшед, о пили-
гримской доле радя душей,
     Посреде калив и метохов
Отгоняя крестом взашей
     Сонм полночных бесовских охов.
Гостеванцев полн, архондар-
     ик скрипит на краю бездорожья.
Тверд сухарь и вишнев узвар –
     О, коль сладостна щедрость Божья!
Вялой плотью от круч отстав
     И укор шепча часомеру,
Непрестанно твори устав –
     И деянье вменится в веру.
Переблей словесных овец
     Суть парабола дольней жижи.
- Йде же бяше, честный отец?
     - На Афоне: там небо ближе.
Там – параклисы, тамо – цветь,
     Там, где гобязтся кипарисы,
Агиасмы испить и – узреть
     Тень от стопочки Икономиссы.


                ГЕРОНТ

Доколь Фаворский свет не облистает
Высокоумно-книжные умы,
Седой геронт в укор себе листает
Гомилии святаго Паламы.
Глухой прилив афонску лижет сушу,
Кальмарами питая простецов,
Что целый век возделывают душу,
Соблазны заперевши на засов
Смиренносозерцания. Соломе
Легко огонь вздымать до облаков,
Так ничего и не заметив, кроме
Скелетов своих собственных грехов.
Смиренные, брады к земле уставя,
Любуются полоской янтаря
За морем – и всерьез творят уставы
Священнодейственного букваря.
И сколько ни витийствуй про феозис
И богословских логий ни пиши –
Все втуне: самый сокровенный гнозис

Открыт лишь детской простоте души.
Две медных лепты – вот ея валюта,
Что паче златников и стад скотов.
На что ей диспуты про Абсолюта,
Когда внутри нее жив Свет Христов,
Что избранная избранным вещает
Без тщетных блесток дольней мишуры,
И увещает вся, и просвещает
Лучом, сопрягшим горние миры.


     АФОН

О геронты афонские! Куда
Вас ведет келлиотская звезда
Над двурогиим посохом аскезы,
Да тропарь Богородичен, воспет
Глоссолалией аггельских планет?

В вертограде Марииной стопы
Гордый дух не проложит ни тропы,
Не употчует смоквами захожих
Персти мира, не ищущей сребра
И забывшей створенных из ребра.

Но из моря, вдали людских причуд,
Как кораллы, киновии растут,
И геронты из тайны чтут свой типос
И - уходят, выталкивая из-
под пяты шелест свитков, трав и риз.

Кто за ними последовать сподо-
бится в ветхоадамлей плоти, до
Меры смертней и до благословенья
Старца, в келье возжегшего свечу,
Коему к ним пристать не по плечу?

И Афон - бытия священный бред -
Чтя безмолвье, воззрит ему вослед,
Как глава, отделенная от тела,
С надписанием, в костнице честной,
Отрешенной от бренности земной...

НА СКЛОНЕ

На влажном склоне веет тишиной
И святостью, зовущей в небеса.
Здесь сиживал ахейский Арсиной
И эллины латали паруса.
Спасенья профетический вопрос
Зрит тенью Атлантиды из пучин,
И Понт накатывает на Афос
Гекзаметров своих аквамарин.
Что значит жертва слова пред стезей
Мартироса, что усечен мечом?
Заря средневековья – мезозой
Ученья, начерт;нного крестом.
Стихи – метафизическая муть,
Случайный взмах крыла или хвоста.
Чем тяжелее крест – тем легче путь,
Коль опираешься на тень креста.
Дождей покровских частая кайма
Звучит как прошва инобытия,
И биколон давидова псалма –
Вот истинная келлия твоя.


У АФОНИТОВ

У святых афонитов нет
Ни палат, ни звона монет –
     Есть лишь бьющая сквозь слова
     Энтелехия естества.
У святых афонитов нет
Лишних дней и случайных лет,
     Но и ящерка прибежит
     Их послушать у древлих плит.
У святых афонитов есть
Вертоград, имущий процвесть,
     И пар;клисов ветхость зде
     Вифлеемския вслед звезде.
У святых афонитов есть
Отчий навык – очи возвесть
     И, презрев земные пути,
     По молитве в небо взойти.

Так о чем мятешься, душа,
В русской скверне едва дыша?
     Еще длится пасхальный канон
     И Владычицу славит Афон.

 
ГРЕШНЫЙ  ИНОК

...потому что метафора поклона
Мирный дух вырывает из грязи,
Потому что от неба до Афона -
Ближе, чем от Афона до Руси.
Ятаганы суфические рады
Стариковским монашьим кадыкам,
Но - горят православные лампады,
Освещая нерукотворный храм.
Свят геронт под скалой ставриду ловит,
Простирая пол-нимба на залив,
И мозаики корчит могендовид
На ступенях заброшенных калив.
А того, кто радеет о затворе
И сияньем души отверзит мрак,
Не увидят ни путники, ни зори,
Ни - тем паче - лукавый женский зрак.
И еще не наспорился с судьбою
И не смог победить духовный блуд
Грешный инок, которого с собою
Сокровенные старцы позовут, -
И игумен-аскет, что святотатцев
Сокрушал, не тужа о серебре,
Перед Богом возможет оправдаться
Тем, что жил с ним в одном монастыре.


ОТЧЕ СТЕФАНЕ

         Розовые цветы на месте сгоревшей кельи
Смиренного афонита именем Стефан-венок
Прообразуют небесное веселье
И кроткий, как вера, уголок
Пространства, освятивший древлеязыческу глыбу,

С коей геронт, уголья лет вороша,
Смиренноуветливо ловил приафонскую рыбу
Пропитания ради тела, в котором душа
Давно не вмещалась и мирно цвела на отлете,
Каливу и грядки претворив в исихастский храм,
Как цветок на обочине преображенной плоти,
Равно соприсущной двум мирам.

         О, Свет, срастворенный скалам, зыбям и кронам
Мироточивых олив и новозаветных древес!
Как тихо ты струишься по пар;клисам и иконам
Языческа мира, яже умер и снова воскрес
Навстречу молитвенникам, восставшим, как кипарисы,
По назидательным склонам Святыя горы,
Тириремы свои простирая под ст;пы Икономиссы,
И по ржавым цепям восходя в иные миры,
В кои Стефан вознес судьбы своей два обола
И тысячи исповедников поучительной речью спас,
Сменивши плотск;й, похотеньем першащий голос
На блаженный ангельский глас.


             И ТОЛЬКО АФОН – ОДИН

В древлих монастырях, в коих число братий
Досягало за тысячи, вперяясь в горни миры,
Под прогнившими балками тьму бесовых ратей
Днесь поборают едва что дюжины полторы.
Эпоха зиждительства уступила поре молитвы
С кручи духовных битв сползая в почти музей,
Но стопы тайных старцев по-прежнему скользкие плиты
Осязают стязанием стремлений своих и стезей.
На сломленных главах – удушливее, чем в яме,
Из коей папский дракон выволок гребень хвоста. 
Ибо уже близ есть, и на Преображенском храме
Кончину от мира отводит громоотвод Креста
В яви, разбухшей от зла, вызревает чувство порога,
Который в себе преступает всяк человечий сын.
Светил, калив, небоскребов – у Бога всего много,
И только Афон –  о всех и за вся  – один.
               
    ;;; 
;;;;;;;;;;;;;;;;

        ;;;;;  ;  ;;;;;;  ;;;;

                Святые Петр и Феврония Муромские,               
                молите Бога о нас   

                БЕГСТВО В ЕГИПЕТ

      Кого Господь торопит, тех догонять вотще
На крыльях ласточек или на быстроногих ланях.
Куда вы так спешите, старик в дорожном плаще
И хрупкая Дева с Младенцем в усталых дланях?

      Последний раз в сторону Иерусалима взглянуть,
Последний глоток сикеры центурионом выпит.
Может быть, вам налево или вправо направить путь?
Ведь это - дорога в Египет.

      Горький дымок костра и тусклые блики монет
В ненасытных ладонях римской стражи.
Как рано брезжит за спиной беглецов рассвет
И солнце прорезает туман Вифлеемской пряжи.

      Но вновь над дорогой плывёт и реет звезда,
Призраки яви пред Предреченным развеяв.
- Вы слышали про перепись? - Разумеется да.
- Что ж, проезжайте. Кто вас поймёт, иудеев...

      Но напрасно пред ними время разъяло свой зев
И втуне ощерились Иродов меч и пламя.
Видишь: их путь охраняют Агнец, Телец и Лев,
И Орёл, паря над дорогой, их осеняет крылами.

      Шагает старик, а Дева на осляти минует прах.
Спроси её, вещунья, на камень присевшая с краю:
- Знаешь ли ты, голубка, Кто спит у тебя на руках?
И Матерь ответит: - Знаю.




ЕВАНГЕЛИСТЫ

Их - именно четверо. В единицу времени
Больше попросту не умещается,
Хотя, впрочем, и прочему роду-племени
Прорастать и множиться не запрещается
На ладонях веков. Волны и рыбы к веслу
Ластятся. Искариот лобзает Равви в уста.
А их - именно четверо: по числу
Букв в надписании или концов Креста.

Трое, творя словесное приношение,
Пребудут едины, как тень едина с телегою,
А четвёртый - любимый - явится в завершение
И останется арсисом над Альфою и Омегою.
Переглянутся книжники. Перекрестятся простецы.
Последние фразы допишутся Фаворским лучом.
А Истина сопряжёт начала и концы
И верных не укорит ни в чём.

Свитки изрежутся на кодексы, либры, логии,
Вечность восстанет из капель крови Спасителя
И без комментариев гностической теологии
Мир изберёт в сущего тайнозрителя
Голгофского чуда. И когда четверо, чресла свои
Препоясав служением Благовестию в пепле дней,
К Свету мирови обратятся лицом в бытии -
Верные за их спинами уже не увидят теней.



СВЕТЕ  ТИХИЙ
                Е.Г. Басовой
Седовласые главы,
Кротость юных румян...
Тихий свет святой славы,
Осияй христиан.
Осияй их, Христовых
Агнцев - братьев, сестер -
Повсечасно готовых
Под топор, на костер.

Рим, как треснувший килик,
О простор свой разбит,
В мозаиках базилик
Суд неправый творит.
Катакомбная плесень
И евангельский стих.
Как кровав он и тесен,
Pax romana для них!
По седым подземельям -
Свет нездешней весны
И духовным весельем
Очи верных полны.
Здесь - простор и свобода
И апостольский быт,
И у выхода-входа
Пастырь Добрый стоит.
Тамо - демонски брашна
Брызжут адским огнем.
Но ничто им не страшно:
Лишь бы - с Ним, лишь бы - в Нем.
Лишь бы, кровью живою
Смыв с души грешный прах,
Стать последней овцою
На Христовых плечах
И, за час до расправы
Возвратясь в мир и Рим,
Тихий свет святой славы
Внять всем сердцем своим
И, прощальные речи
Бессловесно творя,
В свет шагнуть - к скорой встрече
У престола Царя.


«ЖИТИЕ СВ.НИКОЛАЯ МИРЛИКИЙСКОГО»

     Этот томик о жизни и чудесах
Мирликийского пастыря, отбившего длань об Ария,
Звучит, как соло вечности в часах
Или ненавязчивая ария
Чистого знания об истине и пути
По волнам Средиземноморской пучины,
По коим, как по суху, духу довлеет дойти
До прикровенно открывшейся первопричины
Воплощения славы в словесах и славян-
ских стезях, пролегших сквозь бронзу этрусскую
И отстраняющую бытийный туман
Незнаменитую церковку русскую,
На чьей солее этот образ, писанный вплавь
Фряжским письмом для русского духа и ока,
Стоит как воплощенная явь,
Пронизанная светом с Востока
И тенью Того, Кто под плеск голубиных крыл
Переступил через бездну плотскую и житейскую
И следами сандалий Своих освятил
Взмятенную пучину Галилейскую
И брызги пены и слез, омывающие твой путь
Жаждою веры и отстраненья земного предела,
И старую формулу: - Бог в помощь, Никола в путь!
За которой всю жизнь исступленно тянется тело.


     ГРИГОРИЙ БОГОСЛОВ

Кир Григорий, како дерзну,
Размыкая будничный круг,
Проницать твою глубину
За пределом земных наук?
Богослов, до края прешед
Аскетические пути,
Как прозреть тебя звавший свет,
Ин тропарь восписуя ти?
Мир вослед Христовой звезде
Ожил, ринулся и потек,
А Афинская акаде-
мия чтит, как и в Павлов век,
Гесиода с Гомером. Ад
Отверзает аттическу пасть
И предерзостный Апостат
Вожделеет премудрость отъясть

У христовых смиренников. Ты ж,
Тьмы словесных овец пася,
На пороге двух эр стоишь,
Помня вся и предзная вся.
И - при свете никейской зари -
Не преминешь облечь в слова
Нераздельную славу Три-
ипостасного Божества.
И не втуне Христов простор
В иконисме явил твой слог:
Иоанн. Василий. Григор-
ий - воистину Феолог!



СТИХИРЫ ВАСИЛИЮ ВЕЛИКОМУ

I
Из глубины аттическия мысли
Рцы убо, архипастырю благий,
И, полиставрион  воздев, исчисли
Извол благоуветливых стихий
И плески птиц посредь небесной пены,
И лани след в глухой тени олив,
И матримониальныя мурены
Кроссвидовой додарвинов порыв,
И череду растительных обличий,
И ласковых дельфинов дольний лёт,
И ёжика хозяйственный обычай -
Устроить в тихой норке черный ход...
О ты, святоотеческа стихира
На голос “Всякое дыханье да
Восхвалит Господа”... За срезом мира
Мерцает Вифлеемская звезда.
Гностической схоластики уловы
Мнят ересь вывести из естества,
И охлосу  вещают богословы
Энигму  Тройческого Божества .
Ты ж предстоишь пред истиной и вздором,
Совлекшись козней и забот земных
И покрываешь кротким омофором
Ефрема  псалмопевца и иных,
И, тайной воскрешения владея
У лествицы небесного пути,
С порога обращаешь иудея ,
Хотяй всем в разум истины придти.

II
          Василий Великий, камо грядут твои
Архипастырские сандалии, насандаленные смиреньем
И нежеланием всуе разглагольствовать о бытии
Самым что ни на есть языческим стопосложеньем,
Яже убо писаху кир Григорий? Милость и гнев
Игемоны и кесари чередуют, как кости в абаке,
А душа утешается Беседами на Шестоднев,
Ибо - ;вое место льву, ;вое - скимну, собаке
И скотине, сказуемой скопом. Епитрахиль
Паче римския тоги и позднеантичных схолий,
Но Гомерами и Горациями подъятая древляя пыль
Застилает глаза не только любителям богомолий.
Что есть живая вера? Аксиомственность феорем,
Простецов утешающее таинство благодати
Или же то, как смиренный сирский диакон Афрем
Глаголет свои мимры мымрам азийской знати?
А может - елицы хотяще внити в Христов рай
Ничтоже смущахуся присутствием, местом, часом
И верою воспылаше - и сразу, как Николай
Мирликийский пред ликом кесаря Ария - по мордасам?
Может, и так. Но сколько бы души, державы, тела
Ни повергай на стадии, стасидии и ступени,
Вера - та же лампада: лишь бы она была
И облистала окрестности Кесарии или хоть тени
Двух замужних смиренниц, что утром бредут за водой
Или с мужнего ложа бредут на мясной рынок
И - светят до всякой догматики учительною звездой
Апе Макарию (уж на что из иноков инок!)...

  III            
Азийские мужи библейский пыл
Возлили на ахейские пригорки.
А Кир Василий ежиков любил,
Зане двояковыходные норки
Прообразуют две природы. Грех
Останется за срезом Божья гнева,
Пока рекут о тварях и о всех
Учительные главы Шестоднева.
О Моисей! Как далеко Талмуд
Увлек тебя от чаемого рая!..
Каппадокийской экзегезы труд
Духоподъемен, рук не покладая,
Помимо хиротонии. Слова
Имян стихий, произрастений, тварей
Есть звуковые срезы естества,
По коим человечий бестиарий
Угадывает Промысл и Творца
В земном метафизическом союзе.
Соитье рыб и бабочек пыльца –
Не самые простые из аллюзий,
На коих мир стоит среди своих
Попыток к бытию и пыток бытом.
И псалмопевца прикровенный стих
Являет волю Божию орбитам,
Вдоль коих Рома с присными ее,
Пред Логосом склоняя долу выю,
Свое реализует бытие,
Служа Василиеву литургию.


         СВ. ЕФРЕМ  СИРИН

Великий Рим и в тоге готской тьмы
Иззябнув, сетует о крахе скором.
А мар Афрем поёт себе псалмы
И бьётся над почтенным женским хором.
Ещё в глуши Европы племена
Бурлят и бродят на пороге Даты.
А Сирия Распятому верна
И Пешитто хранит верней Вульгаты.
Кто призван в пятый час, кто - во второй:
Да радуются все и да не плачут!
Благая вера двигает горой,
А судьбами избранников - тем паче.
Да сбудется реченное про суд!
Пока ты ратуешь с греховной былью,
Отцы-епископы тебе несут
Благословение с епитрахилью.
Ты ж в рубище смирения, как встарь,
Прейдёшь всю меру бытия земного
И сам возложишь на Христов алтарь
Бесценный дар - благую жертву слова.
И, на верблюжьем - сквозь ушко - горбе
Потщась в Христово царство протесниться,
Помолятся с тобою и тебе
Сослужницы твои все - головщицы.
И ты по благодати - ю же Спас
Ти даровах - прости им сбой скорее
И помолись Спасителю о нас,
Как только ты молить Его умеешь...


            ЕГИПЕТСКИЕ ОТЦЫ
                И.С. Каспаровой
В тени пирамид седых акриды вкушая,
Льва плоти ведут под уздцы
Земные насельники пустынного рая,
Египетские отцы.
Грядут в Авраамово нетленное лоно,
Воспев евангельский стих,
И дольние лилии царя Соломона -
Как смоль перед святостью их.
Лоза возленильская, зело зеленея,
Взыскует корзин и перстов,
И сфинксов нахмуренных немая аллея
Чурается их крестов.
Христа-Пантократора воинство босое
Причтет в когорты свои
Святаго Антония, святаго Сисоя,
И Поймена-кущника, и
Безвестные куколи смиренной аскезы,
Уветников падших дев,
Подъявшихся в столпники, воздевших железы,
Сонм идолов одолев.
Страны забесовленной чертоги и долы
Молитвой и верой омыв,
Сердцами разверстыми вы вняли глаголы
С ветвей гефсиманских олив.
А ваше смирение от века готово
Внимать Господним речам:
Не зря в Рождестве Своем изволило Слово
Притечь Еммануилом к вам.


APOTHEGMATA PATRUM AEGYPTORUM

     А святость - знать, удел ее таков -
Питает склонность к блокам и повторам
И любит заглянуть под нищий кров
Куда как чаще, чем в сенатский кворум,
Дабы собрать для будущих веков
Apothegmata patrum Aegyptorum -
Речения египетских отцов.
     Над тростниками нильския струи
Аскеза дышит святостью и тленом.
Шенyте  же, вздев милоть Илии ,
Игуменство творит пяти коленам .
     Плети корзины , бесов поборай,
Беги экуменический агоний -
И Псой и Поймен  зде содеют рай
В пустыне, где радел апа  Антоний .
     Цыновкой драной чресла препояшь
С послушником Бесoй или Сисоем  -
И не иссякнет ни одна из чаш
Пред скитским целомудренным покоем.
     Пусть старец мирно дремлет в львином рву  -
Кровь мучеников устыдит порфиру,
А ты, разбойник, подклони главу
Под злую игемонову секиру .
     Аскеты, что вам небо и земля,
Когда душа стремится к горней сути!
Се - Сам Господь готовит место для
Закладки храма , чтя извол Шенуте.
    
     Блажен не убоявыйся смертей,
Не взнесший жертв бесaм венца достоин,
Но в келье затворившийся своей
Суть истинный Христов слуга и воин.
     Глаголет старец - и послушник мёд
Из стaтира  прольет без колебанья
И вновь его до капли соберет
Без капли праха лжицей послушанья.
     И юноша смиренный, что приник
К камням базилики разжженьем плот,
Дерзнет составить Древний патерик
Епископства святаго на излёте.
     Прищур александрийских пап  суров,
Но, словно Нил, до дна не будет выпит
Ересиархов край и простецов,
По-коптски - Хем, по гречески - Египет.


          ЧУДО О ПЛИНФЕ

Пока античной мысли лавиринфы
Не тщатся уступать свои права,
Кир Спиридоний, извлеки из плинфы
Троичную керигму Божества.
Пускай стихий слепая пуповина
Расторгнется в ладонях без следа,
И полыхнет огонь, и шмякнет глина,
И истечет превечная вода.
И пусть глядит лукавый царедворец,
Языческую дерзость затая,
Как ;;;;;;;;;;;, сиречь чудотворец,
Являет экзегезу бытия.
На рубеже мистического часа
Не надобен извол календаря -
И вечность осыпается с левкаса,
Чин метанойи истово творя.
Се - темпера была, а стали ризы
И посохи, и лики, и персты.
Явь хощет искупить свои капризы
Епитимьею зримой красоты.
И плинфе сей, пред благостью и срамом
Метафору Троичности явив,
Уже не стать ни термами, ни храмом,
Ни скопищем калив в тени олив.
Но коль возвышенней ее судьбина:
Впредь быть камнями в инобытии,
Из коих сам Отец творит для Сына
Небесные обители Свои.






           СИНАЙ
                духовной дочери о.иеромонаха Луки
На Богосшественной горе Синай
На полпути от млеющей вершины
Монашество себе содея рай
Монастырем святой Екатерины.
Туманы изливают свой елей
На каменные иверни, откуда
Рогатый Боговидец Моисей
Принес скрижалей каменное чудо.
Зде солнце могендовид дмит в пыли,
А иноки, вбивая к свае сваю,
Торжественные стены возвели
И - выпустили душ святую стаю
В пространство, осененное крестом
И глинобитной роскошью аскезы.
И пилигрим, ресницами и ртом
Глотая пыль, влачит свои железы
И сукровицу, каплющу из ран,
К скалистому подножию подножья
Той лествицы, по коей Иоанн
Превзыде мрак духовна бездорожья
И, вся земная до конца прешед,
Взошел по демонам стихий воздушных
Туда, где сущствует Фаворский свет
И мест для неключимо-равнодушных
От века нет. У монастырских стен,
Где Пелиштим граничит с Мицраимом,
Земная явь слагает дольний тлен
И - осеняет благовонным дымом
Гееннский смрад пустыни. Мир утрат
Уравновешивает мир прощенья,
И звезды Богозданные горят,
Как гвозди, что забиты в Крест Спасенья.


    





СТИХИРА СВ.ВЛАСИЮ СЕВАСТИЙСКОМУ

Святителю отче Власие,
Благослови нас, грешных, рыбу сию вкушающих,
И, молитвенно творя прогласие,
Имя честн;е Господа и славу твою поминающих.

О, время, секирой тиранскою
Рыбы Христовы на дверях и в портах посекающее
И святою волной севанскою
Все злострадания мучеников омывающее!

Да будет сия рыбица
Одной из пяти, благословленных Спасителем,
И чрепьем победно улыбится
На бессильную злобу, явленную губителем

Человеческа рода. Да явится
На ней слава постников, презревших сласти греховныя,
И смирение плоти да прославится
Паче всяких трапез, за исключеньем духовная,

Угреваюшия души и крыши
Созерцая молитвенно Божественное Триипостасие,
Пред коим ты ныне предстоиши
И молишься за ны, преблаженне кир Власие,

И зришь косточку каждую
В рыбе - символе книги из Моисеева наставления,
И нас, томимых алчбой и жаждою,
Оберегаешь от дерзкого духовного удавления

Костью гордыни. Се – молимся,
С грабара и старослава перескакивая на греческий:
Прости нас – и не уколемся
Рыбой, что в Воскресении преломляет Сын Человеческий.







СВ.МАРК АФИНЯНИН
               
На дщицу встань, как отрок - и оставь
Глаголы философския игры
И сам Господь тебя управит въявь
К подножью поднебесныя горы.
Там, многажды вкушая дольний прах,
Прообразуй аскезы горний труд:
И кожа обгорит на раменах,
И пальцы на ногах поотпадут.
Избранничества тяжкую печать
Пошлет тебе Ут;шитель-Господь,
И аггел Божий будет окормлять
Век целый не дряхлеющую плоть.
И миражи земнаго бытия
Умолкнут, как бряцающая медь,
И сам Христос тебе покажет вся,
Елика возжелаеши узреть.
А возжелаешь многая: и край,
Где грешники скорбят о злой судьбе,
И Страшный Божий Суд, и светлый рай,
Где место уготовано тебе.
А зде, пока свет солнца не померк
И тварствует светил прямая речь,
Благослови, блаженный отче Марк,
Единому от мних к тебе притечь.
Пусть наречется он Серапион
И сопряжет ученья двух эпох,
И станет впредь носить один синдон,
Но прежде примет твой прощальный вздох.
Благоуветлив, как давидов стих,
Он возлиет на тя елей речей;
Не взем ни власа от мощей твоих,
Отъидет с миром к братии своей.
И, вайей помавая над главой,
Разверзив явь, как нильская струя,
На хруст папирусный возложит твой
Неизреченный подвиг жития.
Ты верой двигал горы. У него
Иные ко спасению пути,
И аще что примыслит - ты его
О Спасе Емман;иле прости.
Он - пастырь, он - списатель, он - апа,
Ты - внесистемной святости симв;л,
Но взведшая его к тебе тропа -
Вот твой неизглаголанный глагол.


      ЛЕСТВИЦА ИАКОВА

Се - Иаковля лествица. По ней
С неба ангелы сходят и восходят
И рассеянный пепел душ и дней
По ступенькам клубится. О восходе
Христа-Света дерзая провещать,
Золотые лучи простерты долу,
И благой герменевтики печать
Не нужна миротворному глаголу.
Возмолись, возсмиренствуй, возревнуй,
Покаяньем омый стези и взоры -
И Господь взгляд утешит парой струй
Мира, льющихся с неба, как подпоры
Нескончаемой лестницы. Синай
Иоанну игуменство готовит
И спасенные сонмы в горний край
Век за веком стремятся. Враг уловит
Остальных. Но каким бы ни был счет,
Всуе он надмевается уловом:
Параклит всех укрыет и спасет
К светлой Пасхе гиматием Христовым.
Что ж ты медлишь, душа?! Иль ветошь крыл
Не поднимет томительное бремя
Беззаконий? Иль Бог Начал и Сил
Не восполнит упущенное время?
И покуда Иаков в тонцем сне
Зрит небесную лествицу не всуе,
Поспешай к лучезарной вышине:
Вдруг ступенька твоя еще пустует!





РОМАНЕ  СЛАДКОПЕВЧЕ

Преподобне Романе Сладкопевче,
Поначаль мне воспети тропари
И обкласть поучительные речи
Изразцами Фаворския зари
Возгревания духа ради! Тропы
Несумнительно служат старине -
Но харизма обочины Европы
Византии не к цатам, сиречь - не
К духоносному лику. Бить поклоны -
Долг смирения, а не мастерства,
А благая метафора иконы
Упраздняет излишние слова.
Но опять возгорается с Востока
Многосвещная благость бытия.
- ;;;;;, ;;;;;;;; ;;;;;;;;!
- Славься, Матерь Господня! О края
Твоей ризы мы души отираем
И целуем следы от стоп Твоих,
Неразлучные с прореченным раем,
Где Тебе воспевает горний стих
Сладкоустый Роман, его же славы
Не вменить в суету и маяту
В горький час распадения державы,
Пламеневшей молитвой ко Христу.
Помоги ж, сопричтенный ко избранным,
В чужебесном узилище земном
Славить Господа делом неустанным,
Крепко помня о сотнике благом...


           ПАЛОМНИК

Над разломом смертного часа
Сладок свет земной красоты.
Преподобная мати Васса,
Како рдеют твои кресты!
Византийчатые лещадки
Упраздняют волю числа.
Зде, в обители, вся в порядке,
   Стены, души, рвы, купола.
Се - перо по дням на излете
Чуть влачится данником мер
И усталое бремя плоти
Так взыскует харизмы пещер!
У почтившего путь твой Спаса
Шлет спасенье струя бытия.
Преподобная мати Васса,
Как утешна схима твоя!
Скрыться, кануть, сгинуть для мира
Ради кельи в премирном саду -
Чтo пред этим перл и порфира
И уменье чин и звезду
Вырывать у судьбы зубами?
Как бессмысленна дольняя боль,
Как мерзит житейское пламя!
Мати Васса, вскую, доколь?
Ужли век, как кимвал звенящий,
Биться духом о плоть и быт?
Если я и впрямь настоящий,
Неужель Господь не простит?



ИОАННЫ

… а Иоаннов вельми много бе
   И в православных святцах, и в истории,
Явивших в аскетической борьбе
Честные и преславные виктории
Над бесами и кесарями. Звезд
Имян их боле, неже зерен к;лива –
Но чист и свят перед Воскресшим Крест
Предтечи, Богослова, Мосха, К;лова,
Кронштадского и Кущника! Иордань
Расплескана телами истомленными –
А вы уже спешите в Божью рань,
Лик стяжевая истыми ;;;;;’ами
Преображенной плоти. Плот, сплочен-
ный Плотником из веси Галилейския,
Ни адовы врата, ни дольний тлен
Не сокрушат у пропасти житейския,
Где вы стоите по всяк день и час
Потусторонь левкаса и спасения
И исступленно молитесь за нас,
Для бренных судеб содевая брение,
Дабы и нам, врачуя очи ран,
Возмочь, чего бы то для нас ни значило,
Прозреть, как тайновидец Иоанн,
И троешестье не прияти н; чело.


      

ОТЦЫ «ДОБРОТОЛЮБИЯ»

Отцы «Добротолюбия». Антоний.
Дидим слепец. Григорий. Мар Ефрем.
Коликих богоборческих агоний
Рим, уязвлен, как древле Полифем,
Бых галилейской верой прямо в око,
Гроб катакомб отвел под Божий храм.
А иноческий куколь, от Востока
Восстав, как черный нимб, вослед венцам
Великомучеников – светит кротким
И – легким, как спасение, лучом.
О, враг не раз по христофорным глоткам
Пройдет своим иззубренным мечом
И подклонит под идольску секиру
Церквей апостольские корабли,
И облечет в страдальческу порфиру
Стяжавших днесь дух мирен на земли.
И будет вся благая – и ступени,
Простертые гор;, за грань времен,
И хворый раб, коснувшийся их тени
И – исцелевший зде; и Симеон
Предтеча Паламы, в нетварном Свете
Прозревший вся, чесо прозреть нельзя,
И неискусокнижные, как дети,
Афонские геронты, чья стезя
Мироточит, аки глава святая,
Стекая с святогорской высоты,
Сплошь прошвою аскезы прошивая
Заветной «Филокалии» листы.


ЦЕРКОВЬ ПРОРОКА МИХЕЯ

Елей елейных аллея,
Схимы, скуфьи, купола.
Церковь пророка Михея
К Трапезной крест вознесла.
Неф аскетической крыши
В небо отчалить готов.
Что изглаголати мниши,
Древлий пророче  Христов?
Како, радея железу
Овавилоненных дней,
Вспомнить благую трапeзу
Духа за книгой твоей?
...Святость в Израиле канет,
Сгинет Иаковля плоть
И в Вифлееме восстанет
Царь Иудейский - Господь;
Труп воскресит - и калеку
Днесь исцелит от всего:
Только враги человеку
Судь домочадцы его .
Вот и уйдет Он, глаголы
Благовествуя Свои,
В тихие дебри и долы
Русской бытийной струи,
Где, аки капля елея,
Чин помазaнья творя,
Церковь пророка Михея
Паки сретает Царя,
Таинством преображения
Тронувша скромную весь,
Свет и кенозис  смиренья
Прообразуя поднесь.


  СЕВЕРНАЯ ФИВАИДА

Смазанные уключины
Молчат с зарёй заодно.
Благостно обеззвучены
Плески плотвиц о дно.
В души духовным зрителям
Стекает с ветвей и крыш
Довлеющая обителям
Сергиевская тишь.
Духом в благоговении
Тропарь не престанет петь
Инок, с собой в борении
В хляби роняя сеть.
Вытянет в липком иле он
Вервия частых сот,
Или четвёртый Илион
В бездне ему блеснёт?
Отблеском светлой истины
Тянутся туч острова.
В яви его исчислены
Камни, шаги, слова.
Похоти плоти Адамовой
Сгладят и перетрут
Бденья под праздник храмовый,
Вера, молитва, труд.
Лики скользят под олифою
Оком за окоём.
Кем ему стать: новым Кифою,
Новым столпом и отцом,
Или - пекущим и пашущим,
Братий утешив в беде,
Камешком, в хлябях пляшущим
Ради кругов на воде?


           СВ. ДИМИТРИЙ РОСТОВСКИЙ

       Закат Святой Руси уж занимался,
Стрелецка кровь цвела на топоре,
       И Кир Димитрий кротко простирался
Крестообразно прямо в алтаре.

       Петров фрегат летел, скрываясь с галса,
Навстречу гиблой невския заре
       И Бонбардир с напраслинкой старался
Унять бесенка, яже есть в ребре.

Дерзал ли помышляти встарь, бывало,
Уйдя к латинам, Даниил Туптало,
       Что митра и на нимбе хороша?

Хоть мир Христов припал к смердящей яме,
В нем процветут святые житями
       И, как лампада, тянется душа

К Творцу и Богу всяческих. У Бога
       И Сына Орошенного Руна
Промышлена, суть, всякая дорога
       И каждая стезя изочтена:

Гряди и преподобствуй, осеняя
       Чело крестом во одоленье сна:
Она еще воскреснет, Русь Святая,
       Поправ язычески безвремена

И потечет укором вражью лову,
       Днесь не жалея ни голов, ни глав,
Вслед твоему учительному слову
       К Единому Подателю Всех слав,

Чьих вышних ты в лохмотьях прозреваешь,
       Святым хвалу достойну воздаешь
И, скверны отрешаясь, воспеваешь
       На свой последний похоронный грош.


ПАМЯТЬ СВ. ФЕОФАНА ЗАТВОРНИКА

...а завтра голубь духа возворкует
И уврачует быт благим крылом,
И Феофан Затворник истолкует
Заветный сто осьмнадцатый псалом
И осенит скоромною прикуской
Евангельскую мистику постов ,
Переложив на семинарско-русский
Весь сонм благоуветливых отцов
Афонской “Филокалии” . А тамо,
Небесный лик пиша у Вышских  вод,
Всем дамам, взятым от ребра Адама,
Подаст, и преподаст, и надает.
И, претворяя в золото корвана
Свою Пантелеимоновску  медь,
Вспоет и декадентска средь дурмана
Пойдет на фисгармонии  гудеть;
И Мопассана  пролистнет, и нотам
Намнет негармонически бока,
Чтя дни по лестовке и оборотам
Святительска токарного станка .
О пастырь, на иконе  и в поклоне
Благая и высокая творяй!
Зри нань, воздень учительные брони
И помолись за попранный наш край
И, доброту евангельскую спрятав
В суровь очей, днесь отмоли его
От супостатов всех и пустосвятов
Перед престолом Бога своего...


     К АВВЕ ПАИСИЮ ВЕЛИЧКОВСКОМУ

Преподобне Паисие! Днесь величаем тя –
Смиренных величание, великомудрых смирение,
Моисеевой лозы христианское прозябение,
Радосте книголюбцев, горняя восхотя.

Авво старчеучителю, кротостию – дитя,
Дряхлости византийстей юное умовение,
Таинственных либерей списание и прочтение,
Грешных бывоплеменников посрамление не шутя.

Молитву именословную душей вопия сугубее,
Афониты нимбы и ризы воздевают у дольнего края
Берега двух миров, ввергнута в святость и ложь –

А ты  Святыя Горы свой подвиг – «Добротолюбие»,
Как древле Моисей - Закон с Хорива-Синая,
В каждую келью и душу русскаго мира несешь.





             СТАРЕЦ НИКОЛАЙ

Покуда сонм волхвов отверз свое окно
И знак антихристов огнём ледяным рдеет,
Геронт Гурьянов днесь горчичное зерно
Под русскою смоковницей лелеет.

Коликий парафраз явлен в его судьбе!
Вместь Галилейского Запсковье никнет выей.
Иное канет в камнь, иное прозябе
Венцами старчества по-над Россией.

До часа попустив языческую гнусь,
Прикинувшуюся двулептовой вдовицей,
Господь опять пришел в Свою Святую Русь -
Но не одной Туринской плащаницей:

Пришел страдальцами, забывшими о Нём,
И неизбывною слезой и болью женской,
И седмикрестие сорвавшим судным днём
По-с Новодевичья и со Смоленской.

Пришел как Судия, а не сусальный Спас,
Четверотварный жезл простерший к русской яме,
И, обличая вся, глядит и верит в нас
Геронтовыми кроткими очами.

Взокрылит ли гор; стези твоей мет;,
Метнется ли путем отторгнутых и лишних -
Не спрашивай его, не вопрошай Христа:
Люби, молись и веруй славе вышних.








                ;;; 
;;;;;;;;;;;;;;;;

          ;;;;;;;  ;;;;;;;;;



       ПРАВОСЛАВНАЯ ИКОНА

В ковчеге православныя иконы
Смиренствует мистерия Царьграда,
       И Марков, кротко рыкающий, лев,
Герасиму отмеривши поклоны,
Ничтоже зреша на овечье стадо,
       Но лапы всепобедные воздев

На взбрыки паволоки, на левкасе
Потщившиеся отступить в пределы
       Непреднамеренных координат
Обратной перспективы. Явь, о часе
Исхода не печалится, приделы
       Прилаживая в честь священных дат

Евангельской истории. Кармину
Есть дело до гиматия Христова
       И выкладки введеньевских палат.
И вновь сретает кроткую Фотину
Самарских вод возжаждавшее Слово,
       Не отводя нерукотворный взгляд

От палехских и строгановских писем
И возлелеяных на Валааме
       Синайских аскетических витийств –
И Третий Рим, блаженно независим
От плоти, согрешившей во Адаме,
       Взирает нань – и верует спастись.


       



 СВ. ИОАНН С АНГЕЛОМ И ОРЛОМ

         Иоанн Богослов с ангелом и орлом
Председит профетическим орбитам,
И запрещает мистическим перстом
Устам объясняться с падшим бытом,
И, пробуя души на любовь, а не на излом,
Осиявает келлию созерцательным лазуритом,
И не говорит ни о чем
         Из того, что поведано в Откровении и Четвертом
Евангелии, вымоленном средь патмосских скал
И запечатанном штемпельным кувертом,
Дондеже час познания не настал,
Сколько бы экзегеты ни вышагивали фертом
От Александрии до Рима, бряцая в свой кимвал.
Пока Имеющий власть судити живым и мертвым
         Не препояшет молнией потрясенные небеса,
На облацех снисходя долу –
Суетны все пророчества и тщетны все чудеса
И всякое знание, возмеренное глаголу,
Но орел воспарит, и ангел прострет очеса
К сиянию славы, к Господнему ореолу
И всякое пламя омывает Божья роса.
         И точию той же Дух, отверзавший Прохоров свиток,
Краски возгреет и кисти продлит на левкас.
И не надобно будет ни проб, ни попыток,
Чтобы до Омеги восповедать рассказ
О воплощении Слова и Жизни, чей преизбыток
Капает с кисти и смиренно сочится из фраз,
       Словно Благодаренья напиток.


      «ПРОРОК ИЛИЯ»
новгородская школа, XIV в.

В каждом сердце и доме клубится грех
И порок прилёг на порог.
Но - как властно прервал он бесовский смех,
Новгородский Илья пророк!
Из пустыни Синайской на Русь принёс
Он палящий и гневный зрак,
Расплескав по плечам перелив волос,
Словно молний грозный зигзаг.
И, зрачком сопрягая земную тварь
С крутизною горних орбит,
Он глядит сквозь сердца, где московский царь
Из Кремля на Софию зрит.
Скоро, скоро покорность безвинных спин
Сабля Грозного иссечёт,
И плеснёт на левкас кровавый кармин -
Славный мучеников почёт.
И по Волхову в тёмные омута
Тяжесть тел понесёт поток -
И безмолвным рыданьям замкнёт уста
Новгородский Илья пророк.
И, как чистая горняя благодать,
Не иссякнет в его очах
Время плевелы жать и прощенья ждать,
И - молиться о палачах.


«ВАСИЛИЙ ВЕЛИКИЙ. ИОАНН ПРЕДТЕЧА.
                ЕФРЕМ СИРИН»
                А.П.Худякову
...а классицизма пристальный ярем –
Убогий бодибилдерный калека
Перед пареньем византийских цат.
Василий. Иоанн-пророк. Ефрем.
Начало девятнадцатого века.
Творенка. Темпера. Полуоклад.

О Иоанн, над тростью средь пустынь
Простри у Иордана плеск воскрылий –
Да снидет благодать прощенья всем,
Дондеже Агнец смоет грешну стынь.
Глаголь о Шестодневе, кир Василий,
Воспой благой псалмодий, мар Ефрем.

О, храмина, забытая судьбой
На новом срезе прежних расстояний
И отворенная на свет креста:
Се – трое надстоят перед тобой

И учат каждой складкой одеяний
И каждой тенью кийждого перста.

Еще полшага – и за срез лату-
ни ступят их стопы, стезей молений
Востекшие в Христов Иерусалим.
О, исцелите ны от пустоты,
Духовной немощи, душевной лени,
Простите все, что видим, но не зрим.

Предстательствуйте г;рне и прости-
те, лампы со спасительным елеем
Вознесшие на встречу Жениха,
Простите за змеение пути,
За то, что не горим, а пошло тлеем,
Как головешки духа и греха.

За то, что свет, летящий сквозь левкас,
Сквозь паволоку, сквозь узор чекана,
Радевшего латуни не вотще,
Не выжигает близозоркий глаз,
А лишь мерцает, как живая рана
На ризе, на олифе, на душе.



«ФЛОР. ЛАВР. МОДЕСТ. ВЛАСИЙ»

Спор толков и согласий
Смиряя во Христе,
Флор, Лавр, Модест и Власий
Бредут к благой мет;.
Бредут, воздев устало
Гиматии веков,
Благие патроналы
Российских ямщиков.
И дышат им в затылок,
Роняя звон подков,
Игривый рой кобылок
И морды рысаков.
Ах, Власий Севастийский
И мученик Модест!
Простите взмол российский,
Апокриф здешних мест.
Ямщицкие посады
И вся конюшья рать
Вам неотменно рады
Лампады возжигать.
А вы, крестчаты брони
Дмя в вертоград весны,
Творите на иконе
Предстательство за ны,
Под стать небесной страже
Свой архетип храня,
О всех, за вся, и даже –
Рожденных в год Коня.



        ТРОПАРЬ КО ИВЕРСКОЙ

Из афонских калив колею проторив
В Третий Рим, ко святыням его куполов,
Ей, Владычица, встань на Неглинный обрыв,
Распахнув очеса на молитвенный зов.
Скоростопная слава твоя по Руси,
Как калики, пройдет, Светлый Лик возлюбя.
Аще ж недруг дерзнет – кто Бог Велий еси,
Яко Бог наш, творяй чудеса от тебя!?

Хрия русских акафистов рвется к твоим
Рдяным ризам и Сына стопам Твоего.
Аще прянет на Русь богоборческий дым –
Ни единый Твой образ не бросит сей Рим,
И не вынесет нимбы свои из него.

Фонари не устанут сиять над Москвой
О изрядстве целений твоих и чудес:
Ты ж, Вратарница необоримая, стой
И блистай неизбывной своей лепотой
На воротах, взлетевших орленой главой
У российского края Христовых небес.




ИВЕРСКАЯ

...а благодать не пребывает втуне,
Какой бы ни изволися ей путь.
Се - Иверская в золоте латуни
Приосеняет предлежащу грудь.
Еще мечи кровавы и крылаты
И близок искупительный конец -
А резчик Оружейныя палаты
Уже молитве вверил свой резец.
Се - Третий Рим ковш блуда с чашей гнева
Смешал, тщась бреньем сделать дольний прах:
Но у ворот его уж Приснодева
Богомладенца держит на руках.
Адамлей плоти горняя корона,
Спасения воздетые крыла,
Она московским куполам с Афона
Спасителя и Сына принесла.
Отныне здесь легло бесповоротно
Благое русло Божией реки.
И бдит пред ней Москва, крестясь щепотно,
И чешет бороды, и мнет зевки.
Истории мистическое тесто
Доспело и вошло в свои права.
На антиминс легла Москва-невеста,
С него восстала Матушка-Москва,
Что мехи старые пытает новым
Вином, чей вечный хмель необорим,
И поборает гнусь Любовью-Словом,
И заслоняется от яви Им.


                СМОТРИ

       Смотри: давным-давно сгорели доски,
Отшелушился клеевой левкас
И темпера священные цвета
Фаворского ассиста ввергла в пламя,
Все иконисмы вознеся к прото-
графам их в горнем Иерусалиме,
Не отрясая праха в этом мире -

Но это Феофанос, рекше Грек,
В ряду отец, архангел и апостол
Двенадцати незримо предстоит
В своем воскресшем д;исисном чине
Из Благовещенья в Кремле. Царьград,
За унию приемля воздаянье,
Давно подвергся злому обрезанью
Рипид, крестов и куполов. Аят
Воспет слепцом горластым с минарета,
Скверня былые подвиги аскета
И христославца. Новый Новый Рим
Еще Распятым судией храним,
Как зеркало в сакральном перископе,
Что отражает чистый Божий мир
И всё, что блудосмысленной Европе
Не по духовным мышцам. Град-потир,
Град-дискос, град-Голгофа - вземлет ны
С гордыней исторической вины
И возливает в лимбы псевдорая,
Вздымая вёсла духа, словно неф,
И в Александровском саду о Геф-
симанском обреченно вспоминая.


УРАЛЬСКАЯ  ИКОНА

...а Урал образа творит святые
В дебрях, где подвизался Симеон,
И стоят патрональные святые
На полях старописьменных икон.
Что там пир Валтасара и Нимврода
Или грешников скорченны тела?
Плодовитость купеческого рода
На левкасе червленом собрала
У разлома мистического быта
И неистовства зимнего стихий
Поликарпа, Андроника и Тита,
Параскев, Акилин и Евдокий.
Се - они, от остуды и печали
Заслоняя молитвой нищий кров,
К Николаю Угоднику припали,

Лобызая Владимирской покров.
Пусть заезжие немцы парикасто
Отвернутся от зрака Рождества:
Русь не чтит пессимизм Экклезиаста,
Ей роднее Исайины слова.
Модной фрязи галантные манеры -
Реверанс католических орбит,
А наивство нерукотворной веры
Зрит как верит и верует как зрит.
И не мыслят о бренности житейской
Преподобные (чистая свеча!)
Верхотурский, Тобольский, Мангазейский,
За изографом вставши у плеча.


          “АДАМ  И  ЕВА”
Строгановских писем. XVII в.

Ово слово, ово - яблоко
Еве падает в ладонь,
И Господь, взошед на облако,
Мещет праведный огонь.
От апостолов Анания
Не таил ещё сребра,
А у древа у познания
Блещет искусом кора.
Что ни арсис, то речение,
И неспешен кисти взмах.
Византийское учение
Вязнет в вязи на полях.
И, пока в земных обителях
Не намолено добро,
Хитрость змея-искусителя
Тмит безмозглое ребро.
Мир, неведенья совлёкшийся,
Смотрит пренатальный сон,
И молчит Адам, облёкшийся
В скудный лиственный хитон.
И неведомо списателю
Вертоградия сего,
Что ответит он Создателю
И простит ли Тот его.


ВЛАДЫЧИЦА ДОНСКАЯ

Младенца Превечного лаская
И провидя Крестные пути,
Воззри нань, Владычица Донская,
И мафорием Своим осети.
Се - погрязнув во грехе бездонном
Оболонь гоморрския стены,
Мы стоим, как Димитрий перед Доном,
И бесы, что Мамай, летят на ны.
А на нас - ни шелома, ни доспеха,
А у нас - ни копия, ни клевца,
Только струпья похоти и смеха
Кровью капают с души и с лица.
А татаровья - всё ближе, сверкая
Скверной сабель и скалы клыки:
Заступи нас, Владычица Донская,
И в кольчугу спасенья облеки!
Заря ратной страды, голубея,
Русской кровью омиротoчит явь:
Ты ж на каждого вражья Челубея
Пересвета светлого восставь!
И пока средь генуэзской гнили
Золотится Приснодевы плат,
Сколько б ребр нам враги ни сокрушили -
Наши стязи и души устоят,
Не отступят от священного края,
Свет очей вперив в Христову высь -
Только Ты, Воеводо Донская,
Нашей веры и слёз не отступись...


            “АРХАНГЕЛ МИХАИЛ НА КОНЕ”

       Он - всадник Апокалипсиса. Он,
Отъемля с бездн кровавые печати,
Летит туда, где жреческий закон
Смирятся пред жестом Благодати,
Явлeнным на Голгофе. Он - судья,
Избранник жертвенника и порога,
Несущийся стезями бытия
Посланником карающего Бога.
Он - послушанье, данное вовне
Икономии, этики, эпакты;
И пламя, воплощенное в коне,
Испепеляет кодексы и акты
Ветхоадамлей гордости. Он - меч,
Меч, гневу внеположней райской птицы,
Ниспосланный управить и усечь
Воскрылья “Челленджера” и Денницы.
Он - сопряженье силовых узлов
Премирной и подлунной ойкумены
И тот благоуветливый улов,
Что рыбарями вытянут из пены
Пучины Галилейской. Он - парит -
Он, Кто Как Бог и вящша Божья сила,
Как иномирный тезоименит
Последнего царя у Даниила.
Над ним горит молниезракий дым,
И враг пред ним поверженно-неистов.
Он - Лик Нерукотворный, а под ним -
Конь - эйдос четырех евангелистов.


      ЛАТУННЫЙ СКЛАДЕНЬ

Латунный складень давнего литья
В благочестивых трещинах эмали
Звучит, как истовая лития,
Воспетая посредь кедровой дали.
Ныряет кабестан, дрожит рыдван
И житие петляет, как дорога,
На хмурых стугнах предсибирских стран:
Без Бога – сице рек – ни до порога.
На берегу сибирския зари
Подале от лукавой папской схизмы
Гремите, праздничные тропари
И богородичные хайретизмы.
Горит латунь, небеснствует эмаль,
Персты порхают по челу и персям
И духу покаянному не жаль –
Последним ты отыдешь или первым
Туда, где ад и Божий вертоград
Своих сретают, воя и ликуя,
И Лествичника лествицы парят
Над шедшими по ним вотще и всуе,
Понеже прилежаху питию
И блудом исцелялись от печали,
И душу забубенную свою
Пред складнем редко долу повергали –
Не то, что этот отрок, что с плотвой
Играет прутиком в ручье бессонном
И тенью чертит нимб над головой
Своей, снесенной краснозвездным ЧОНом.



      НА ЦЕРКОВНОЙ ВЫСТАВКЕ

На выставке церковной ликов множество,
И матушки сбирают подаянье,
И батюшек словесные художества
         Взыскуют покаянья и признанья.
Век погодя друг с другом чают встретиться
Светила семинарския науки
И мудрость талмудическая светится
         В ухмылке фаршированныя щуки.
Со паламитской мистикой соседствуют
Меды, благочестивы и стоялы,
И, коль судить по саккосам, не бедствуют
         Церковныя истории анналы.
Собранье Хризостома многоглавием
Чтецов прилежных мнит довесть до точки
И дышат захолустным православием
         Нелепые лепные ангелочки.
И только мощи скудными частицами
Святой Руси и сгибшей Византии
Еще взлетают ангельскими точками
         Над срамом новописьменныя хрии.
И бывые послушницы, девчонками
Ушедшие стезями райска крина,
Глядят на мир крылатыми глазенками
         Из-под наметок ангельского чина.


          ЗОСИМА И САВВАТИЙ

       Погляди, как, клочками облаков
Заслоняясь от бесовых объятий,
К валунам непоклонных Соловков
Подплывают Зосима и Савватий.

       Явь дрожит, как скорлупка на волне,
И предызбранной манит красотою,
А у старцев, укрывшихся в челне,
Только крест - и в душе, и за душою.

       С хлябью вспененной ратует весло,
К цепким взорам притягивая берег,
Где пространство ещё не обрело
Образ истины, соприсущий вере.

       Но не зря здесь стожаров письмена
Книгу Света избранникам открыли,
И, как в храме, душа осенена
Вещим реяньем ангельских воскрылий.

       Ибо - здесь топоры молитв врубать
В толщу стуж, и скорбей, и лихолетий,
И, апостольским рыбарям под стать,
В мир закидывать истовые сети,

       Над посевом молиться на заре
И хребет подставлять под коромысло,
И веками в берестяном ведре
Носить влагу светящегося смысла,

       И весь век не щадить души и плеч,
Воспоследовав тени серафима,
Чтобы камнем и золотом облечь
То, что сердцу и так давно уж зримо.



                ;;;
;;;;;;;;;;;;;;;;

        ;;;;;;;;A;  ;;;;;;;,
                ;;;;;;
                ;;;;;A;;;;  ;;;;;;;
     ; ;;;;;;;;; ;;;;;A;;A;;; ;;;;

                Посвящается матушке – А.В.Головой

СИРЕНЕВЫЙ КОЛЕР

Этот колер сиреневый, синюжный,
Окамзоливший кружево манжет,
Вспоминает завьюженный, недужный
Питербурх кроткия Елисавет

Перед самым ея отбытьем в лавру
На отмол Венус-Бахусовых грех.
...Овый цвет чернецу и бакалавру,
Овый - лыцарю барственных утех

Хоть в епископском чине. Ассамблеи,
Как Европии праздничный редут,
О седой славенщизне не жалея,
Сплошь лиловой левкойностью цветут

На пороге могилы. Исступленьем
Согрешают юнцы и старики -
Но ложатся сиреневые тени
На знамена, на кубки, на штыки

И скрижали законов. Утром мглистым
Уготован лиловый трупный прах
Всем героям, стаффажу и статистам
На этюде в сиреневых тонах -

А они, к государеву вольеру
Словно белки, привыкнувши слегка,
Всласть играют в историю и веру,
Облачившись в лиловые шелка.

КУБОК  БЕЛОГО  ОРЛА

                Что за жизнь без вина?
                Оно сотворено на веселие людям.
   Сирах 31:32

Кир Никон, возликуй - твоя взяла:
Се - на Москве средь мнишеского храпа
На бочки и боярские тела
Воссел - в укор понтифику - князь-папа
Кукуйский и всей Яузы! Куда
Там дерзость Порты и упорство шведа
И гордые ливонски города!?
Зело трудней и истовей победа
Над кубком Белого Орла! Война
Сие и честь, никто в ней не слукавит:
Коль любишь Бомбардира - пей до дна,
А выдюжишь - Сирах тебя прославит!
Сингклит пропойц! Разбавь сивушну прыть
Чинопоследованием кагора:
Яви, коль строго днесь довлеет чтить
Уставы всешутейшаго собора!
Зде - все, кому трезвенье не с руки,
Зазорных нимф усердьем не печаля,
Лежат, запхнув камзолы в парики,
Пред бахусовой чашею Грааля.
Все - в новом братстве: митра и ботфорт,
И бархат опашней, и рвань кафтанов,
И Аникита Зотов, и Лефорт,
И Меншиков, и грозный Ромоданов-
ский - все, кто пьяной дерзостью знамен
Объяли Балтику и прах азийский.
Недаром для Европии мудрен
Хмельной консепс истории Российской.
Се - русский Бахус взбрыком догола
Кощунствует посредь царева пира,
Понеже кубок Белого Орла
Суть травести священнаго потира.
Князь церкви! Срамоте не потакай,
Да не превзыдет Третий Рим до края!

Но Прокопович глушит свой токай,
Тражедию “Владимир” сочиняя.
Почет титулатуры и седин
Не возбраняет свар и перебранки -
И чт; вагантов голиардский чин
Пред катавасией российской пьянки?
Орел! Крыла на Питербурх в свой срок
Простри, изгнав похмельную истому -
И в честь тебя зде польский орденок
Займут в рendan к Владимиру святому.
Хористы, пыл явив не напоказ,
Перед Ивашкою Хмельницким пали.
Пали же, пушка, в адмиральский час,
Чтобы они фортуну не проспали! 



      РОССИЙСКАЯ ЕВРОПИЯ

Пася золоторунные стада
И пушки заряжая для порядка,
Россия для Европии - всегда
Не самая приятная загадка.
Московия - ни Запад, ни Восток:
Тартильяс в схизматическом тумане.
Но в Петрусом прорубленное ок-
но так и прут в Европы россияне.
Ни злата не жалеючи, ни зол,
Стремятся накупить гербов и мифов
И в венско-бернско-лондонский камзол
Вперяют лядвия сих тавро-скифов.
Всё скупят, всё прознают, всё сочтут
В Венеции воспетой и отпетой -
И всяк философический редут
Возьмут своей известною монетой
Или посулом питерских чинов,
Иль в пору - буклями Гангутска дыма,
С культурой мыкаясь, как рьяный нов-
ообращенный - с верой в святость Рима.
И надо б лютеранских от морей,
Где всласть снуют голландские евреи,

Податься бы на Запад поскорей -
Но там стеною встали Пиренеи,
Где доны у Европы на краю
Служеньем любозлатию объяты,
Зане холсты и малагу свою
Исправно грузят в русские фрегаты.



              ПЕТРОВСКИЙ ШРИФТ

Старинные почерки, почитаемые красивыми,
Кокетливо охорашиваются пред зеркалами зрачков
И кротко соперничают с плакучими ивами
Маньеризмом текучих завитков
И буклями инициалов. Барокко бредит линией
И со Стеллой тлям-тляткает целибатист Свифт,
Вплетя теологумены в кружева исчерна-синие.
А государепетровский гражданский шрифт
Шизоидно-логичен, как и все, что его создателю
Приходило в клетушку между теменем и усом,
Повелевая прославльшемуся указоиздателю
Занять в цивилизации ту нишу, которую сом
Занимает в реке, сиречь – кормиться отходами
Франции и Голландии, и немецкия стороны,
Привозимыми бричками и водами
Под стены московской старины,
Чтобы сосплетничать прошлогодние новости
И подпитать европейскими декольте и биде
Неизжитый комплекс царской подростковости,
Обломавший лучи кресту и звезде,
Перед тем, как обломками русской идеи вымостить
Прешпекты империи, простертые на Западо-Восток,
Чтобы кесарь в чаду одержимой неутомимости
Так и не смог вычертить хоть завиток
На графитной доске обреченного завещания
Своеманерным шрифтом – прямым, как фортунин суд,
При последнем дыхании понимая заранее,
Что птенцы и клуши все сотрут…



            «ПЕТР I» М. ШЕМЯКИНА

Бронзовая парсуна: хоть посидев, сжав
Свинцовые кулачки и глазищи.

Государь – персона казенная: ей
Особливых денег Регламентом не положено.
Парик и тот пошел на закладку
То ли корвета, то ли равелина (чёрт ли
Запомнит их всех после полдюжины ренского!)
Слава Богу, хоть кресло сойдет за трон,
Как полотняная походная церковь – за Архангельский
Собор, где почиют цари. Кулачкам
Приличествуют мозоли от токарной хитрости
Да битья – по делу и без дела –
Учредительницы ордена святыя Екатерины
За любовь к аматерам в вынужденное
Государево отсутствие. Время Московии
Движется теперь по часам Европии.
На циферблат государь не пойдет: мосласт,
А вот на стрелки – в самый раз. Правая,
То бишь шуйца – минутная, левая – часовая. Очи,
Луномерие и индиктион показующе,
Небесную механику провещают. Голландские
Грыдыровальщики не напрасно таковые
Камзолы на листах пропечатывали:
Царю в аккурат и глянулось. Не страшить,
Не смешить, не потрафлять парижемодию,
А быть наипаче инаким, не сравнимым
Ни с кем и ни с чем. Гляди, православные,
Како преображает преображенского полковника
Огнь духовный, поядающий плоть:
Виват, виват! Вечная...


     НА ГОСУДАРЕВУ АССАМБЛЕЮ

Вот и вы прощайте, снеточки да квас,
Тёплая лежанка да запах елея...
Вон - с крыльца подъячий читает указ:
Государь собирает ассамблею.

Чтоб не пропадать красоте взаперти,
И квашню-супругу, и выводок дочек
Надо напоказ непременно везти
Пред глазищи тощих немцев и прочих.
Надобно, червонцев спустив без числа,
Так их разрядить и одеть, чтоб любая
Лихо представлять менуэты могла,
Голоплечьем зазорным всех пленяя;
Чтоб они прошли полный курс срамоты,
Вирши заучили, хихикнув учтиво,
Глядя на голландские эти листы,
Да обвыкли цедить сквозь зубы пиво;
Чтоб не убоялись стыда и кнута,
Нянькам поручивши детей с колыбели,
Замуж за любого царёва шута
С ассамблеи летели - не робели.
Им бы всё гулять да плясать хоть постом,
Уж и в мыслях нет: переписывать святцы,
Пояс вышивать иерею крестом,
На семик на качелях покачаться.
Царь велел явиться - изволь поспешать,
Чтоб в указе плеть не сменила чернила.
Видно, этим бабам потачку давать
И сестрица его не отучила...
Скоро, чего доброго, Евина дочь
Шлейфы подберёт да к престолу скорее.
Ну-ка, в колымагу, от зеркала прочь:
Чай, уж свечи зажгли на ассамблее!



СЛОВО И ДЕЛО

Купчик, скоро будешь ты нищ и побит:
     Зря твой мошна золотой пожалела.
Слышишь, как надсадно подъячий кричит:
     - Знаю государево слово и дело!
Стольник, не навек ты к перине прирос:
     Дружеская чарка язык разогрела –
И холоп лукаво катает донос:
     - Заговор готовится! Слово и дело!

Истовый раскольник, прощайся с женой...
     Скоро настрадается грешное тело.
Помнишь, тот убогий шагал за тобой?
     Он и удружил тебе слово и дело.
Да и вы, «мин херц», томный ус теребя,
     По уши забравшись в казну оголтело,
Хоть от топора сберегите себя:
     Помнят Долгорукие слово и дело.
Что там разбираться? Валяй на дыбу!
     Сотенка плетей никому не мешает,
А не виноват – оправдаем в гробу:
     Благо, Феофан этот грех разрешает.
Знать, Великий Шкипер средь свейских морей
     Приустал изрядно и спутался с галса.
Видно, он в Голландии милой своей
     Мельничным искусством не зря любовался,
И теперь, Россию зажавши в горсти
     И мешком набитым взваливши на плечи,
Мельницу такую решил завести,
     Что державой правит и судьбы калечит.
Он муки отменной намелет, дай срок,
     И поставит тесто, не глянувши в святцы,
А какой из этого выйдет пирог –
     Это уж другим предстоит разбираться.
 


           ДУЭЛИСТЫ

Свара - дело баб да хлыстовских попов,
Драка - для купчин да холопов с похмелья.
Истый дворянин чтит с безусых годов
Благородные кодексы дуэли.
Щёголь, не болтайся у сплетен в плену:
Утром поприбавишь работы аптеке.
Нечего таращить глаза на княжну:
Завтра пуля закроет их навеки.
Карты одолели, проклятая страсть?
Плутовство не грех, но ведь знайте и меру!
Роббер пропускать, передёргивать масть?
Ну-ка, завтра пожалуйте к барьеру!

Эх, не подведи, воронёная сталь:
Издавна, точь-в-точь на старинной гравюрке,
Тычутся на шпажках Мадрид и Версаль
Да и наши в Твери и в Петербурге.
Галок попугать или плюхнуться в гроб?
Сабельные шутки фортуна рассудит,
А на пистолетах - не выдумай в лоб:
Целься в брюхо - тут промаха не будет.
Пётр, сочинитель указов крутых,
Столбовую спесь не изволил потешить:
За ноги убитых, за шею - живых...
Ах, ему всегда ссылать да вешать!
Чёрт с ним, пусть разжалуют, пусть сгоряча
Пустят рядовым под турецкие пули,
Али с алебардой резной у плеча
В Зимний на ночь поставят в карауле,
Чтобы до зари у державных дверей
Вился чёрный ус да топорщилась  шпора...
Жаркая Фелица заметит скорей
Дуэлиста, бригана да бретёра.
И Бог даст - и Зубовым вышибем зуб,
Выслужим и чин, и поместье в придачу.
Матушка, не плачь: я пока что не труп.
Дай-ка ладанку лучше - на удачу...


            КАРЛИКИ

Шестипалые шустрые уродцы,
Едких карлиц неукротимый рой.
Век Петра, как легко тебе смеется
Над чужой незадавшейся судьбой!
Как ты любишь конфузы и курьезы,
Не жалея ни рёбер, ни цены.
Барабаны растопчут стон, а слезы
Сквозь заздравный твой кубок не видны.
Ты, справляя викторию, ликуешь
И, любуясь фрегатом на волне,
Горбунами и карлами торгуешь
С табаком и фарфором наравне.
Что за дело тебе до злых вопросов,

Если можно похохотать взахлеб?
Ты – матроз и пушкарь, а не философ,
И лишь только от смеха морщишь лоб.
Ты ведь платишь за все монетой звонкой,
Политесом считая тут и там
С табакеркою вкупе и болонкой
Крошку-карла возить по куртагам,
Или, к Брюсу по календарь заехав,
Похвальбы не поставить себе в грех:
- Дал три сотни червонцев. Вот потеха:
Нет аршина, а тоже – человек!




       ШТОФ  ПЕТРА II

Штоф времен государя Петра
Алексеевича Втораго
Из чеканного серебра
Изливает зелье во благо.
На орлёном зелёном стекле
Пляшут блики, зрачки расширя,
И подсвечники на столе
Плачут воском по Бомбардире.
В чарках пенится бытиё,
Любит конюхов тётка-корова
И ещё не отпили своё
Воронята гнезда Петрова.
Им до гроба не надоест
Вдрызг клевать соперника вицем
И Европии русской насест
Всласть обсиживать по столицам.
Но сегодня можно опять
Отдохнуть от синодских пугал,
Шпаги отцепить, шарфы снять,
И чины, как ботфорты - в угол.
И, как заморозок на Петров,
Третьим классом о скатерть ударя,
Сквозь последнюю пару зубов
Залпом выпить за государя.

Он опять всем разлить готов
Свой извол и промысел Божий.
Но испариной тронут штоф,
До озноба на оспу похожей...




               ПИТЕРБУРХ

Тряхнуть каким-нибудь казачьим чубом,
Отпить глоток протестантизма - и
По-аглицки обшить мореным дубом
Державный миф - и мутные струи

Какой-нибудь Фонтанки или Невки
В лучах адмиралтейския иглы,
Чтоб музы, как податливые девки,
Повыше задирали подолы

Над жаждой тавро-скифов - притулиться
К Европии славянскиим биде
И взгромоздить никчемную столицу
На сваях черепов и на воде,

Покорно отражающей остатки
Святительской московской старины
И прячущей в оборванные складки
Риз Третья Рима - чужеземны сны.

Как им студено - нимфищам барокко -
На питерских промозглых потолках.
Эстетики оккультная морока
Горазда впечатлять, но - прах есть прах,

А свет есть свет - и он поможет стаду
Не растоптать спасительный устав,
Бродя Андреем Фед’рычем по граду,
Уже блаженной Ксениею став.




                КАНАЛЫ

Славой мастеров и порядком житья
Примешь ты, Голландия, славы немало.
Только настоящая слава твоя –
Это все-таки шлюзы и каналы.
Тысячи судов у причалов твоих
Прытко разгружают заморские грузы.
Ты же принимаешь с ухмылочкой их,
А не хочешь – запрешь мосты и шлюзы.
Стало быть, и нам не резон отставать:
Надобно скорей, ради ратного прока
Строить корабли да каналы копать,
Зеркала для дворцов твоих, барокко.
Нечего холопам жиреть на печи:
Пояс на державе затянем потуже.
Как так долгогривый синод ни ворчи –
Все устроим Голландии не хуже.
И, клубя салютов приветственный дым,
Ладан разгоняя волною балтийской,
Всем гостям откроется рейдом своим
Питербурх – новый стольный град российский.
И через него за нескудостью лепт
Мудрость европейская хлынет волною,
Медикус от хворей составит рецепт,
И коммерц процветет, и все иное.
И в тверскую глушь или в Вятку придут
Хитрая механика, карты, бишквиты.
И тебе с поклоном представят свой труд
Экономы, филозофы, пииты.
Если ж этот книжно-гравюрный поток
Срам и вольнодумство подгонит к престолу,
Ты немедля шлюзы закрыл – и пресек
Празднословье и всякую крамолу.
И народ российский пребудет велик,
И пройдет со славой победные тропы,
Если будет делу служить шлюзовщик,
А не станет сливным бачком Европы.



МУЗЫКА МАТУШКИ ЕКАТЕРИНЫ

Коль сладостна из-за мужичьих спин
Гармония виол и окарины!
Бортнянский, Березовский и Фомин,
Музыка матушки Екатерины…

Врагов сражая, доблестный Алкид
Что твой Суворов, близит звуки рая,
И сокол на заморский лад летит,
Своей смиренной плотью угощая

Единственно любимую. Музик
По моде дополненье суть к природе,
И кожаные роги дмят свой зык
Верст н; десять при благостной погоде.

Здесь рой холопов флейтствует в пыли,
А там, презрев австрийския печали,
Италианцы в Петербурх пришли
И, надобно признать, не прогадали,

Понеже прелюбезный Полифем
Затеялся устроить для Фелицы
Такой кончерт, от коего совсем
Увянут европейские столицы.

Для росской славы золота жалеть –
Смешно, как бал давать в свином вольере.
Пускай смычки отпляшут, словно плеть,
На лучших Страдивари и Гварнери

Россия, прилежаху бытию,
Чтит Богосотворенную натуру,
Но может скопом прикупить хоть всю
Хвалену европейскую культуру.

И дирижерша в фижмах и чепце
К пюпитру встав, поправит диадему –
И, вспомнив о любезном жеребце,
Вновь заведет лирическую тему.


         КАБАК ВЕТЕРАНОВ

      А ну, примолкни, купцы да немчура,
Катись по лакам да убирай стаканы!
      Сегодня - память великого Петра:
С утра в кружале гуляют ветераны.

      Тот под Кагулом был в деле знаменит,
И воротился с крестом, на деревяшке,
      А тот ослеп и на паперти сидит,
Да медяками позванивает в чашке.

      А этот дедушка, статен и не хил,
Что чарку зелья испил единым духом,
      Ещё на Хотин при Минихе ходил
И там оставил два пальца и пол-уха.

      А этот лазил с Суворовым на вал,
И янычарам усы штыком поправил,
      И под Кинбурном победу добывал,
И бил поляков против батальных правил.

      И для чего-то его российский Бог
И сам Егорий (большие генералы!)
      В шести десятках баталий уберёг
И спас от пули, и произвёл в капралы.

      Теперь - в абшиде. Куда сапог топтать,
Куда привиснуть заслуженной подвеской?
      Давно в могиле лежат жена и мать,
Давно уж дочка у барина метреской.

      А здесь кабатчик приветит у ворот,
Всерьёз подхвалит солдатскую отвагу
      И полуотчеством важно назовёт,
И за три штофа возьмёт медаль за Прагу.

      И гром победы, и славы горький вкус,
И покорённая злоба инородца -
      Всё возвратится, пока сквозь старый ус
Дымится кнастер и хмель весёлый льётся...


                БИРОН

Он такой же Бирон, как я - Ду Фу:
Бюрен-Бирен - остзейска имятека!
Но он втиснулся в анненску строфу
Русских стансов осьмнадцатого века.
Чем влачиться по Марсову пути
И слепиться над крышкой переплета -
Можно в славу и титулы войти
Через сладко-зазорные ворота.
Не беда, что сквозь них уже прошло
Полтора эскадрона аматеров:
Ты с фортуной не зря знаком зело
И сумеешь взнуздать кобылий норов.
Всеестественно: Анна - благодать...
Дай ей благо с усердьем небывалом
А потом усади ее хлебать
Щи с бараниною да кашу с салом.
Хляби славы минуя вскачь и вплавь,
Слово с делом не перепутай всуе,
А казну государеву поставь,
Аки девку, в коленно-локтевую.
Кто сказал, что судьба - не в серебре,
Не в имениях да холопьем счете?!
По полам из червонцев на ребре
Так галантно расшаркнуться в гавоте.
Зря он крови боялся - Годунов:
Потому и умчалась счастья птаха.
На Руси от досужих болтунов
Средства славные есть: топор и плаха.
Но фортуны мышиная возня
Переменчива, как парижска мода,
И за двадцать за два державных дня
Двадцать два ты отмеришь в ссылке года...
Не беда! Пост искупит Рождество,
Но зато и, венчанна поздней славой,
Будет помнить Россия, каково
Строить куры Курляндии кудрявой!



                РАСТРЕЛЛИ –
«ПОРТРЕТ ИМПЕРАТРИЦЫ АННЫ ИОАННОВНЫ»

         Хитрец Растреллий недаром знаменит:
Издевка с лестью – нечастая сестрица.
Какой отменный здесь колокол стоит!
А приглядишься – российская царица.
         Он грозен ликом и фижмами дебел,
Сей слепок бронзы и плоти многогрешной,
А как отменно в него звонить умел
Курляндский конюх и аматер сердешный!
         Его судьба в звонари произвела
На колокольне, которой нету выше.
Две ночи сряду ссылайся на дела –
Она на третью любой указ подпишет.
         Чем шляться с пушками на чужой порог,
Шутов оженим-ка в ледяной палате!
Давно уж с гречкой упрел бараний бок.,
Щебечут пташки. Чего ж еще желати?
         Кого на плаху, кого – сгноить в тюрьме,
Кого – оставить для виршей сочиненья.
А арапчонок в надвинутой чалме,
Глазенки пуча, молчит от изумленья:
         Все будто въяве: и взор, и властный вид,
И стать монаршья, что впору петь и славить.
Вот только зря здесь сей колокол стоит:
Его бы лучше на пушки переплавить...


          ПИТЕРСКИЕ  РЕМИНИСЦЕНЦИИ

...а Амстердама пышные фасады
В каких-то двадцать футов шириной
Играют в веницейские аркады,
Уговорившись с амстелской волной,
Чтобы она, слизнув их отраженья,
Умчала их куда-нибудь в Пари’
Аль на Неву - на карнавал зажженья
Лампады петербугския зари,
Где есть и позолота, и болота,
И париков галантное руно,
И все, что суть потребно для учета
Костей и свай, забитых наспех в дно
Империи надсадных стилизаций,
Всегда творящей благо - напролом,
Чей корифей так любит нализаться,
А харизматик - тяпнуть топором,
Не глядя, то аскезе, то позору
Служа под свист свинца и звон сребра,
Чтоб отхватить хотя бы по узору
От всяка хронотопа и двора
Для тощего наличника оконца,
Пробитого в Европу с перепо-
ю и веленья времени: ввесть солнце
В свой дом - и посадить его в кашпо,
То бишь горшок, как аленький цветочек,
Что превращает чудище - в царя,
Пока держава, привезя воз точек
Для исторического словаря,
Вдруг забывает правила святые,
У рока позволенья не спросив,
И где попало ставит запятые,
И Русь вгоняет в скобки и курсив.


ФЕЛИЦЫНЫ СКАЗКИ

Фелица, возжелай родить внучку
Вполне эзотерическую сказку,
Чтоб он на подступающем веку
Познал и бесшиповной розы ласку,
И вкрадчивые бёдра рококо,
Объявшие античну тайну йони,
И славу, что развеять так легко
При Меттернихе, при Наполеоне.
О царски сказки! Глюконосный Глюк,
Апофеоз компьютерной модели
Державных мифов. Вспорх немецких рук
Взбивает пух российския постели
И стелет шведам фински валуны,
А дерзким туркам - Влахию с Тавридой.
О, Матушка великия страны,
Минерва, сопряженная с Кипридой!

Колико дерзостно твое перо
Над сводами законов воспаряет,
Архиереев колет под ребро
И милые пороки укоряет,
А не любезны лица. Сей любим
Был полторы седмицы, но - сломался:
Всё трактовал про Питер и про Рим,
А так в дербень-Калуге и остался,
Зане - не смыслил в сказках. Карусель
Посредь дворца - вот прообразованье
Случайных кадров вечности. В постель,
В министры, в Марсы, в мнишеско гобзанье
Летите, яже сказка повелит,
На лядвиях парнасска иноходца,
Пока над слизью равелинных плит
Хозяйка “Всякой всячины” смеется.
О, скоро ей прискучит улыбать
Залеп вощеных мягкие фасоны,
И сядут в крепость мифы сочинять
Панове просвещенцы и масоны.
А днесь царевич Хлор лелеет честь
Тщась волей сокрушить врагов, как Навин,
И на вершину славы мнит возвесть
Капрала по фамилии Державин.



ГОЛОСОВЕДЕНИЕ

Твори из ученических басков
Небесное подобие партеса ,
Кастальский, Гречанинов, Честноков -
Преодоленцы оперного беса.
Италианства разлиянный яд
Зачерпывая вольтерьянским ухом,
Бояре на вечерне предстоят,
Червонцем озабочены и брюхом.
Прогрессом искаженные тела
Взыкуют онемеченныя славы -
Но не о них звонят колокола
Во все свои царьградские  октавы.
И не за них, верша духовный труд
По северным каливам и природам,
Аскеты валаамские  поют
Сплетеньем знаменного с обиходом ,
Ему же внемля просреди дрянцы
И позолоты бытия земного,
Роняют слезы в бороды купцы
Поморы - аматёры  путевого
И тирирема . Строгий Спасов лик
Чин парусии  дмит и длит в эфире,
И царь Давид воистину велик
Сакральным мeлосом  своей Псалтири.
А Третий Рим, апостольски небрит ,
На галло-немцев зрит смиренно-косо
И словенщизной истовой плоит
Священные Романовы  икосы .


        ОБЕЛИСК “РУМЯНЦОВА ПОБЕДАМ”

Невский росс с меланхолией в очах,
Коль державинский пыл тебе неведом -
Поскреби на душе и в небесах
Обелиском “Румянцова победам”!
На скрижалях победной старины
Реликварствуют палаши да пули,
И молдавским дождем отбелены
Кости турок при Ларге и Кагуле...
Ах, фельдмаршал в регальях через край,
Справься с Портой, сералем и сараем
И матрацем метресок вспоминай
Блудодея-Папашу за Дунаем.
Тот об турков обтер усы свои,
Крякнул, ренского выпив пол-Фонтанки,
И с пашою не сторговался - и
В окружение вляпался по пьянке.
Выкупая Кота по мере сил,
Два ларца бриллиантов двор наплакал -
И паша мшелоимством согрешил
И за то, покряхтев, уселся н; кол.

Ты же кол тот изладил на шампур
Для любителей фесок и лукума -
И восстал обелиск твой в Петербур-
ге, как хитрая Матушка удума-
ла, уладив увилистый вопрос
Под дуду заальковным оглоедам:
Не вождю, не фельдмаршалу, не рос-
скому Марсу - “Румянцова победам”...



БЮСТЫ ШУБИНА

Для того вам и дадены таланы,
Для того и изострены резцы:
Высекайте паросски истуканы
     Бар, державших Россию под уздцы!
Сей смышлен, но презорлив и шкандален,
Тот воюет турецки берега,
А у этого паричок напялен
     На царем поднесенные рога.
А прелестницы эти нежно-юны
На излете московских сорока...
Позднеримския мраморны парсуны
     Округляют ланиты и бока
Двух остзейских славянок. Пламень страсти
Кракелюрами тронул лабрадор
И святитель, прияв благия части,
     Власти мнит угодить во весь опор.
Се - пороков заморская аптека
Генофонд навезла со всех Европ...
Гой вы, бюсты осьмнадцатого века,
     Как подробен весь этот фасоскоп-
 ический приговор! Клубится юбка,
Реют стязи маркиза Пугача,
А Минервы фелицынская губка
     И беззубостью томно горяча,
Как и все, кто на этом каруселе,
Закружив беззрачковый абрис глаз,
Вполбиде в сёдла славы наспех сели
     И - заехали к Шубину на час.

              СВЯТИТЕЛИ  XVIII  ВЕКА

Податели спасительного млека,
Влекущие от быта к бытию,
Святитель осьмнадцатого века -
Благословите виршепись сию!
Благословите, в бездне ли, горе ли
Сегодня сущие перед Христом,
Приявшие Россию из купели
Империи, романовским крестом
Крестившие ее, стезе аскезы
Смиренно предпочтя стихарь и власть;
Пытавшие раскольников железом,
Пред немцами заискивая всласть;
Любители феатров и актерок,
Покоев из зеркал и янтаря,
Умевшие брюхатить аматерок
И Русь отмаливать у алтаря;
Служившие с люблением и тщаньем,
Не посрамляя чин на клобуке,
Бряцавшие царевым завещаньем
И умершие в каменном мешке;
Противустатели монаршей дури,
Заступники святых монастырей,
Разбросанные, аки после бури -
Щепы фрегата, средь чужих ливрей;
Поморы, волгари и москвитяне,
Высокоумно-хваткие хохлы,
Святительство хранившие в тумане
Петровских фейерверков и смолы;
Спасители от блуда и соблазна,
Небесных досягатели высот,
К Царю простертые крестообразно
И нимбами теснившие синод, -
Покуда праздник плоти, злата, стали
Русь правила с Аляски до Невы,
Вы литургисали и освящали -
И слава россов осетила вы!




ФЛОКСЫ

Ах, флоксы, надувные парики,
Апофеоз цирюлен моего
Любимого осьмнадцатого века!
Куда вы наряжаетесь? Наверно,
На раут кроткия Елисавет,
Где Ржевский скажет составной сонет
И поднесёт витийственный букет
Из ваших злых соперниц - хризантем,
Желтеющих единственно затем,
Чтоб вам галантней досадить... Ах, флоксы!
Кудрявое, как разум, рококо
Скорей всего, придумано не вами,
Но вами покорёнными очами
Набросано изысканно легко
По-на камзоле парка, где грифон
И всяческая еллинская мерзость,
Аки из бани вышедши, стоит,
Ничто же прикрывашеся, как раз
Напротив старой барской церкви, где
Все образа и ризы на Илью
Размашистыми флоксами увиты
Во искупленье слишком пылкой, слишком
Телесной вашей прелести. Илья
Не терпит фамильярности ни в ком
И, говорят, заведует громами,
Как Зевс у этих эллинов - но вас
Он уважает, флоксы. Вы ему
Пониже поклонитесь пред грозой
И повинитесь поблагоуханней -
И он простит вас, и уйдёт своей
Дорогой, с сухостоем, телемачтой
Или крестом на ветхой колокольне
Мистическим зигзагом разбираться
И, попаляя в прах, благословлять.
Как делывал архистратиг Суворов,
Поляцей али турков побивая
В неисчислимом множестве, чтоб норов
Петров явить по-у порога рая
И всласть за убиенных помолиться.

       МАРЦИАЛЬНЫЕ ВОДЫ

Прежние знахаря на брань не тратили сил,
Делая всё с молитвой, страждущих не неволя.
Умылся святой водой, седмитрава с мёдом испил:
Поправился - слава Богу, помер - Господня воля.
А ныне кудлатые немцы вконец обошли Петра,
На хитрые глазищи для спеси напялив стёкла:
Очень, мол, это пойло пользительно для нутра
И надобно, чтоб утроба в нём поразмокла.
Оно, конечно, не в меру откушаешь кулебяк,
Рыжики пропихнёшь бараном с гречневой кашей,
Да осетра уберёшь - и маешься, сняв кушак:
Тяжко утробе нашей!
Но ничего, обходилось! А тут, что капрал, что князь -
Езжай к чухне по указу, цеди струю сквозь мочало,
Да пей, окстясь украдкой да носом отворотясь,
И хвастай перед царём: славно, мол. Полегчало!
И впрямь - полегчало! Но, хоть объешь кабана
Да сотню блинов с припёкой забей в чрево,
Да пареной репы горшок (на что уж крепка она!)
А тяжести никакой: обидно, даже до гнева.
Изо рта - клубы дыма, в рот - этой грязи фонтан,
Одно названье - как ржанье коня из стойла.
А говорят, “марциальные” - это сущий обман:
Надобно “мортиальные” - смертное, сиречь, пойло.
А книжник Брюс сказывал (он всё как есть прочитал
И долгий нос утыкал в премудрости и срамы):
Был, мол, в языческом Риме ехидный пиит Марциал,
Писал поносные вирши, по-ихнему - епиграммы.
И, может, он сюды перья мыть приходил,
Или с лукавой музой, как с девкой, тешился шало.
И, видно, у этого нехристя вволю было чернил:
Пей, бояре российские, да поминай Марциала.
Да немцам неси посулы, да умоляй во всю прыть,
Чтоб не признали целебной помойку али болото
С лягушками, с головастиками - а то ведь придётся пить!
Кстати, как марциальные? Очень изрядны? То-то!..




ВАСИЛИЙ  ПЕТРОВ

Когда удачи фейерверк
Фортуны волею могучей
Тебя взметёт из праха вверх -
Блажен, кто не проспит сей случай!
Пока иных влекут в постель
Лета, подагры, одалиски,
Воспой изящный карусель,
Виктории и обелиски.
А там расправь надменно грудь
На куртагах и на Дворцовой
И неотменно не забудь
Слог семинарски-образцовый.
Известно: не нажить трудом
Палаты каменные. Ты же
Зело помахивай стихом
К Ангальту с Таврией поближе.
Строки восторженную прыть
Направь к потёмкинским победам -
И за тобой перо носить
Лакей повсюду станет следом.
Овидия державны дни
Впряги в российские эподы
И Ломоносова смени,
Встав на амвоне русской оды.
Ведь нет желаннее венца,
Чем истовый и благочнный
Венец карманного певца
У матушки Екатерины.
Греми же, ямб-нелицемер,
Презрев манеры и маневры,
И жизнь отдай, узнав о смер-
ти всероссийския Минервы!..


                МАРТИН СОЛЕР

Сегодня питерским барам
     В креслах не спать до утра:
Дают «Una casa rara» -
     Заморскую опер;.
Да росская столица
     И впрямь, куда ни кинь –
Редкостная вещица
     Среди брадатых пустынь.
Овейте севильской истомой
     Складки фламандских шпалер;
В Европии вы – всюду дома,
     Висенте Мартин Солер.
Как странно астролог вытер
     Расклад об эту судьбу:
Валенсия, Рома, Питер
     И – честь в лютеранском гробу!..
Фелициной музы затеи
     Цветут в европейской пыли:
Либретто, ливретки, лакеи
     И ливры, сиречь – рубли!..
Фламенко и севильянос
     Пленяют чужие края…
Води же фортуну за нос,
     Святой карнавал бытия!
А вы становитесь исправно
     В ряд атлантов и кариатид,
Российский гишпанец! Как славно
     И по-петровски звучит!..


М.М. ХЕРАСКОВ

Пока Амур не вытер
О лук свою стрелу –
На что поэту Питер?
Москва зовет к столу!
Эстетика аскезы
Ей-Богу, ни к чему,
Когда тебя портшезы
Несут в бытийну тьму.
Сей день – (средь дев и лилий)
Его же сотвори
Господь (и мы там были
И возле, и внутри).
Марли в плену придурков,
А Рымникский Алкид
Поляков бьет и турков,
И петухом кричит.
И, тему задавая
Холопьим кадыкам,
Музыка роговая
Грохочет по садам.
Пииту же не надо
Елея и лихвы:
Гремела б «Россиада»
         С Невы и до Москвы.
Фасоны мнут газоны
И с духом вздорит плоть –
А мы теперь масоны
И вправе мудрь молоть.
Пора огню и хладу!
Европу припекло –
Но набирает градус
Звериное число.


                ОРДЕНА

А царевы награды встарь бывали хороши:
     Выпадали за рвенье родовитым тугодумам
Два пятка деревенек, да ендовы, да ковши,
     Да песцовые шубы, да лохани в пуд с изюмом.
Но усадьбу не взденешь на сиятельную грудь
     И сундук с соболями не предъявишь чванной морде.
Для почета потребно здесь иное что-нибудь:
     Слава Богу, в Европах есть пример отменный – орден.
Чтоб эмали и злато полыхали напоказ
     На чиновном камзоле, на мундире многозвездном,
И почтенный вельможа плелся, как иконостас,
     От завистливых взоров огражден сияньем грозным,
Чтоб надменные звезды о двенадцати лучах
     И затейливый крестик то на шее, то в петлице,
Наставляли подробно, словно табель о чинах,
     Кому – кланяться в пояс, а пред кем и с ног валиться,
Чтоб повсюду светили, словно память давних слав
     И намек на заслуги посреди чинов и оргий
Именитый Владимир и почтенный Станислав,
     И сановная Анна, и решительный Георгий.
И сосед горделивый на семь дён впадет в тоску
     И напьется без меры, не дождавшись и обеда,
Коль Андрей Первозванный покачнется на боку
     На лазурном муаре у ехидного соседа.
А когда Вседержитель призовет на вышний суд –
     Все наследники скопом, позабыв на час о ссорах,
Эти славные знаки на подушках понесут,
     Чтоб окутал их ладан и прощальных залпов порох
И небесный Привратник неподкупно-хмурый взгляд
     На регалии бросил, как на пропуск поприглядней,
И уважил заслуги, в ад впуская в первый ряд:
     Угол выбрал потише и местечко попрохладней.


БОРТНЯНСКИЙ

Как вы гордо возноситесь из праха -
Колоннады, владыкам напоказ,
А музыки взволнованная птаха
Улетает в лазурь выше вас...
Ах, Бортнянский, учитель и целитель
Мимолётно отчаявшихся душ,
Италийских гармоний пригласитель
В петербургскую пышную глушь!..
Ну, откуда он так воздушно знает,
Чем решится баталия в конце,
И о чём так порывисто гадает
Та графиня в лиловом чепце?
И куда марширует, как игрушки,
Лейб-гвардейский, слегка подпивший, взвод,
И о чём милой барышни подушки
Вновь проплаканы ночь напролёт?
А ведь надо ещё, порхая фертом,
И собою остаться хоть чуть-чуть,
И уважить епископа концертом,
И фелицыной спеси кивнуть,
И бельканто, пленительным и быстрым,
Одолеть византийский рой витийств,
И с мальтийским курносеньким магистром
Хоть валторновым маршем сойтись...
Нет, не только ремёсла и науки
Осеняет бессмертья благодать,
Если можно на рдеющие звуки
Все осколки судьбы нанизать.
И не только застывшей красотою
Отмыкаются смутные века:
Мир спасут и надрывный вздох гобоя,
И порхающий призрак смычка...


         АГЛИЦКИЕ ПАРКИ

Боже мой, как приелась прямизна!
      Брось линейку и ножницы, садовник:
Пусть сосна размахнётся как сосна,
      А шиповник кустится как шиповник.
Сколько ж можно лесную благодать
      Расставлять, как фигуры в позитуры,
И в шары да квадраты загонять
      Беззаботность нетронутой натуры?
Интриган и притворщик, век-старик,
      Ты в усладу пресыщенному глазу
Барбарис, как болонку, стричь привык,
      А из ивы печальной ладить вазу.
Но румян твоих выцветшая пыль
      Лишь смешна на ветвях и майской травке.
Как он прав, упоительный Делиль:
      Красота не нуждается в поправке!
И никто не поймёт вечерний всхлип
      Загрустившей невесты-перестарка,
Кроме древней черёмухи да лип
      В томной прелести аглицкого парка.
Здесь так сладко - забыть про ворох дел
      И, в аллеях не шествуя манерно,
Поворчать на непышный свой удел,
      Полистать Богдановича и Стерна,
И, влача за собой нескучный взгляд,
      Словно шлафрок несброшенный из спальной,
Умилиться мычанью тучных стад,
      Столь похожих на задник театральный,
И - не гнуться в поклоне пред судьбой:
      Ведь на свете, где радости так редки,
Ты спокоен и можешь быть собой
      Хоть на тропке от вишен до беседки...

ГАТЧИНА

      Хмурый унтер маячит на посту,
Да мелькают голштинские мундиры.
...Всеконечно - имеет красоту
Сей ландшафт возле Северной Пальмиры.
Не чертоги, не пышный ряд хором
Подарила курносому Фелица,
Ну, да ладно, спасибо и на том:
Здесь наследника вырастет столица.
Да откудова ей и взять дворцов?
Ведь она, как с бюджетами ни бьётся,
На Орловых и прочих жеребцов
Монастырских земель не напасётся.
Ну, да Бог с ней. Пусть турков хлеще бьёт
Да с годами всё слаще тешит беса.
Здесь дворцы возведёт мужицкий пот
По канонам иного политеса.
И восстанет лукавый городок,
Как с гравюры, от церковок до грядок,
Разлинован и строен, как острог,
И исконно немецкий чтит порядок.
Першпектива приятна и чиста
И, открытая взорам отовсюду,
Пусть её распахнётся простота
Укоризной Фелицыному блуду.
Все, кто ловит уклончивую честь,
Шаг угодливый занося над бездной -
Полюбуйтесь, какой в России есть
Чинный угол Германии любезной!
Свищут флейты, плутонг чеканит шаг
И шлагбаум двухцветно разлинован,
А любитель косиц и колких шпаг
Отчего-то ещё не коронован.
Дали Гатчины стелются окрест;
Он сенатским лакеям не перечит,
И ещё не возлёг мальтийский крест
На его нерасправленные плечи.
Но уж скоро в прибор чернильный тот,
Что стучался в висок монарший впалый,
Писарь пёрышко наспех обмакнёт,

На ландкарте поставив в свой черёд
Рядом с Гатчиной сумрачное “Павловск”.


БОРОВИКОВСКИЙ

От монашеской святости московской
Пугачевской Руси почти невмочь:
Слаще косточки пляскою хлыстовской
Поразмять. О, ее совсем не прочь
Славный мастер парсун Боровиковский.

Девы смотрят застенчиво и страстно,
Но, хоть их красота – нагар свечи,
Боже мой до чего она всевластна!
Корабельщик хлыстовский, помолчи:
Твоя проповедь тянется напрасно.

Миг – и вновь с вожделений облетела
Богоборства сухая шелуха,
И княгиня томится оробело,
Липкой сладостью свального греха
Услаждая раздрябнувшее тело.

И шепнут об утехе трианонской
На холстах отуманенных твоих
Блеск Нарышкиной, прелести Волконской:
Ты ведь в Евиных ризах видел их
На радениях в горнице сионской.

Не тревожься, сановник неподкупный:
Эта томная нежность холодней,
Чем на бархатной коже – жемчуг крупный –
Но мятущийся обморок очей
Все расскажет об этой недоступной.

Как служить Тебе, Господи Иисусе?
Будет кисть исступленна и скупа
И застынет в пленительном искусе
Нежной плоти святая скорлупа:
Жаль, не каждый зрачок ее раскусит...


ТЯНИ НОСОК!

Гневный гатчинец нынче будет рад:
Погляди, как размашисто и чинно
Лейб-гвардейцы втоптали плац-парад
В петербургскую хлябь на пол-аршина.
От судей и пиитов что за прок,
Что за прок от распластанных в поклоне?
Хочешь всласть угодить – тяни носок,
И награды в пути тебя нагонят!
Маршируют капрал и генерал
(Точность шага промерить не хотите ль?),
Как солдатики, коими играл
Убиенный голштинский прародитель.
Что стрелять – только порох изводить?
Пусть фельдфебель любой глядит Паридом:
Ведь врага так утешно победить
Не штыком, а одним геройским видом!
Не выходит парад: кругом враги...
Поскорей бы мамашину Россию
Крепко втиснуть в мундир и сапоги
И отбить увлечения пустые.
А потом от обрезки фижм  шляп
Обратиться к безмерно вольным нравам,
Авантюрный суворовский нахрап
Заменивши артикульным уставом.
Чем болтать: что к лицу, что – не к лицу,
Без мыслишек, интриг и заковырин
Маршируй-ка под флейту по плацу,
Тяжко легшем от Польши до Сибири.
Чтобы всяк сановитый сибарит,
Кто унижен и вознесен без прока,
Знал: всегда и везде за ним следит
Государево пристальное око,
И сквозь сон повторял, упрям и строг,
Будь гофмаршал или садовник с лейкой:
- Подтянись, не ленись! Тяни носок:
Вон – курносый уже бежит с линейкой!



БРАДОБРЕИ

Муза-модница, ныне помяни
Мастеров особливого разбора:
Тронь-ка в оде гремевших в оны дни
       Брадобрея, цирюльника, фризера.
Как вольготно им виться, что лиса,
И с улыбочкой ангельскою кроткой
Неотступно стараться полчаса
       Над монаршей подставленною глоткой,
Или, глядя на столбовую стать,
От доверия с  радости тупея,
Плешь сановную ловко прикрывать
       Хохолком петушиного тупея.
И порхать вкруг персоны налегке,
Как вершить государственное дело,
Чтобы пена на царственной щеке
       Ясной кровушкой не зарозовела.
И одернуть министра самого,
Чтобы спесь из него взахлёб не пёрла:
Государь, мол, отменно чтит того,
       Чьим рукам доверяет свое горло.
Да в герольдию съездить в славный год,
Сочинивши свой герб из грязи в князи:
- Был в Гишпании рыцарь Дон Кихот;
       Вместо шлема носил цирюльный тазик, – 
И себе заказать в почетный срок,
Постепенно обвыкнув к графской роли,
Под короной прилежный помазок
       Рядом с бритвой на белом мыльном поле...


КАРИАТИДЫ

Вы не устали рассеянно взирать
      На колоннады столичные и виды -
Фантазий въяве нахлынувшая рать:
      Титаны, грифы и вы, кариатиды?
Пора викторий и прыткой смены мер,
      Богам заморским подмигивая мило,
На италийский и греческий манер
      К сеням боярским вас славно прислонила.
Времён минервиных шаткое крыло,
      Как клочья стягов, изрубленные куце,
На ваши плечи воздушно налегло -
      И вам под ним уж теперь не разогнуться.
Вы на забыли под перезвон имён,
      Как ваши мышцы проверить после пира
С одышкой хриплою плёлся на балкон
      Семипудовый создатель “Бригадира”,
И уж, конечно, не тяжесть, а игра
      Для вашей мощи и статности упругой
Холопов тощих десятка полтора,
     Что вас белили с размашистой натугой.
Век завитушек - от судеб до чернил,
      На вольнодумство поглядывая косо,
Согнул вам шеи и бицепсы взбугрил,
      И выгнул спины, как тяжкий знак вопроса -
И только вы, иероглифам сродни,
      Стязанье плоти раскрыв в полуполёте,
Нам еле слышно сегодня намекнёте,
      О чём он спрашивал будущие дни...


    ЗЕРКАЛА

       Век Минервы, галантный богатырь,
Проступает из трещин амальгамы.
Влажный мел и летучий нашатырь,
Не старайтесь так тщетно и упрямо:
        Вашим тщаньем уже не оттереть
С этих стекол, холодных, как забвенье,
Пену буклей и касок звонких медь,
Корабельных баталий отраженье.
       Этот томный серебряный туман
Въелся в них, как пролитый кофей – в рюши,
И просыпался с панинских румян,
С пудромантелей Дашковой и Брюсши.
       На холопку неловкую ворча,
Эта дряхлость ресницы пучит юно,
И подъячий торчит из-за плеча
Петиметра и рослого драгуна.
       И все маски, приникшие к окну,
Улыбаясь бессмертно и мгновенно,
Бесконечно уходят в глубину,
Как феатра корнелевского сцена.
       И – опять заволакивает мгла
Веера, купола и фижм круженье.
Как печально вы правы, зеркала:
Эта жизнь – отраженье отраженья.
       Его бросил на зыбкое стекло
Штык суворовский и масонский ноготь.
И покуда оно не истекло –
Взгляд, лети все запомнить и потрогать!


ИСХОД XVIII ВЕКА

Еще гремит петровский менуэт,
      Раскольники клянут судьбину люту
А у российския державы нет
     Особенных претензий к Абсолюту.
То бишь триипостасно споклоня-
     емому Богу. Ляхи спят, как грифы
И Питер, табакерками звеня.
     Рожает государственные мифы,
Как Зевс Афину. Истовый Афон
     Все так же отрешен и неотмирен
И Серафим у рубежа времен
     Среди наполеоновских кумирен
Склоняется и – высится, как столп,
     Грядущее России подпирая,
И метафизика крестьянских толп
     Толпится к аду и взыскует рая.
Пылятся пудреные парики,
     Эрекцию косиц склоняя долу,
И патина державинской строки
     Радеет всласть российскому глаголу.
И Павел, восприяв мальтийский кров,
     На сонм святынь раскатывает губы
И бьет Екатерининых орлов,
     Скверня гробы и вышибая зубы.

                ;;;
;;;;;;;;;;;;;;;;

      ;;;  ;;  ;;;;;;;;;  ;;;


                СТАРЫЙ ЛАКЕЙ

Чаинки в чопорном блюдечке напоминают портрет
      Или осколки сиятельного надгробья,
Или, ещё вернее, метафизический бред,
      Не лишённый изящества и правдоподобья.
А старый лакей на кухне дожёвывает омлет
      И с неохотой освобождает взлобье

От сочетанья морщин, означающего плезир,
      Сиречь удовольствование гортани и дёсен.
Завтра - присутствие, и надобно графский мундир
      Чистить - а он неизносим и несносен.
Но ближе к Вербной неделе с Охты повеет зефир
      И графинюшке станет уже восемнадцать вёсен.

Скрипы парадной лестницы передразнивают судьбу
      Или волю проказливых клавесинных клавиш
К шалостям с Шубертом. Грачиный концерт на дубу
      Подсказывает, что Нева наконец-то пошла, вишь,
Но ещё не прошла. В шкафу стоит Коцебу,
      Но время - не процентщик: с ним не слукавишь,

А коль и слукавишь - выйдет себе в изъян,
      Или в насмешках будешь виться, как стяг на рее.
Сколько графиня не изволит тратить румян
      Для щёк, да белил и шарфов для сморщенной шеи,
Всё одно получается как допотопный кафтан,
      Или, сказать попросту, смерти страшнее.

А её доченька младшая по-фелицински держит грудь
      И щёчки носит в малиновых заплатках
От кавалерственных взглядов, но - не смыслит ничуть
      В веерном лексиконе да амуровых прятках.
Вот бы кнутом перед нею на свадьбе расчистить путь
      Или хоть постоять на запятках...
     ФЕЛЬДЪЕГЕРЬ

        Фельдъегерь, вышибавший кулаком
Из бедного ямщичьего затылка
Вполне благонамеренную скорость,
От русских буераков получал
Крутой удар по почкам, как возмездье
За непочтительность в общенье с братом -
Народом-богоносцем православным
И редко доживал до сорока,
Особенно - в Поволжье. Ветерок
Истории, размашисто подъятый
Полами половцев, хазар, монголов,
Так любит превращаться в сквознячок,
Что от него не вредно закрываться
Щитами, монастырскими стенами,
Кокошником царевны-векоухи
И парусами славных русских бригов,
Чьи вымпелы отбрасывают тень
Величия империи на льды
Шпицбергена и Антарктиды. Власть
Свои сакральные императивы
Обычно облекает в циркуляры,
Законы и указы, дабы ими,
Как навощеной дратвой, сшить просторы,
Языки и уклады... О фельдъегерь,
Челнок и жертва, вектор и тупик
Пассионарного толчка, о коем
Так сладко ностальгировать, усевшись
В болоте вырождения... Скачи же
И не жалей спины и кулаков
Двенадцатого класса, дабы в Вятку
Из Питера доставить предписанье,
Кой-как до капитана дослужиться,
Из брички наспех вылететь в отставку
И под венец с купеческой сестрой,
И в Бадене на водах отойти
Ко Господу, чьи храмы ты повсюду
С привычным равнодушьем миновал,
А заглянуть в них так и не решился.


                К  ПОРТРЕТАМ

Ах, румяные комильфо в цилиндрах и бакенбардах
       И цареподражательных лысинах в двадцать пять,
Насыпавшие на роскошных бёдрах
       Перезрелых Гретхен, не стыдясь попадать
Пулей - в грудь друга, едким стишком - в зазоры
       Между ингредиентами уваровския триа-
ды, вывозя на европейские базары
        Возлюбленных бастардок Бурбонов и Валуа;
Всласть декабриствовавшие в Одессах или Алупках
       И с тех пор не любившие календари,
На спор и спьяну женатые на холопках,
       Числясь в лиге влюбленности в императри-
цу Елизавету, устроив пир для тирана
       И слегка недолюбливая грибоедовский смех,
Становясь под старость опорой трона,
       Столпом благочестия и канцлером о всех
Домашних и европейских звездах - колючих,
       Как bon mots императора и фельдмаршальский геморрой,
Ибо намазывать питерский канцелярский калачик
       Паюсною тургеневской - модной в Парижах - икрой
С годами куда приятней, чем зреть натуру
       Из острога или заложенного наследственного угла,
Собой являя пустую битую тару
       Из-под spiritus juventus, сиречь - духа млад-
ости, вовремя выплеснутого на камелек веры
       И теперь на паркетах монархических анфилад
Издающего (что бы там нигилистские кудеяры
       Ни болтали) самый благонамеренный аромат.


МИФОЛОГЕМЫ  БАРСТВА

Мифологемы барства:
Мосластый Аполлон
И двор - холопье царство,
Где вальс крутнёт и слон;
Цветник (модель вселенной)
И, честных немцев труд,
Никчёмно-неизменный,

Смиренный супник-пруд;
Теплицы без порока
И чтимое в веках
Оброчное барокко
О всех пяти крестах,
Чей просвещённый попик
Отнюдь не суевер
И подаёт Европе
Учительный пример,
Сим сочетаньем гривы
И плеши показав,
Колико преигривы
Столбцы псалтирных глав.
Языческие лица,
Афонские уста...
Как странно здесь молиться,
Как трудно - знать Христа
Средь стен, где, словно чудо,
Потомок чтит опять
Всё, что не смог покуда
Снести и оплевать...


НИКОЛАЕВСКАЯ  РОССИЯ

Пока оптинские святые
Филаретовцев чтят между строк,
Николаевская Россия
Бьет поляков и тянет носок.
Декабризм, как сверчок из-за печки,
В рудниках верещит во всю прыть -
И мистерия Черной Речки
“Благовещенье” тщится омыть.
Что там моры и недороды,
Раз пошла такая игра?
В Питер рюриковской породы
Собираются шулера.
И, ссутулив орлиные плечи
Над мистерией черновиков,
Святоотчествует и лечит
Авва и комильфо - Хомяков.
Александровские фасоны
Доносив под светский галдеж,
Спят распущенные масоны
Под крестами закрытых лож.
А Хозяин, на крымской тризне
Поазартничав сгоряча,
Принимает пилюли от жизни,
Вспомнив Федора Кузьмича.
У орла от подавленной позы
Византийские крылья гудят,
И спешит в летний сад Каракозов -
Карамазовых пятый брат.


                РОМАШКИ

Скромницы-ромашки, крутящие роман
С дачным ветром - ветреником и Казановой -
Розовеют, как галантный волан
На умопомрачительном подоле Хрущевой и Львовой
Или еще кого-нибудь из “Смолян-
ок” Левицкого, перебирающих звонки струны
На эоловой арфе всероссийской фортуны,
Чтобы ее заслушался как минимум капитан,

А лучше бы - бригадир с золотым галуном
На обшлагах мундира и тысячью душ по разделу
С братом, истомившим постойным полком
Не какую-нибудь Кинешму и корелу,
А что-нибудь европейское, на худой конец - Псков
Или Курляндию с ея остзейским статутом,
Где стрелки брегетов не помогают минутам
Отщипывать от лютеранских веков

Прахристианскую память - колкую, как хвосты
Великопостных снетков или взгляд Беатриче...
...Господи, и зачем только эти цветы
Медитативнее, чем Sacre Coeur в католиче-
ской традиции, где  всплески либидо франкских дев
По-гадарински льнут к каждой христовой ране
И где русскому духу - зазорнее, чем в дацане
Перед Буддой в ипостаси Спящий Лев.

ОБЕР-ПРОКУРОР

Старинное время длиною в двадцать четыре вершка -
По длине стрелок на архиерейских курантах -
Аки хлябь Геннисаретскую, посуху переходит века
И - тонет в чинах, достоинствах и аксельбантах
Обер-прокурора Синода, застёгивающего сюртук
Обязательно наглухо у выспреннего порога
Валаама и Оптиной, принимая масонский стук
Сердца и орденов за истинный голос Бога,
И на закате благочинно-безбожных дней
В силу “Табели”, не упомянутой Моисеем и Авраамом,
Уподобляя нимбу сиянье своей
Лысины, льстящей толико любезным дамам,
Привыкших кудрей рокайлево-кроткую прядь
К левой груди прикалывать мушкой томного взора
И время от младости до сладости измерять
Серебряной клеткой с крышкою из фарфора,
Объявшей объятия и упрёки в первую ночь
За незаметную, но досадную недостачу,
Которую мужу надобно любовью превозмочь,
Но через месяц всё равно потребовать сдачу
С клятв своих подвенечных о верности той,
Что тоже скоро влюбится в ус или шпору
И, закрывшись от постниц новенькою фатой,
За разводным письмом побежит к обер-прокурору,
И тот бакенбарды чинно приблизит к столу,
У свечи умилится Божьей твари летучей
И подмахнёт резолюцию, к лику Пречистой в углу
Прикоснувшись зрачком на всякий случай.


                ИМПЕРИАЛЫ

Под небом строгановского письма
     Воспой, непритязательная лира,
Усадебки, палаты, терема –
     Империалы барского ампира,
Вдоль регулярных розовых аллей
     Чеканенные прытко в оны Леты
С галантных италийских штемпелей
     По образцу известныя монеты,
То бишь ротонд и прочих колоннад,
     Немыслимых на крестофорном храме,
Непритязательно подъятых над
     Кладбищами, избушками, церквями
И прочим православьем. Право сло-
     во, зодчество – такой галантный случай
Простерть папизма каменно крыло
     Над всею греко-византийской тучей
Балясин, закомар и куполов,
     И показать со всем гранитом слога,
Что модныя эстетики улов
     Превозмогает сети феолога,
А брадофорный фавн и Аполлон
     Суть победительные антифоны
Аскезе созерцательных икон
     И воле плоти, запертой в поклоны,
В слезах припавши к паперти веков,
     Взлетая посреди масонска дыма
Превыше дерзи фиговых листков
     И блудозадых мраморов из Рима.


“ПОДРОСТОК”

         Идеал - разумеется обитель,
Но только не смолоду - лет этак в семьдесят пять,
Ибо Подросток - поучительный путеводитель
К самобратии Карамазовым, ю же пора включать
В мифологему мещанства, завернувшуюся, как кокон,
В одеяло в пансионе Тушара, лелея благую мечту,
Чтобы не видеть торчащую изо всех окон,
Архетипов и душ - вечную нищету.
Житие Ротшильда - лишь возможность угобзить брюхо,
С рулеточницей фортуной сыграв - и выиграв! - блиц,
А Серафимово стяжеванье мирнаго духа
Вовсе не соблазняет блудников, бонвиванов и бийц,
Набившихся в обе столицы, обуреваемы всево-
зможными комплексами, подменившими благодать
Шелестом ассигнаций. Зерно Христова посева
На камне державного мифа и не думает умирать,
А значит - и не воскреснет. Вымирающая Европа
Загнивает, конечно, но запах - Боже ты мой!
А исповедница Русь - простите меня, растрепа,
По простоте напустившая себе и внукам домой
Толпы нахлебников и прилипал к народной
Христолюбивой доле, склоненной над сохой
И пред Христом. Аркадий, пастушок свободный!
Из сюртучка бастарда, скроенного судьбой,
Переоденься хоть в ризу, хоть в рубище - всё едино,
Лишь бы звонком поддужным прогремело имя твое,
Ибо слуга - не более господина,
Как и Россия - Европы. Но и не меньше ее.



ЗАКАТ  ЗАМОСКВОРЕЧЬЯ

Этот крошечный кустик в горшочке
Означает решимость цвести
И топорщить упорные почки
Божьей твари не больше пяти
Старорусских вершков. Пред иконой
На цепочке лампада горит
И молельщики - пеший и конный -
Знаменуют мистический быт
По-на образе Флора и Лавра
С Михаилом-архангелом средь
Гор и прочих древес вроде лавра.
Колокольня блюдет свою медь
Над истомой девятого часа
И витражным пареньем стрекоз,
И расписанный ковшик для кваса
Всё, что мог, зачерпнул и поднес
Бородатому Замоскворечью,
Чьих молитвенников и невест
Скоро выкосит Штернберг картечью
Или тиф да холера изъест.
А сегодня день Божьего гнева
Не восстал у московской черты -
Но уж видит печальная дева
Куколь в зеркале вместо фаты.



  МИСТИКА  ПЕЙЗАЖА

       В той бочке, где пространство помутнело,
Как ряскою прошитая вода,
Покоится мистическое тело
Грядущего китайского пруда
Или гражданственной российской лужи,
Где передвижник созерцал закат
И, поясок эстетики потуже
Затягивая, вмазывал, как брат
Сизифа, загружая галереи
Тенденцией народа-богонос-
ца, чтобы эполеты и ливреи
Взираньем на нее утерли ус
Всеевропейской спеси. Нищеброды,
Воришка, потаскушка, арестант -
Вот образ православного народа,
Которому вручает свой талант
Присяжный передвижник. А дорога,
Кистей его щетинных сторонясь,
От грязи тянется к идее Бога
И отраженьем храмов эту грязь
Святит и искупает. Блеск медали
Светлей после рублевого дождя -
А вы святой Руси и не видали,
Ее задворки с кистью обходя,
Синьоры передвижники. Не с вами
Мерцали славой Ярославль и Псков,
И полыхала Оптина крестами,
Москва вздымала сорок сороков.
И Русь святая, у порога мрака
Стоявшая с молитвою, светясь,
Аки Ревекка, своего Исака -
Реб Левитана - все же дождалась.


    МАЛОНЕЧТО О СВЯТИТЕЛЕХ

Перевести осьмнадцадцатый псалом,
Верней – облечь его в банальный ямб
И чинно побеседовать со злом,

Воспев добру семитский дифирамб
За двадцать три столетья до фонем
Шоломовского идиша. Стезя
Благочестивых богословских тем
Прелестна – но напрасно и нельзя
Судить о ней по рвенью синодаль-
ных бестолковников. Российский слог,
Зашед себе в ветхозаветну даль,
У бездны буквализма изнемог
И рухнул в ю. Прилежный Феофан
С Амвросием, краегранесье чту-
щим – встали над прогрессом росских стран
И, доброту любя, прешли на ту
Из двух сторон паренья языка
Над бытием и бытом своего
Творца и осквернителя, слегка
Наставив ко спасению его
И завещав вкушать Христову плоть,
Благословлять Господню живь и цветь,
Грех жерновом раскаянья молоть
И – всласть на фисгармонии гудеть.


                ЗАМОСКВОРЕЧЬЕ – XIX.

До сиреневой изморози слив
Петрову далеко еще покуда,
А крыжовник уже пошел в налив,
Бальзаминовых радуя. Остуда
Богомольной душевной теплоты
Начинается с утучненья лона
И с привычки не чествовать кресты
Уважительным росчерком поклона.
Мнихи в мрачном от головы до пят
Поборают отчаянье от чая,
А качели порхают и скрипят,
Над крещеным язычеством взлетая.
Стайка певчих метет дорожный прах,
Чуть охрипнув от спевок и от спивок
И спесивится в штофах на столах
Забубенная радуга наливок.

Голь цыганская празднует навзрыд,
Вавилонской блудницей пуча взгляды,
И котельная с прачечной шипит
Мятым паром уваровской триады.
А Ивановский купол с высоты
Льет октавы безоблачно-святые,
И невесты и церковки – чисты,
Аки Божии горлицы России.



ЧЕХОВСКИЙ СЮЖЕТ

Кухарка до обедни рубит фарш,
Пока Морфей расплёскивает в блюдца
Стремление коллежских секретарш
Советницами тайными проснуться.
А старый муж, вполголоса речист
И веря, что столоначальник - гений,
О святках по алтыну любит вист
И лепит из полтинных подношений
Приданое для дочки, что отца
Надеется порадовать гусаром,
Но в двадцать восемь выйдет за купца,
Торгующего тюлевым товаром.
Он, обожая студень в летний зной,
Ботвинью и скоромные закуски,
Гостей привыкнет угощать женой,
Лепечущей, как немки, по-французски.
И внуки подрастут, как на дрожжах,
И будут гордо презирать ливреи,
А давний спор о двух и трёх перстах
Решат, снимая крестик с дерзкой шеи,
Чтоб брюсовские клясть календари
И видеть зло в правительстве и в водке
И двадцать восемь умереть в Твери,
Народнической покорясь чахотке.
И бабушку, пришедшую на гроб
Взглянуть и покичиться пред амвоном,
Приветит нигилистовласый поп,
Как тайную советницу - поклоном.

            ИСХОД ХIХ ВЕКА

… а небо не торгует билетами
На спасенье или попросту в рай,
Как прожившийся ротмистр – эполетами
При Николае I. Играй не играй –
Все равно ты в пролете. Духовной копоти
Дух обмирщения противостать не готов.
Благо, Соловки, Валаам да Оптина
Наготовили вволю щипцов-крестов
Для нагара державного мифа. Избранники
Поразошлись в скиты да в затвор.
Остались лишь щекасто-чахоточные странники
Да горячечный народнический задор.
Офицеры, давно уготована схима вам,
Ибо вершины духа начало берут на дне,
И святыня под спудом тает, как серафимова
Льдина о Троицыном о дне. В вине
И божественной страсти бродит лукавое
Буйство плоти. Над львом и тельцом парит орел,
И тот, кого звали Равви и аввою,
В синодальных транскрипциях обретает русский глагол.
Некрасовская Псалтирь облипает марксистской хриею
И праведная Анна ведет свою Мириам,
Пока что не ставшею Мариею,
К внуку своему и Богу – в храм.
И святая Русь, теснясь невпротык на паперти,
Стелет ей под ноги, целуя незримый след,
Кроткие березки да языческие папороти,
И исступленно молится напослед…


                СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК

… а серебряный век обожал золотить бронзу
И аскетически созерцать барочную старь,
И каждый сезон нового пророка и бонзу
         (Имена – бессчетно-необязательны)
Усаживать на новый трон – алтарь,

И смачно витийствовать о бессмертии и загробке,
За ширмой матросских спин нюхая кокаин,
И с упоением отрывать фрески – и пробки
         Распутинской мадеры и местечковых кувшинов,
Где призрак коммунизма ворочается, как джинн,

Начиная клубиться над линкорами, лаврами, лите-
ратурной начинкой эсеровских бомб. А Русь
Растерянно путается с немцами и в алфавите
         (Как ни кинь – выходит число зверя)
И одними губами обреченно твердит наизусть

Византийские глоссы державности, веры, воли,
Давным-давно не читаемые с листа,
Ибо смысл, запаянный в глаголе,
         Как его ни укладывай в тропари и ямбы,
Больше не откликается даже на жест креста

И упрямо сдвигает материковые плиты
Подсознанья и русской идеи куда-то на ют
Корабля бытия, где философы и пииты
         И иные хористы серебряного века,
Как в последний день Помпеи, поют.


МОСКВА  ВЕЛИКОПОСТНАЯ

Москва великопостная!... Навзрыдный
Протяжный звон струится от Страстного
И Заиконоспасского. Капуста
В резных кадушках - тешит и пугает
Достоинством своих пудов. Грибки
Сушёные в пятиаршинных снизках,
Солёные, бутылочные - из
Тех, что икру в Парижах посрамляют.
Горох и идиллическая репа
Грустят по саломатам. А налим,
Постёганный в архиерейской кадке,
Чтоб лучше огорчился - плавником
В уху и расстегаи бьёт, не чая
Дожить до Благовещенья. Осётр,

Мурлом под городничего кося,
С хвоста похож на гувернантку, что
Постов не держит, ибо лютеранам
В них нет душеполезного. Форель,
Грассируя, как ветеран рулетки,
Усами набивается к сомам
В родство. От Новодевичья несёт
Тухлятинкой сусеков монастырских
На день Василия Парийского.
И только аскетический снеток
Святого соловецкого посола
Неколебимо солнечны соблазны
Выдерживает - и его не грех
Подрядчику в ботвинью подпустить,
А то от кайзеровских от ветчин,
Окороков и туш коровьих, вмёрзших
В лёд возле Москворецкого моста
Всех православных воротить с души
Должно, хоть плачь, до первого удара
Пасхальной полунощницы.


СИНОДАЛЬНАЯ СЛАВА

Как ни дудел саженный имярек
       В фрегаты, в крепостцы, в иерихонство –
Российскую святыню не пресек
       Шлагбаум синодального масонства.
И свято соблюли христов завет
       О еже избавленье человека
Илларион, Макарий, Филарет –
       Святые девятнадцатого века.
И, русский дух целя от чуждых ран,
       Восстали в предначертанные сроки
Амвросий, Брянчанинов, Феофан –
       Геронты, утешители, пророки –
Отцы той самой церкви, от кото-
       рой под ухмыл сибирского кагала
И шуточки горийского кинто
       Русь, как кликуша, тяжело отпала,
Заслушавшись вертлявых марксенят,

       Радевших терафимофарарону
И превративших в фараонов ад
       Святой земли державную икону,
Где посреди нерукосечных скал,
       Исполнен милосердья и печали,
Кронштадтский пастырь с чашею стоял,
       Пока они ее не расплескали.



“КОРЕЕЦ”

Сколько мученических венцов
Над крестами рей твоих реет -
Обреченная слава отцов,
Канонерская лодка “Кореец!”
Стяг Андреевский, где ж твой апо-
криф и гордый салют по столицам?!..
Вот - стальная волна Чемульпо
Русской кровью недаром дымится.
Изрешечен с обоих бортов,
Не спускает российского стяга
Пушки вздыбивший наизготов
Верный оруженосец “Варяга”.
Порт-Артура страдальцы-кресты
Дмят к тебе якоря золотые...
Дай нам Бог умереть, как и ты,
Заслоняя собою Россию!
Самураи учились стрельбе,
Перед топками бусидо греясь.
Буди пухом пучина тебе -
Канонерская лодка “Кореец”.
Сколько вдовьих и детских слез
Окропят дома вечный твой отдых.
Помяни тебя русский Христос
В строгом храме Спаса на Водах.
Ты ж под ртутью корейских зыбей
За порогом прощальной минуты
Из одной чаши славу испей
С канониром Чесмы и Гангута!




“НА СОПКАХ МАНЧЖУРИИ”

О, неисцельно-горький
лимерик “На сопках Манчжурии”! Сколько
ни гони красный гаоляновый самогон
и не таскай за виски ковбойское виски,
ибо слишком отдает местечковым Голливудом -
гаолян так и останется красным
от православной кровушки
и нижней полосы триколора, втоптанной
в маньчжурские долины и японские междуостровья
золотопогонной и возлемасонской бездарью
из окружения последняго русскаго анпиратора... Звуки
разлома цивилизационных плит
иногда могут на удивление хорошо укладываться
в аранжировку вальса для духовых, так что
оркестрантам-соисполнителям мистерии
остается лишь подносить медные мундштуки к губам,
сливать из них слюну и отплевываться всё той же
кровью, чьей реакции размножения
будет так не хватать всклокоченным лоскутьям России,
научившейся, наконец,
петь “На сопках Манчжурии” сердцем
или с “рыбой” конца эпохи Рыб. И...

Дремлет камыш,
падают горсти звезд;
клочья хоругвей
ветер гоняет,
горько молчат кресты.

Вечный парад
рати в земле творят.
Кровью отваги
смочены стяги:
верен и свят солдат.

Гаолян о чем-то шепчет,
черная ночь гремит мечами во мгле,
сопки глядят на восток и на запад.
Помни, святая Русь...

СИНЯЯ ТАЙНА ГЖЕЛИ

Синяя тайна Гжели. В пламени корчится глина
     Судорогою формы вспоминая небесный кров
     И крылышки райского павлина,
     Готового вспорхнуть с гностических лепестков

Древнего древа, чьих семян медвяная стая,
     Прорастая задумчиво сквозь резную ладонь сна,
     Превращается в Сирина и мистическим клювом читает
     Синие взлохмаченные письмена

Влесовой книги, бесспорной, как знак вопроса,
     И синих голландских изразцов,
     Коими вор Данилыч из-под государева носа
     Ублаголепил первый из питерских дворцов,

Где веницейским зерцалам и мейсенским фарфорам,
     И севрским амурам, на коих дохнуть жаль,
     Так славно составлять свой заморский кворум,
     Покуда белотелая русская даль,

Как гостья в доме своем приуютившись с края;
     Душу свою отпускает в купола, купины и цветы,
     Из глины и неба извлекая
     Кубический корень красоты,

О коей, накинув на плечи полушалок зябкой метели
     И несбыточной радости улыбаясь навзрыд,
     Эта синяя тайна Гжели
     Так велеречиво молчит.



И  БЫЛО  ТАК

Пророчества, в которые века
Вперяют дерзость суемудрых сил,
Святые пишут без черновика
И без чернил.
...Началом строгим изъязвлённый лоб,
Из полутьмы горящие глаза,

И в тонцем сне - усталой плоти гроб
И образа.
Напрасно враг готовит свой свинец:
Трёх ратников минует смертный знак,
А той белице предстоит венец
И честен брак.
А ты, купец, что золотую вошь
В невиданном лелеешь янтаре,
В водянке сидя, в третий год умрёшь
В монастыре.
А ты, молодка, что в кольце старух
Блюдёшь двух дочек (ангельскую плоть),
Ещё троих родишь - а этих двух
Возьмёт Господь.
- Неотвратим и беспощаден враг,
Но милостив Творец! За шагом шаг
Ступайте за Христом. Да будет так! -
И - было так.


                ТРИ  «К»

     Ждет поцелуев пленительная рука,
Ждут нежной кожи жемчуга и наряды:
Надо лишь предоставить кухаркам второе «ка»
Из знаменитой бисмарковской триады.
     А что касается первого – детский писк
Слишком отвлекает от моды даму,
И все же ради бэби стоит идти на риск,
Хотя и не обязательно выходить замуж.
     А третьему «ка», что отделаться от него
И не упасть в глазах княжеских приживалок,
Хватит говения да причастия на Рождество,
Да батюшке – радужную, да попадье - полушалок.
     А в остальной просвет между двух дат,
Вторая из коих, слава Богу, не слишком близко,
Можно плоть расстелить под ливень земных услад
И обитать по-римски и по-александрийски.
     И покорять спиритов облетающей красотой,
Пылко изламывая трескающиеся губы,
И вздыхать: «Ах, Достоевский!», «О, Толстой!»,
А читать исключительно Мопассана и Сологуба.
     А когда обрушится прежний милый уют
Под листопадом прощаний и обещаний,
И дедовские брегеты с хрипотцою пробьют
Срок составления завещаний –
     Можно и отдохнуть, и полистать печать
В парижской или вермонтской богадельне,
И на любительниц танго поворчать
Перед отправлением в мир запредельный:
     - Какой у них до забав жадный нрав:
Им бы все по постелям да балам кувыркаться,
А дети, а кухня, а церковь? Ах, как он прав,
Как он знал женщин, этот железный канцлер!


      ПЕЙЗАЖ С КЛАДБИЩЕМ

Березняков гностическую вязь
       Не разбирая и наполовину,
Церквушка деревянная, склонясь
Чуть вбок, являет поклоненье Сыну.

Давным-давно заросшие пруды
       Обозначают качество пейзажа
И рамой для рождественской звезды
Клубится ивняков сквозная пряжа.

И высь процеживают сквозь персты,
       Туман приоткрывая, словно веко,
Гранитные и ржавые кресты
Погоста девятнадцатого века,

Где, возложив Экклесиастов стих
       К разбойничье-безгрешному возглавью,
Былое отдыхает от своих
Небрежных обязательств перед явью

И спят все те, кто Богу без божбы
       Служили топором, сохой и выей
И ничего не ждали от судьбы,
А просто были матушкой-Россией.

ВЕЛИКИЙ НЕМОЙ

      На языке Великого Немого
Букет и чайник означают быт,
В качалке жестов отдыхает слово
И фразы вылезают из орбит

Лукавых глаз, которым тоже тесно
В затворе век под прутьями ресниц,
И кадров наползающее тесто
Печёт лепёшки обликов и лиц.

Влюблённые бросаются, как тигры,
К ногам мечты, роняя котелки,
И по аэроплану бродят титры
Цитатами из Марка и Луки.

И дамы в безлошадных экипажах
Спешат фокстрот прошаркать впопыхах,
Атосов и Портосов обесшпажив
Галантным фехтованьем - на зрачках.

Туннель вбирает поезд, как улитку,
Гудков беззвучных расстилая прядь,
И торт, спирально влепленный в улыбку,
Приказывает смеху зазвучать.

И целый мир, трескучий и певучий,
В преддверье звука топчется, как слон,
Из клетки фраз, словечек и созвучий
Так упоительно освобождён,

И, под попоной сладкого былого
Куда угодно он брести готов
На поводу Великого Немого,
Топча клочки имён и языков:

Ведь мудрость, недоступная гормону,
И тайны Атлантид и пирамид -
Всё ведомо Великому Немому.
Как жаль, что скоро он заговорит!


ФИЛАТЕЛИЯ

Эстет викторианския эпохи,
Люблю харизматический елей
И старины мерцающие крохи
Из-под тяжелой ржави штемпелей
На «десять коп. за лот». О мамма мия,
Как удрученно вскрикнул бы Ферра-
ри, ибо вы, мадам Филателия –
Гетера, что желает серебра
За совокупность королевской шейки,
Орнамента и бронз СССР,
И влажную эротику наклейки
На девственности клея. Мсье Ивер,
Как Иверская, чтит Москву, однако
Не слишком завышает ей франкаж
И зазеркалье водяного знака
Томится в ожиданье распродаж
Хотя б за полцены, что неучтиво,
Но как ни кинь – хоть паюсной кусок.
А зубры кренкелевского призыва
Ложатся в богоборческий песок
Земли обетованной. Полувнуки
Полузабыли профиль Ильича
И верят интернетовской науке
Превыше всех зубцовок с надпеча-
тками. Все обернулось давней былью
И перегравированным клише.
Готторпские орлы, расправив крылья
Повыпорхнули из-под спецгаше-
ний. Шорох габардинового тленья
На хобби королей не ставит крест –
И пальцы вместо крестного знаменья
Опять творят пинцетохватный жест.
Квартблок «лимонок» помнит о манерах
И консульская бронза держит вид,
И в на три «Волги» тянущих клясс;рах
Романовская серия стоит.

                ;;;
;;;;;;;;;;;;;;;;
               
          ;;;;;;;;;; ;;;;;;;


            СТИХИРА К ТИШАЙШЕМУ

Иконописцев подпапежный пыл,
     Плоть византийску выпустив из рамы,
Стяжал экуменический улов.
А Алексий Михайлович любил
     Высокие ступенчатые храмы
И купола (побольше куполов).

Сомы в запрудах развели усы,
     Полуглумясь над постником суровым,
Всласть возлюбившим просфоры да квас.
Три службы в день, да святцы, да часы,
     Татаровья, поляки, свеи – словом,
И делу время, и потехе час.

Кир Никон книгоправство ладить рад;
     Скрипит Псалтырь: читай, кому охота,
Пока глаза не выел черный дым.
Жены исправно детушек плодят
     И скачет соколиная охота
В блаженных рощах мифа «Третий Рим».

Трех вавилонстих отрок житие
     Во комедийной храмине пылится:
Ничто же развлекаху о посту.
Но немцы прелагают Молие-
     ра на стихиры, коими столица
Трактует феатральну красоту.

Раскольницы, духовный блуд творя,
     Рекут, что ушаковство – не икона
И боле на Москве священства нет.
Молися за Тишайшаго царя,
     Московско царство греческа закона –
И Бог тя да покрыет и спасет!

О бунт, как страшен медный твой оскал!
     Блюдись, да вера не прият остуды
Под сводом мироваренных палат.
А Никон свой клобук уж пометал,
     Радеют самобратия Лихуды
И Симеон творит свой вертоград.

Коль мудр – не завещай вражды врагу:
     Языки пусть, склевав благие крохи,
К престолу возлетают чередой.
Как странно умирать на берегу
     Одном судьбы, эстетики, эпохи,
Швырнув вполсилы камень на другой...


     АВВАКУМ

...а от гордыни и лукавых дум
Не исцелит и добрый ковш рассола.
О Хабакук поволжский, Аввакум,
Апостол Павел русского раскола!
Стрельцы твой путь кромсали бердышом,
Ты ж клял царя во славу горня рая.
Жена вздыхала: “Индо побредём!”
И тяжело крестилась, умирая.
А ты надрывно пел Давидов стих,
По-пастырски втянув пустое брюхо,
И вёл к соблазну сонмы малых сих,
Блуд плоти заменяя блудом духа.
Блажен Смиряющий отцов и чад!
А горстка душ во Имя - чем не кворум?!
Четыре аввы в ямах председят
Вселенскиим раскольничьим собором,
И, не боясь сумы и палача,
Творят свой орос, как по скалам - плугом,
Никонианам-стражникам строча
Любовные изветы друг на друга.
Смотри: стрелец уж головни принёс,
И в сруб сей яви, мерзок и безумен,
Глядят Три Ипостаси и Христос -

Как пишешь ты и чаешь, Аввакуме.
Ещё не поздно! Никон, говорят,
Вернётся скоро, Фёдором отпущен.
Покайся же! Но губы уж трещат
И запах серы явственней и гуще...


         СИМЕОН И ИНЫЕ

Симеон, восписуючи стишок,
     Трех царевен в Псалтири наставляет,
А Царевич, вкушая артишок,
     Иноземному штилю потрафляет.
У заморских гостей чадит камин
     В наспех слаженных каменных хоромах –
А в царевых палатах бальзамин
     С Цареградом раскланяться не промах.
Князь в броне и с хоругвью наотвес
     Бьет поляков, по туркам приударя,
И отломиной сахарных древес
     Восприемлет почет от государя.
А одна из царевен в монастырь
     Не спешит, наперед пожив в страданьях,
И творит харатейную Псалтырь,
     И судьбу свою, аки Парки, в пяльцах
Вышивает: се – свары, се – поход
     В Диком поле, се – дивные иконы,
И Голицын, и вытравленный плод,
     И прозванье зазорные персоны,
И завеска за троном братцев – зде,
     Как завеса, разодранная в Храме,
И раскольничьи прения к беде,
     И раденья о славе и о сраме,
И узлы онемеченной Москвы,
     И презорство непостного веселья,
И стрелецкия мертвые главы
     Пред окном Новодевичия кельи.
Но бледнеет свеча и рвется нить
     Феминизма восфижмленной осанны,
Чтоб скобленые рыла не блазнить
     Царской Мудростью иноки Сусанны.

             
       ПАВЕЛ I

         Воззри нань, самодержец, в Бозе почивший от а-
поплексического апокалипсического удара
Табакеркой в висок. Добужинский и Бенуа
И иные адепты мирискуснического дара
Прежде всего ценят треуголку, косу, ботфорт
И разлапистокрылый мальтийский крест на пурпурной
Императорской мантии. Носы мальтийских реторт,
Наклоняясь над безвременной урной,
Изливают в нее грядущую славу сынка,
Польскую дурь второго и палочный профиль парафа
Третьего, коего рыцарская рука,
Как из пустого штофа, вытряхнет из европейского шкафа
Лишние идеалы, каркающие, как гриф,
Под ноги Царскосельскому плац-параду,
Никаких не работающие на государственный миф
И пресловутую уваровскую триаду,
Так что эстетам, ценящим красочный пир,
Перед фасадом империи не испытать изумленья,
Зане николаевский штукатурколюбивый ампир
На иконисмосе русском смотрится как поновленье
Рублевския «Троицы» академкой учеников
Феодора Толстого или Каролуса Брюллова.
Салонного папизма иезуитственный ков
Уповает на силу юбки и слова,
А вектор воли империи обтирает усталость штыков
О лядвия Польши и финляндскую тушу
И колокольной отчиткой Валаама и Соловков
Мнит отмолить русскую бунташно-щербатую душу.



             ФЕОДОР КУЗМИЧ

     Яхта под явно не новеньким Юнион Джеком,
Подъявшая якорь со дна Таганрогской бухты
Якобы в самый день кончины
Блаженныя памяти Александра Благословеннаго,
Унесла некую неназванную персону
Прямиком в Средиземноморские воды

К берегам Святыя Земли, в тихую –
Гипотетической конфессиональности – обитель
И – бумерангом – в старцы Феодоры Кузмичи
И далее – в преподобные Феодоры Томские.

     Оказывается, белокурой голове
С ранней лысиной, увенчанной розовым рожками
(Оле полякоблудия, императрице Елизавето!)
К лицу не только круглополое лагарпошляпие
И шляпы, надёванные при Тильзите
И в преславной битве народов под Лейпцигом:
На ней с равным изяществом смотрятся
И шапка выпоротого розгами бродяги,
И уцелевшая в корзинке невестки-императрицы
Ветхая скуфья прозорливого старца,
И особенно нимб одного из сонма российских
Местночтимых святых.

                Утешительница Елеуса,
Сиречь державный палладиум – Феодоровская
Промыслительно смотрится на свежеобтесанной
Стене кельи все того же Феодора Кузмича,
Приникая к ней шпончатым задником с вензелем
«А I». А самая непроницаемая
Тайна, улика, удостоверение личности
Может томиться не в маститы архивах
Третьего отделения или, на худой конец, «Lloyd’s»,
А в танцевальной бессоннице на вощеных паркетов Вены
И даже не в последах наспех зачатых бастардов,
А на дне потертого мешочка,
Снятого якобы (на 99,99%) с шеи
В Бозе почившего старца Феодора,
Коему – единому из отцеубийц – удалось
Смыть несмываемое, искупить неискупимое
И доказать, что Богу нет невозможного,
Особенно если не мешать Ему
Ни троном, ни скитальчеством, ни короной,
Ни – особливо – старческим подожком,
Толико похожим на императорский скипетр в масштабе
1 (старец) к 3 (императорам).


КРЫЛОВСКАЯ  ЭНЦИКЛИКА

От басенной энциклики Крылова
Петровский урбус ходит ходуном
И русское пророческое слово
Встает ребром
И стелется блином.
При чем тут Лафонтен и хвост Эзопа
С Херасковым с хорейной стрекозой,
Когда наполеоновска Европа
Тильзит и Ватерлоо славит звонко
И не дает докушать поросенка
Притчмаршалу с брюлловской сединой
И книжной синекурой?
Дно мудрости утюжит водолаз,
А волк привык блистать овечьей шкурой
И с моськой обниматься напоказ
В укор слону. Удел анахорета -
Дерзаньем льстить. А отчих вдоль морей
Порхают и ползут смычки квартета,
Как скипетры готторповских царей,
У струн благой уваровской триады
Пытаясь выпросить хоть полокта-
вы. Просвещеньем взбрызнутые грады
Без партитур Бортнянского, с листа
Читаемых - почти не чают Богу
По правилам искусств воздать поклон.
А руссоисты сонную эклогу
Не променяют и на миллион:
Но будь ты хоть подъячий, хоть барон -
Кот Васька снова к поварску порогу
Придет, все съест и ляжет в праздном сраме,
Хоть воз Руси все катится с высот
С новыми мехами, то бишь горшками:
Кого ж Бог черепки считать пошлет?...







ЭЛЕГИИ С БЕРЕГОВ ЛИЗИНОГО ПРУДА

I
     Все плакучие березы собрались
Попечалиться над Лизиным прудом,
Липы подставляют ладони
Иволгам для грустных щебетаний;
Монахини строгие, гуляя,
По стене в Новодевичьем любезном,
Просят старых дев мимоездом
Побывать у Лизиного пруда
И венок уронить в него из флоксов.
И даже князь Шаликов известный
Привозит к нему монокль и нос свой –
Но рыдать над тенистым вод зерцалом
Ему не позволяется, дабы
Невзначай не устроить наводненья
И лишь Лиза, бесталанная Лиза,
Не глядит со дна на приходящих
И паломникам водоросль не тянет,
Ибо это купчихи сочинили
Про ее прыжок суицидальный –
А она и не думала топиться,
А просто обронила в воду
Отраженье свое и одеянье
И – ушла в отдаленную обитель
Поленья рубить и ставить тесто.
Жить без шлейфа страстей и вожделений
И служить Распятому каждым
Шагом своим и помышленьем.
И душа ее легка – и обитель
С Лизиным приходом процветает –
Но не ездит печаловаться к пруду.

II
     Купите у Иверской икону
И свечу зажгите на могиле
Старушки, молитвой удержавшей
Лизу от погибели душевной
И – указавшей ей обитель.
Эту забытую могилу
Под сосной на кладбище Всехсвятском
Я охотно назову вам -  если
Вы изволите быть в Первопрестольной.
А вот Лизину чистую обитель
Называть и указывать не стану,
Разве что обмолвлюсь случайно:
Да и то – Господь поможет! – сумею
Разговор перевести на иное,
Так что вы и не заметите, ибо
Лизиной душе покой потребен,
А не суетные гости-миряне
Жаждущие память поставить
Между ней и надеждой на спасенье.
А дабы не дразнить любопытных,
Я скажу, что о Лизином уходе,
О пути ее, честном и суровом,
Учинилось известно Государю –
И сам Александр Благословенный
Одобрил извол ее и выбор
И сказал в приватном разговоре,
Что он сам хотел бы удалиться
От забот в безымянную пустыню,
Если предоставится случай,
Если Бог попустит и поможет.

III
     Чтобы пасть, согрешить душой и плотью,
Одного мгновенья довольно,
А чтобы отмолить его – мало
Тридцати трех возрастов Христовых.
Потому Господь и продлевает
Силы и годы бедной Лизы –
Матери Евагрии ныне,
Потому Господь и посылает
Скорби, искушения, хворобы,
Дабы радовался дух, с каждой четкой,
С каждой молитвой и поклоном
Неуклонно избавляясь от плоти.
И пусть молодые прихожанки
Карамзинские повести читают
И даже на паперти на праздник
Шепчутся о Лизе и Ерасте, -
И Евагрии приносят с поклоном
Синодики и полуполтины
И севрюги провесной, и меду,
И просят ее благословенья –
Им ведь не позволено Лизу
Узнать в лицо – оно ведь с годами
Все более становится ликом,
К высшему веденью причастность
Возвещая вещей аскезой,
Губы избавляя от рденья,
Очи исцеляя от блеска
А прочие черты отдавая
Произволу дряхлости, согретой
Любовью, надеждой и верой.

IV
Если выпадет вам дорогу странствий
Отламывать, как хлеб, по кусочку,
И с молитвою впускать в свою душу;
Если посох и колесо упрутся
В стену ветхую обители тихой
Как раз пред началом литургии;
Если в церковь Иоанна Предтечи
Входя средь немногих, сердцем внявших
Благовест меди православной,
Вам покажется, что вы узнали
В клубах ладана, в сиянье алтарном
Старую монахиню в притворе:
Мать Евагрию – ту самую Лизу
(Именитые Оленин и Агин,
К сожалению, отлично владеют
Заочным угадываньем сходства,
Портретируя незнакомых), - лучше
Будет и для вас, и для Лизы,
Если вы бровями не взмахнете
Вплоть до сводов крестовых в изумленье;
Будет лучше не подходить к ней в храме
И груду расспросов и намеков
Под ноги не рассыпать ей, ибо
Лиза ветха деньми, преклонна
И может ненароком споткнуться
Об осколки памяти греховной,
О пруд или об имя Эраста,
Право, лучше вы отпуста дождитесь
Изберите обратную дорогу
И – не сказывайте, что с вами было…


ПО  РОССИИ

       Суворовская слава оплакивает Тильзит,
Подъячие Сперанского выводят свои понеже,
А поистине бессмертный кастальский кульбит
На пиитическом манеже

       Немыслим без Сумарокова со всей его драмотой,
Барковских блинов с вольтерьянской закваской,
И царственно корявой державинской запятой,
Рачьей клешней из жизни Званской

       Торчащей навстречу тинэйджеру, сиречь - от-
року пятнадцати лет, чей отец стуартствует в ложе,
А дядюшка, приустав от донжуанских хлопот,
Эпиграммами хлещет шишковистов по роже,

       Покуда племянник Адмиралтейской игле
Шлет парнасские и парнийские реверансы,
И воспоминает в Царском селе
Росской славы державные пасьянсы,

       Разложенные матушкой Екатериной Второй
И ея сыночком - курносым масоном -
Перед тем, как не пережить геморрой,
Хлещущим рескриптами по фасонам

       Шляп и морских кампаний. Повеление обнажать
Кудри и плешь при встрече с монаршей персоной
Относится и к младенцу, дерзающему лежать
В люльке, московскими главами осененной,

       И имеет негладкие последствия для монархи-
ческой темы в бытийной стезе витии,
Призванного прелагать скрижали судьбы в стихи
И - числиться по России.


        БАТЮШКОВ

       - Пленительный Батюшков, как невеста застенчивый,
Потупивший очи, чтобы в них ненароком
Не мелькнуло отражение милой прелестницы,
Бредущий куда-то средь роз
С томиком Ричардсона в розовых пальчиках,
Или усевшейся на рекамье в блаженном томлении,
Не оскверняя нарядом свои совершенства –
Над чем он смеется так заливисто-белозубо,
Даже не прожевав до конца ножку
Румяного арзамасского гуся?
- Да все над ними же – над беседчиками,
Праведными варяго-россами и прочими
Благонамеренными ничтожествами.
       - Решительный Батюшков, куда же летит он,
Перекладных загоняя и не отвечая
Ни на письма, ни на реверансы красавиц,
И очеркнув ногтем на половине страницы
Нескромного Парни и «Неистового Роланда»? –
- Отечество любезное защищать и противустать
Двунадесяти языкам Буонапартия?
       - Нездешний Батюшков, любимец Авсонии,
Измученный рифмами и расшаркиваниями
Перед половиною грибоедовския Москвы:
Что ж он бредет так небрежно и рассеянно,
Ни под ноги ни глядя, ни оборачиваясь –
Ведь он несет такую хрупкую и единственную
Греческую амфору, в коей еще не смолкли
Голоса Сапфо и самого славного из слепцов,
А амфора эта каждый миг может
Выпасть и рассыпаться в прах... Господи,
Как горько пророчествовать о самом себе!
       - Безгрешный Батюшков, навзрыд посмеивающийся
И цветком в петлице смирительного фрачка
Гордящийся более, чем славой недавних друзей –
Куда его увозят в сутулой карете
Фельдъегерь и штаб-лекарь?
- Да совсем близко: не в Афины,
А в вологодскую безысходность, в холеру,
А то и того ближе – в Элизиум теней.


         БУРЦОВ

“Бурцов, ёра, забияка,
                Собутыльник дорогой!”
Д. В. Давыдов
Славно встарь пивали деды,
Не пуская пыль в глаза.
В анатомии победы
Есть хмельная железа.
Есть! Хранит она корону,
Каску, кивер и скуфью.
Пуля и картечь не тронут
Проспиртованных в бою.
Пусть томит детей аллаха
Абстиненческая грусть:
Даром, что ли, чтит Сираха
Володимирова Русь?
Громче, сабля и подкова,
Ставьте метки на судьбу!
Бурцов не родня ль Баркову,
Перепивши все табу?
Славный воин, князь Кутузов
Поднял стяг да сел на стул.
Не мороз добил французов -
Бурцов сам на них дыхнул!
Звонче, шпоры, громче, чарки -
Молодецкая судьба.
Только жаль, что камень арки
Оказался крепче лба...
Что ж с того? Пади героем,
Пьяным в дупель прыгнув в строй -
Двери славы мы откроем
Раздроблённой головой.
Это даже у китайцев
Не зазорней, чем, без слов
Задницею, как Кутайсов,
Или прочим, как Орлов.


      


      ХОМЯКОВ

Пушкин, Русь опоясавши стишком,
     Знать не ведает тайны на Босфоре,
А Языкову легче языком
     С Вакхом вздорить и августами спорить.
Громыхай же трагедией, поэт,
     Славой сердце родительское грея:
Пусть со всей ойкумены свой букет
     Собирает неспешна Соломея.
Жернов мельничный скуку естества
     Попирает, как стиль твой – кривотолки.
Привечай же, сиятельна Москва,
     Комильфо с бородою и в ермолке!
Образа византийственно стоят
     В ветхих тяблах, как истый символ веры:
Исцеляй, богослов-гомеопат,
     Три деревни от мора и холеры!
Коль в святую ограду бытия
     Враг дерзнет, картуз;м и феской вперяясь,
Зоркий ствол дальнобойного ружья
     Паче оросов бьет латинску ересь.
Сект и толков языческая спесь
     Персонал припасла в две трети ада,
Ибо «Церковь одна», и ей поднесь
     Прожектеров обрезанных не надо.
Что ж вы так заспешили к небесам,
     И сестрица языковска, и дети?
Знать, на фразу «Врач, исцелися сам»
     Уж березовым дегтем не ответить...


НИКОЛАЙ  ПОЛЕВОЙ

В старых усадьбах - книжная ловля,
Стерны, гаремы холопок, Руссо.
А на Москве да на Волге торговля
Крутит и вертит своё колесо.
Питер, к чему тебе эта стая,
Биржепривозопортовый содом?
Густо засеяна Русь святая
Немцем, поляком, грузином, жидком.
А коли розданы шпаги и роли,
Только и остаются тебе
Память да крест, да русское поле -
Главные обереги в судьбе.
Псевдодержавья западный морок
Странен и дик для кремлёвских глав,
А император охоч до актёрок,
Русскую славу на фрунт променяв.
Спесь иноземцам сшибали круто
Вспышки суворовского штыка,
А в битве идей на книжных редутах
Выигрыш - истина, вера, века.
Оборони же Христос нас сегодня
От обстоянья чужих племён!
Так поклянёмся у гроба Господня
Выстоять в русский Армагеддон!


         ФЕДОТОВ

А ты вот сам попробуй и не сойди с ума,
Когда звенят шпицрутены и лиры,
Калека тянет руку, и рыхлая кума
Спешит сирот согнать долой с квартиры;
Когда, усы расправив, сверяет счёт майор
Проборам и столовым, и постельным,
И пёсик по команде: “Анкор, ещё анкор!”
Порхает пред поручиком похмельным;
Когда канон лакейства и плутовской манер
Чтут свято все: от канцлера до прачки,
И новый городничий, как свежий кавалер,
Зализывает плешь, курчавит бачки.
Для дам - цветы и пяльцы, приказы - для мужчин:
Указано романовской рукою.
Прорвись, купи, пробейся и вспрысни первый чин -
А дальше всё пойдёт само собою.
Регламент и параграф хранят чиновный рай,
А если мучит крови преизбыток -
Побалуйся с холопкой да в карточки сыграй:
И плоти утешенье, и прибыток.
Тяни носок, служивый, прилежный пахарь, сей,
Купец, пекись о ситцах да баранках,
А ты, отец диакон, воспой-ка славу всей
Великолепной табели о рангах.
Но если сквозь улыбку прелестниц и шутов
Скелеты длиннохвостые проглянут
И тени безголовых обрубков-игроков
От страшного видения отпрянут -
Прикинь на лоб капустки или мешок со льдом,
А если и тогда не выйдет проку -
В богохранимом граде есть славный жёлтый дом,
Где лечат лихо, отпевают - к сроку.
И ты, пока огарок судьбы дотлел не весь,
Не хохочи навзрыд, не бейся в гневе:
- Всё лучшее в России - в могиле или здесь,
Или пока у вдовушки во чреве...


“ОБЫКНОВЕННАЯ  ИСТОРИЯ”

        О чём бишь Гончаров? Адуев-младший
Спокойно спит, прикрыв платочком рот,
И не спеша увозит в град Петра
Святые локоны полулюбимой,
Бочонок с мёдом и десяток ра-
дужных банкнотов и надежд на чин.
А старший между тем скрипит пером,
Следит за загулявшим компаньоном
И вспахивает лемехом усердья
Благую ниву “Табели о рангах”.
Умеренно манерный интерьер,
Окорока дебелых русских ваз
И честный труд фламандских пейзажистов
В тяжёлых рамах - очень недурны
И наполняют жизнь холостяка
Размашистым эрзацем смысла. Время
Листает Писемского и Жорж Санд,
Асессоров в советники возводит,

Гоняется в Чечне за Шамилём,
Суконными седалищами кан-
целярий вплоть до блеска начищая
Монаршьи сапоги. О православье
Не вспоминают кроме как с усмешкой,
Но дважды в год говеют, как того
“Регламент” требует; снимают дачи,
По гривеннику режутся в трик-трак
И истово высиживают крестик
На шею и над склепом. Тут и там
Маховики уваровской триады
Через чиновничий редуктор пере-
дают момент вращения Руси
Вокруг ее мистической оси.
Губерния жуёт, столица служит,
Купец торгует, и холоп не тужит,
На стогнах предреформенных дворов
Толстея. Так о чём же Гончаров?


ГРАФ-ГУРУ

О граф Толстой, перекрыватель крыш,
Поклонник руссоистския натуры,
Предтеча индуистских махариш
И сочнощеких гуру, что три шкуры
Сдирают с гаутамовых джатак,
Апостола Фому казнив в оковах -
И кровь его горит на них, как знак
Безблагодатности. Врагов Христовых,
Поклонников любавичской звезды,
Штундистов, редстокистов, духоборов
Граф сильно уважает за труды,
Гордыню фронды и изгойский норов,
И делит с ними стол и звон монет -
Изжогой просвещенческого дела -
Лишь православным в его сердце нет
Ни веры, ни прощенья, ни удела.
Напрасно вся монашеская рать
И Серафим - вневременной и древний -
Стремится днесь дух мирен стяжевать:
Ведь мир душевный - подлостью душевной
Нарек яснополянский гуру, вкус
К фрейдизму не утратив до могилы.
Лишь Церковь - ю же созида Исус -
Духовно сублимированной силы
Напрасно ждет от графа. Как ни кинь -
Богоискатель суть миноискатель.
Среди лесов, вертепов и пустынь
Бредет он, горней правды осязатель -
А взрыв давно уж грянул... Бог ли с ним
Или иной - не знает Русь святая,
Измученный гордыней терафим
Под бугорок бескрестный полагая.


                К. ЛЕОНТЬЕВ

         Афон, стопа Пречистой, чист и свят
И агарянами непопираем.
         А старец Климент был в миру женат,
Но не спознался в браке с кротким раем.
Славянский мир величественно тих,
Зато гремят над Понтом янычары
И хоро пляшут под плетями их,
Забывши православие, болгары.
Надену власяницу, положу
Под шею кипарисное возглавье,
А ныне вам по совести скажу:
Стамбул – катализатор православья.
Кызылбаши – доходчивее слов,
А панславизм – московская химера,
Но чист и славен в злате куполов,
Спит Византизм. Хотя бы для примера,
Как образец сакрального l’etat,
Он важен отцветающей куртине
Империи российской. Жест Креста
Блажен, но недостаточен. Поныне
В душе Святой Руси царит Царьград,
На всё свой возлагая отпечаток.
А в церкви русские, где его чтят,
Зайти и то неловко без перчаток.
Зосима Достоевского – фантом,
Сусальный гость из горницы Сионской.
И в веру, воплощаемую в нём,
Не верует постриженик афонский.
Русь – морок. Подморозить на крови –
Тогда она и думает о благе.

Но, Господи, как хочется любви
И – веры, как у этого бродяги!


    ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ

Бедный Федор Михайлович! На ночь заваривать чай,
Листать жития, строгать по лекалу фразы
И благодарить церемонный циньский Китай
За его фарфоровые вазы,
Кои можно в бесчисленный раз заложить
При неудачном раскладе издательского пасьянса
И всесемейственно на мелочишке дожить
До очередного аванса
Или благоприятного разворота рулетки, чья
Стрелка минует зеро, вожделенный до боли,
И извлекает из пресной пустоши бытия
Капельки крови или просто крупицы соли,
Осоляющей время. Счастье оставь на потом
И осанну в горниле храни безнадежно и долго.
Но все же блажен, чья шея истерта в кровь хомутом
Системы вечного долга,
Которую чуть смягчит будущий государь,
Воз государства влача, как всемощный одр,
И из-за могилы благословит алтарь
Спасова храма, в чье основание Федор
Михайлович ляжет, за страданье благодаря
Христа «Филокалии» и оптинских писем,
Закладною жертвою прежде царя,
Пребывая отныне независим
От измученной плоти, уставшей от слов и склок,
В коей божьему дару служа почти без печали,
Доверчивый петрашевец и скорбный русский пророк
Нераздельно и неслиянно обитали.


       КНЯЗЬ МЫШКИН

Бедный князь Лев! Каллиософия Досто-
евского не пощадила сословия твоего:
Желтый дом – не спасительней погоста
И вряд ли целомудренней его,
Ежели красота барашком на жертвенном ложе
Прообразует счастья несбыточные рога,
А тебя облачит в смирительный саван рогожи –
По имени твоего побратима или врага.
Но это еще не сегодня, ибо сегодня
На льва не слетелось семейственное вороньё
И красота – искупительница и сводня –
Оскверняет Россию и освящает ее.
Воистину – есть что делать средь святорусского праха,
На который Спаситель ризу Свою простер –
И помнят нездешнюю поступь Мышкина-Машиаха
Волны швейцарских эрзацев галилейских озер.
Мистике росчерков покорствующая Россия
Талесом епанчей фарисейски встретит тебя:
Ты выйдешь на проповедь, красотослуживый мессия.
Истину падшей плоти паче души возлюбя.
Но искорка духа вспыхнет в плотском оскале
И Маркову Льву сфинксовы крылья воздаст,
Ибо и в «Филокалии» рудимент почитанья Кали
Проскальзывает сквозь ушко книги Экклезиаст.
А впрочем – зачем тебе ниша анахорета:
Новый Израиль кресты прочит таким, как ты –
Ты промелькнешь над Русью, как апостольская комета,
Свидетельствуя сердцем Евангелие от Красоты,
Которой дела нет до Ставрогинских вопросов
О сути мирогармонии – ю же выну и присно зрим –
И пред которой первый российский каллиософ
Феодор молится Логосу вневербальным словом своим.


СТАВРОГИН

Обворожительный Спешнев, распустив Самсоновы волосы,
Позирует подсознанию бывшего
Петрашевца, рулеточника, мученика
И помогает ему эманировать Ставрогина,
Вырастить из детей собственных агиографов,
Разбросать францисканские коаны
Под ноги Алеше и даже старцу Зосиме,
И умереть, по-царски захлебнувшись кровью,
На пороге цареубийства. Бесы
Выкатят пешней щербатый горшок террора,
Раздадут чахоточным народникам
Ложки и плошки; в печи накалят ножницы
И обрежут под шляпами первых марксистов
Пейсы хилиазма. Бесы
Смачно поиграют в серебряный век,
Вспомнят мимоходом про Ноев ковчег
И по-братски поделят между собой
Посты в ленинском Совнаркоме:
Бес культурья, бес Божья, бес надежности. Бесы
Особенно из бывших семинаристов или
Мидрашных ребьят – сделают
Все в точности по Верховенскому. Верх –
овный совет возложит овнов и горлиц
В мартены всесожжения, выплавит
Высоколевитированную сталь пятилеток,
Сладит из нее костыли для шустрого
Голема государственного мифа
И тонирует их метафизической ржавчиной,
Чтоб на их глади не проступила
Слепящая маска Ставроевского-Достоврогина.


ГЕРР ФЕТ

Пусть Хомяков своей ермолкой персам
     И подражал невольно – что с того?
Пусть университет от универсум –
     Герр Фет плевал с оттягом на него
Из позы Шеншина. Для камергера
     С ключами совершенно ни к чему
Почтенье нигилистского манера
     К лягушкам и ретивому уму.
Герр Фет, вы долго пушку заряжали,
     Зато теперь она не подведет –
И вас, катая письма, как скрижали,
     Кузен царя учителем зовет.
Поспело шопенгауэрово тесто,
     Но булки из него – мацы пресней.
Купчиха – ваша поздняя невеста:
     Вы под венец  пойдете только с ней.
А та невеста, что уже не плачет
     Перед сияньем Божия луча,
В иных мирах письмо у сердца прячет
     И от любви сгорает, как свеча.
И вы перед портретом государя
     Умрите хорошо – параличом,
Не секретаршу, а себя ударя
     Ножом слоновой кости, как мечом.


ЛЕВИТОВ

Чванный Питер умиляется “Норме”,
А подъячие с пустым кошельком
Александровской судебной реформе
Фигу сочную подносят тайком.
Штык державный вслед усам Государя
Лихо точится о Шипку опять
И витии десяти семинарий
Библеистику спешат издавать.
Русь купается в крестах и науках,
В первый класс и пятый чин норовит -
А Левитов в старых клетчатых брюках
У обочины прогресса стоит,
Подгоняет непроворную девку,
Нос склоняя к корректурным листам,
И к дьячихе приглашает на спевку
Певчих - пьяненьких и добрых, как сам;
За народников в бездонном зените
Поднимает в пятый раз по одной,
Карамазовым - Алеше и Мите -
Уподобясь своей тенью двойной,
Ибо явь неотвратимо двоится,
Сопрягая третье небо и дно,
И блажен, кто не умедлит напиться
И забыться, и - ожить. Как зерно...


“В ЛЕСАХ”

Земля куда прямоугольней неба,
А небо, разумеется, круглей.
Но мельниковска старица Манефа
Плетется вдоль поволжскиих аллей
И, в грех высокоумья не впадая,
Себя не попускает соблазнить
Напрасной филозофией. Благая
И вовсе не гностическая прыть
Черниц почтенных, словно на базаре
Сзывает никоновых средь пустынь.
И ветхий старец в кандию ударит,
А матушки в ответ ему: - Аминь!
И Бог и впрямь минует эту хроно-
топическую топь о девяти
Скитах, чернеющих, аки ворона,
Над колеею русского пути.
Кому дряхлеть, светлея духом паки,
Кому-то - прясть судьбы никчемной нить,
С келейницею грызться, как собаки,
И у нее причетника отбить
На целых на три ноченьки, а тамо
Услышат седмитрав да Параклет.
Но сп;сеницам что бояться срама,
Коль без греха и покаянья нет.
Гори ж, свеча, по-над ломтем России,
Оплакивая скорбные края.
Господь не посечет склоненной выи:
Недаром Он - Жених, а не Судья.


   ЛЕВИТАН

        Ах, ребе Левитан, кто вам открыл
Сакральный смысл российского пейзажа!
Масонство передвижнических сходок,
Брады уставя в выгребные ямы,
На всем подоле матушки Руси
Не видит ничесоже, кроме грязи
И нищеты, над пьяненьким дьячком
Смеясь в оставшиеся зубы по
Феруле социального заказа,
И теша семинарское изгойство
Великоросским перечнем заслуг
Пред кабаком и плетью. А у вас
На берегу поволжского пленэра
И вечного покоя – дышит вера,
И церковки невестками стоят
Над мудростью, отринувшей наряд
Народнической этики. Кресты,
Как средоточье смысла бытия,
Парят по-над убожеством прогресса.
И алюминием из вязких снов
Несчастной Веры Павловны. Морали
Ночных котов и ленинских гетер
Не надобно ни папертей, ни храмов,
Ни места, занимаемого ими
В любом пространстве – даже после сноса,
Точней особенно после него,
Когда зиянье пустоты на карте
Особенно невыносимо людям
Предоставляя камнем облекать
Все то, что ваш мазок запомнил, ребе.


ПАМЯТИ ГУМИЛЕВА

«… но все в себе вмещает человек.
Который видит мир и верит в Бога»,
А Бог не просто высший Имярек
И строгая метафора итога.
Кто может – да вместит…Еще строка
Романтике радеет и любови,
Но маузеры резников ЧК
Отведали свинца и жаждут крови.
Державная уже на русский край
Свой жест благословляющий простерла,
И мчится заблудившийся трамвай,
И вспарывает улицы и горла.
И полыхает бунами, как встарь,
Губерний перепревшая солома
И на алтарь восходит Государь,
Сходя в подвал Ипатьевского дома.
И ангел Смерти пламенным серпом
Жнет русских судеб колоски святые,
И явь клубится огненным столпом,
Испепеляя пажити и выи.
«Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать»
Врачующую праведность искусства.
Русь в муках будет корчится опять,
«Рождая орган для шестого чувства».
И век поймет, из-под свинцовых век
Оглядывая мистику порога,
Что все в себе смещает человек,
Который видит мир и верит в Бога.


АХМАТОВСКОЕ КРЕСЛО

В старинном кресле-качалке
Усладой для троллей и котят
Ахматовские полушалки
Акмеистически висят
И задевают кистями
Андрогинный блоковский стих
И все, что находили в Хайяме
Румер и Шервинский в своих
Редифах, вразрез режиму
Редуцирующих временной
Срез вечности, к кремлевскому джинну
Повернувшись непоклонной спиной,
Или спинкой плетеного кресла,
Где корпускула эпохи звезды
Почила и не воскресла,
Вытерев лучи о следы,
Сколько бы даосы Китая
Ни бросили в курильницы тимьян,
От мартенов Мао воскуряя
Диалектический дурман,
Вместо того, чтоб топазу
Дать ключи от сумерек ума
И вспомнить позднециньскую вазу –
Утомленную, как ахма-
товский ракурс протяжный
На анненковском, дробном, как ночь,
Агиографическом шарже –
Из этого кресла точь-в-точь.




    В.РОЗАНОВ  И  К.ЛЕОНТЬЕВ

Примирившись с имперским климатом
     По-на троицкия версте,
Васька Розанов с отцом Климентом
     Словеса ведут о Христе.
Се – от рева иерихонского
     Мир немотствует на волоске.
У постриженика афонского
     Ницшеанствует даже аске-
за. А Васька влачит свою арию
     И обиду таит на всех,
Кто захаживал к Аполлинарию
     Нигилистических ради утех.
Русь, подол размахнув на Азию
     И вздыхая от хлебных цен,
Лупоглазничая на гимназию,
     Жмется возле церковных стен.
Как ей быть с тропарями неспетыми,
     Если, в вере утратив толк,
То миньенами, то монетами
     Прытко тешится Божий Volk?
О посту прожевав карасика,
     Забредая в лунную тьму,
Местечковых не любит Васенька,
     И  сие не простится ему.
Скоро, скоро, о бесе ль, о Боге ли
     Возрадев и верша Страшный суд,
Русь опустят резники-могели
     И хасаны к Торе взойдут.
А пока о святыне и подлости
     Спор возвышен и благоговейн,
И в границах черты оседлости
     Бродит, бродит новый блутвейн.
И крестьянок очи сиротские
     Не провидят, чт; прочит судьба –
И в Бронштейнах числятся Троцкие,
     И Зиновьевы – в Апфельба-
умах. Гордость ума похотливую
     Тешит яснополянский бес,
И сидит символист под оливою
     Пред серебряным веком чудес.
И, наскучив про эрос и либидо
     Вечно бабьего рассуждать,
Васька Розанов с отцом Климентом
     Прорекают каждую пядь
Святорусской идеи. Кой кл;д еще
     Загрузить в византийскую речь?
Разве что по-на лаврском кладбище
     Друг от друга поблизости лечь,
Дабы там, за порогом времени,
     Покаянно воззвав ко Христу,
Вдруг узреть в ослепительной темени
     Свою тщетную правоту.


   КОРОВИН

Лунный ли камень равен
Луне, вплавленной в серебро?
Salut, Константин Коровин –
Российский римейк Коро!
Мазок летит, как номисма,
Царьграду брошена вспять.
Перчатку импрессионизма
Передвижникам ли поднимать?!
Еще демиургствует Репин
И Врубель плавит металл -
А мир без цветных царапин
Изнежился и устал –
И пусть в шевелящейся раме
Метастазы сиреней цветут:
Но дело в том, что время –
Лишь совокупность минут,
Сиречь – мазков. Россыпь манны
Белилам твоим сродни –
Но черные тетраграммоны
Свирепо торчат из тени.
Борта Соловецких карбасов
Иконней стоят и святей –
А лядвия мелких бесов
Купают красных коней.
Но сколько бы в душу и стомах
Они ни всадили свинца –

Мир празднствует в хризантемах
И пьет Красоту до конца.


      ЗИНАИДА СЕРЕБЯКОВА

       В фужерах пенится явь, о наледь звенит подкова,
Петергоф и Нескучное тонут в рождественском серебре.
Послушайте Блока и Бунина, сударыня Серебрякова,
Урождённая Лансере.
Гребень луны расчёсывает волнистую тяжесть прядей,
И, пока доченьки в люльке мурлычат “уа-уа”,
Послушной племяннице затруднительно спорить с дядей,
Особенно если он именуется Бенуа,
Носит пенсне, похожее на прищур леопарда,
В Версале прогуливается, сутулясь на русский лад,
И даже к “Мадонне” Леонардо
Имя своё прилаживает, как старинный оклад.
А сонный холст просит подарить шею и плечи
Скользящей ласке лучей, выплеснувшейся волной,
И поцелуями погасить речи и свечи:
Ведь вам достаточно и одной,
Чтобы сладостной яви дионисийский кокон
Рассыпать на ворох масок, милых, как детский сон,
И выпустить из всех багетов, зеркал, окон
Энтелехию плоти александрийских времён.
Пусть она полюбуется, как луга купаются в дрёме
И в блюде пунцовеют глазки плотвы и редис.
Ведь скоро рассыплется реальности карточный домик,
И муза дорожный плащ подаст и скажет: - Гордись!
Тебя ведь ждёт эхо в анфиладах Лувра и Прадо
И странная отрада: с кистей обтерев пыль,
Сквозь чеканный мираж Люксембургского сада
Вспоминать Летний, в Неве - Петропавловский шпиль,
И всё, о чём, бросив грифель на подоконник алькова,
Грезит в очередной роскошно-парижской дыре
Над ветошью “Аполлона” мадам Серебрякова,-
Урождённая Лансере.

 


    М. НЕСТЕРОВ – «ПУСТЫННИК»

Дедушка, то бишь отче святый,
Камо грядеши вдоль реки,
В лыковых лапотках с заплатой,
Горним исполнивши зрачки?
Чахлая елочка под птахой
Вздрогнет, как при конце времен.
Свет невечерний, свете тихий
Звоном нездешним напоен.
Благоговением объятый,
Ветер без шапки входит в тишь.
Дедушка, то бишь отче святый,
Рцы ми, чесо душею зришь?
Благословит ли нашу веру
Слышащий посох твой Господь,
Или возмерит в ню же меру –
Сиречь осудит дух и плоть?
Маяться ль пажитям расплатой,
Рушиться ль градам на золе?
Дедушка, то бишь отче святый,
Что тебе слышится во мгле?
Горе? Но всяко горе – благо;
Все злостраданья – о Христе.
Славитель Господа Живаго,
Долог твой путь к благой мет;.
Пасхи ли кроткой ты глашатай,
Ангел ли Страшного суда?
Дедушка, то бишь отче святый,
Где нам поставить «нет» и «да»?


     ПЕТРОВ-ВОДКИН

Над Москвой обречённо-куполовой
Струится иконный контур дня,
Но - как страшен апокалипсически лиловый
Зрак мятущийся Красного коня!
Он летит неудержимым скоком
По русской истерзанной судьбе
И - имеющим Меч и Меру - оком
Выбирает Всадника себе.
Яви призрачный параллелепипед
Чёрным светом закланья осиян,
И одним глотком матросским выпит
Отчаянья гранёный стакан.
Вяленой селёдки оккультные кошмары
Реют над столом - и в кокон сна
Красные ложатся комиссары:
Проклято их дело, прокляты их имена.
Но, в укор непролазному безлюдью
Повторяя агитки наизусть,
Богоматерь Питерская - грудью
Измождённой кормит будущую Русь.
И младенец её, всем распятым
Предрекая воздаянный год,
Защитит Россию в сорок пятом,
В девяносто девятом - возведёт
Храм, где в каждом сердце и взоре
Воссияют святые образа,
Где отринется всякое горе
И отрётся всякая слеза...


ЦВЕТАЕВОЙ

В какой инфернальной святыне,
С чьей белой стаей и сотней
Вы путь свой торите ныне –
Рожденная в день субботний?
Как сладко горчит рябина,
Москвою протянута, словно
Сквозь версты скитаний – Марина
Ивановна, - Богослововна!..
Свинец ли, сонет ли, завет ли
Спадут с покрывала мистерий?
Век любит выписывать петли
На горле любви и империй.
Душа, воспаряя орлино,
Плоть сбросит у самого края.
Ваш герб – петля и рябина
И перышко белой стаи.
Любовь омоет скорбь многу,
По заповеди Иоанна,
Сама пришедшая к Богу
Негаданно-долгожданно –
Девора, Сафо и Навна,
Виола и окарина,
Любовью и словом равно-
апостольная Марина.


СОМОВ – «ПОРТРЕТ ДАМЫ В ГОЛУБОМ»

С плечиков пленительных мантии скинув
И в ветвях играя в сердечный порыв,
Сладко коломбинам дразнить арлекинов,
Щелкнув табакеркой и веер сложив.
Троны пошатав, попаливши из пушек,
Немощно-всесилен, ораторски-нем,
Век квадратов Гайдна и милых простушек
Миновал, но путь свой прервал не совсем.
Скоро он с кистей соскользнет невесомо
И камзол левкойный встряхнет в забытьи.
Пристальный печальник, изысканный Сомов –
Сядьте у боскета на хрупкость скамьи.
Солнце увядания светит неярко –
Сладостно и больно душе и глазам
Скоро в уголке регулярного парка
Дама в голубом повстречается вам.
Вот она застыла в прощальной истоме,
И зовет куда-то в фелицины дни
В пальцах на отлете шагреневый томик:
Может – Богдановича, может – Парни.
И, в благоговейно витающих нотах
Боль ее поблекших очей воплотив,
Маленький флейтист в парике и кюлотах
Медленно выводит старинный мотив.
И, унесена на волнах менуэта,
Мглой потусторонней и  светом полна,
Взором обреченным любви и ответа
Больше никогда не попросит она.
Ведь уже в полете стрела ангелочка:
Ты ее, малыш, прямо в сердце направь –
И с души усталой спадет оболочка
Этих снов во сне, мимолетных, как явь.


У ДОБУЖИНСКОГО

...а у Добужинского Питер повыпер
Фризами, стенами, тоской равелинов.
А у Добужинского Питер - как шкипер,
Выпивший единственно для дисциплины

В адмиральский час. Монархизма беспечность
Русь спешит прикрыть парусинной шпалерой.
Только здесь всерьез затевается вечность
В корчах сгнивших свай под петровской химерой.

А покуда попики чествуют в храмах
Невскую Минерву с червонным сортиром -
Юнкер в карауле промерзнет до самых
Павловых издевок над модным мундиром.

Град - всегда мистерия, миф, наважденье,
Врубленное в арки, вплетенное в шпили.
Низенький прируб в палисаде с сиренью
Смотрит свысока на заморские штили,

Словно регистратор на канцлера, верен
Казусу плебейства с надеждой на пряжку.
Желтого ампира уезженный мерин
Влажно оттопырил желярдину ляжку

По-на мезонин допотопной разметки
И монастырек в девять глав на болоте,
Где Епанчиных и Голядкиных предки
С прадедами Мышкина пили за Хотин.


М.ШАГАЛ – «КРАСНЫЙ ЕВРЕЙ»

Старушка древность бредит на иврите,
Пока закат шершавым языком
Облизывает даль. А вы сидите
В одной перчатке и с одним зрачком.
А рядом, с кровель, крон и колоколен
Низринуться готовый наугад,
Разъятый мир масонски треуголен
И крышами до крови режет взгляд.
И все в нем ждет прогула и продажи,
Разламывая судьбы и уста.
Увы. Всё суета сует. И даже
Слова об этом – тоже суета.
Но, по строкам судьбы в небесном сите
Водя лучом давидовой звезды,
Вы, ребе, все-таки не подносите
Вопящий факел вашей бороды
К соломинкам Закона и уклада,
Усеявшим ваш старый лапсердак:
Они и так осыплются. Не надо.
К тому же завтра шабат, как-никак.


      М.ШАГАЛ – «ЗЕЛЕНЫЕ ЛЮБОВНИКИ»

Время, не прячься под тысячелетний дуб
И отложи свои кропила, штыки, половники:
Разве не о тебе разъяли провалы губ
Зеленые любовники?

Как зябко их ласкает изморозь лунных лучей
И зелень ознобная, в бойницы глазниц втекающая,
И белая пелеринка, из тьмы медовых ночей
Крыльями прорастающая?

Я знаю: любовь и смерть – подлунные близнецы,
Местами поменявшиеся услад и утрат виновники.
Но – как они слушают скрипки и бубенцы,
Зеленые любовники!

И пустоты нездешней мертвенно-черный накрап
Не осквернят эти, вплавленные в сияние,
Две половинки вселенной, два профиля в нимбах шляп,
Нераздельное неслияние.

И детской метафизики из бреда растущий куст
Не ощиплют по листику ораторы и толковники,

Пока его осеняют навкрестным блаженством уст
Зеленые любовники.


С. БУЛГАКОВ

Булгаков. Апокалипсис. Москва
Уже переболела Пролеткультом,
Снесла со смехом Чудов и Страстной
И возлила на мумию вождя
Елей фекалий и благоговенья,
Подельников Ульянова зарыв
На месте рва, где грозненский топор
Выравнивал о русскую идею
Синкопы шейных позвонков бояр
И татей. Византийский герб устал
От оппозиции земли и неба,
И стал серпом и молотом масонским,
По случаю едва не дотянув
До тривиальной свастики. Уже
Неукротимый шляпник Шикльгрубер
Вплоть до Тибета пивом доплеснул,
Усами тронул пепел утра магов
И, отпустив сефардов за кордон,
Обул своих фельдфебелей в скрипучий
И сношенный ещё Наполеоном
Сапог похода на Москву. Уже
Соборный разум физиков Сиона
Подвигнул аскетический уран
К решению загадки хилиазма
И богоизбранности. А Святая
Измученная Русь молчит навзрыд
Над прахом своих храмов и путей,
И, осенив пантаклем Соломона
Рублёвско-дионисиевы нимбы,
Сутулится печально над своим
Мартенно-мавзолейным миражом
И - верует, что это не о ней
Символика звериного числа
Исполнилась так яростно и горько.
                ;;;
;;;;;;;;;;;;;;;;

                ;;;;;;;;


        БИТВА ПРИ ПУАТЬЕ

Кому – бугорок в овраге
Кому прорыв в Бытие
Как треплет судьба твои стяги –
Битва при Пуатье!
При чем тут мечи ли пики,
Когда, прожигая щит,
Лава славы бурлит на стыке
Материковых плит?!
Спеша раствориться в Боге,
Беспощадна и горяча,
Скачет по римской дороге
Сарацинская саранча.
И сквозь голубые туманы
На истовый Божий суд
Франки и алеманы
Дубины и стрелы несут.
Тенью чалмы пророка
Руины держав обмотав,
С запада дети востока
Несут свой нрав и устав.
О, ниспошли же, Мадонна,
Благословенье свое
Рыцарям Армагеддона –
Христианам при Пуатье!
Когда заживет рана,
Славно будет в портах опять
Нукерами Абд ар-Рахмана
С маврами торговать!
А покуда враг не расколот
И не стал грудой рубленых тел –
Круши сарацин, Божий молот
Воин Христов Карл Мартелл!
Пусть молот Тора по Торе
В кораническом изложе-
ньи пройдется во образ викторий
На этом земном рубеже,
Чтоб Промысл, еже на небе,
С небеси свое копие
Простер, дабы вынуть Жребий
В битве при Пуатье.


     ИОАХИМ  ДЕЛЬ  ФЬОРЕ

Кому - хитон лазорев,
Кому - дерюжья рвань...
Иоахим дель Фьоре -
Какая Божья рань!
Во вретище обета
Уже облёкся брат.
Мир Третьего Завета
Уже стоит у врат.
Радеют святотатцы,
Пустует Божий дом.
Лишь скинии святятся
Скудельным бытиём.
Явь набивает брюхо
И в плоти зрит оплот -
Но час Святого Духа
Уже крылами бьёт.
Святых стезя сквозная
Ведёт сквозь тьму времён.
Кто верует - тот знает,
Кто знает - тот спасён.
Во взоре светят зори,
В душе дрожит звезда.
Иоахим дель Фьоре -
Туда ли мы, туда?!


           СРЕДНЕВЕКОВЬЕ

Не разбирая ни пути, ни даты,
Ни метафизики календарей,
Средневековье шествует куда-то
Вслед посохам своих поводырей
В тиарах и геральдике. За рамки
Гербариев растет гелиотроп,
И, словно зубы съеденные, замки
Зияют в дряблой челюсти Европ.
Слепцы, надменно задирая выи,
К священным криптам катят черепа,
И пляшут патрональные святые
Вдоль кельтских и германских геопа-
тогенных линий. Братья-пилигримы
Чужие ордена костят под дых
И упирают в Авиньон и Римы
Размашистые векторы своих
Духовных вожделений. В капюшонах
Клокочет эхо иномирных нот
И мир, застрявший в кодексах и женах,
Встает, продрав бойницы, и бредет
Туда, где быта нищее мочало
Не протирает тело до души
И Книга, что глаголет про Начало,
Восходит, словно солнце, над приши-
бленными племенами. На Востоке
Перед базиликой форсит костел
И идол Мэри спорит с Феотоке,
И Дагда подставляет свой котел
Философемам и мифологемам;
Смиренно истоптавшим Божью даль –
Но те, черпнув кто пригоршней, кто шлемом,
Уходят в ночь – искать Святой Грааль.
И трувер, воспевая бесшабашно
Деяния сеньора своего,
Под лепет арф не думает, как страшно
И как кроваво – отыскать Его.


                ВИКИНГ

Как весело быть викингом, чей труп
На берегу у брошенного броча
Торчит на сгнившем дротике – а дух,
Былую доблесть в В;лгаллу влагая,
Пирует вместе с асами! Христа
Откуда-то принесшие монахи,
Что вслед святому Патрику пером
В скрипториях скрипели, манускрипты
Раскрывши, как таверну, всем богам,
Давным-давно не только перебиты,
Но и канонизованы. Одна
Случайно уцелевшая капелла
В сожженном кафедрале – ждёт своей
Благословенной мессы или кнорра,
Где семь берсерков привезли секиры,
Чтоб вырубить под корень королевство
Иль хоть священный дуб друидов. Звон
Номисм на мраморном причале в сонном
Константинополе – красноречив
Почти как меч хазарского кагана,
Что будет пить какой-нибудь кумыс
Или прокисший греческий мускат
Из чаши – то бишь черепа врага,
Набившего варяжский хохолок
И поделившегося генофондом
С десятком дюжин дев, монахинь, вдов,
Что не успели спрыгнуть с колокольни
В месяцеслов. Холодным женам скальдов
И к;нунгов к лицу шелка и соболь,
И бусинки из сот морского мёда –
И даже шейное кольцо рабыни
В гареме сарацина-старика.
Кипи ж и пенься, молоко Волчицы
И взвар из донных трав с излуки фьорда,
Откуда воины уплыли в викинг,
Щербатым сколом времени обрив
Бугристый сизый череп – на удачу.


           В СТАРИННЫХ ЗАМКАХ

В старинных замках рыцари с прелестницами
Плели амурные иероглифы
И узенькими башенными лестницами
По струнам лютни восходили в мифы.
В старинных замках с львами и горгульями
Томились крестоносные печали;
Донжоны, притворившиеся ульями,
Цветных гонцов – герольдов источали
В очередное таинство турнирное
В заречный запредел, в лесные дали,
И Персеваль с дремотой иномирною
Немотствовал о деве и Граале!
В старинных замках ливрами и пенсами
Ландскнехты оделялись перед боем
И каббалисты в талесах и с пейсами
На рашперах поджаривались с воем.
Алхимики у тиглей, как разведчики,
По четкам поминали духов падших
И, за зубцами прячась, арбалетчики
Уравнивали шансы нападавших
И осаждаемых. Мосты подземные
На ряску рва роняли отраженье
И герцогини, юные и томные,
Похваливали труверское пенье,
Но ждали большего от пропыленного,
Испившего скитаний пилигрима,
Навек в Мадонну Черную влюбленного
От Рима до Заморья – Пелиштима.
Окресть изнемогла от срама бренного,
Смеживши и поправ свои же рамки –
И образ вертограда заключенного,
Парят на скалах и в долинах замки.
И время, как кусок засохшей гостии,
В крови размачивается понуро,
И в Соломонов храм заходит в гости,
И – слушает канцону трубадура.


     КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

По графику Крестового похода
     Пространство духа корчит непогода,
И вводным бредом Иезекииля
     Историю кровавя и черниля,
Святый Израилев вслед газавату
     Ведет секиры, латы и заплаты,
Пристать к парче мечтающие. Папа,
     Как коршуна мозолистая лапа,
Благословил истерику секиры
     И климакс католичества. Порфиры
Меняя на чалмы, мечи – на вёсла,
     Всеевропейский сброд, как бедный ослик,
Сбежавший взбрык из-под креста Христова
     И обожравшись златом, как корова
В альпийских клеверах – грозой и адом
    Ползет и мчится по цветущим градам
Исламской тупиковости. У веры
    В почете мясники и изуверы,
Хотя и тут возможны варианты:
    Эзотерические сикофанты
В Святой Земле, припав к ее дорогам,
    Заводят липкую интрижку с Богом
Или Пречистой. Крест любви и славы
     Сменяют тамплиеровские главы
С иштаровскою тантрикой. На Мальте
     Христа напрасно в золоте и смальте
Иоанниты чтут: Его гиматий
     Не осенит окровавленных братий.


              ПЛЯШУЩАЯ  ГОТИКА

Строгий север, ты не хочешь больше в данники
Базиликово-облатковой романики.
Отдыхая от мистической эротики,
Как галантен он - танцзал летящей готики!
Пляшут шпили, пляшет магия витражная,
Пляшет башня восемнадцатиэтажная;
В сарабанде алтари с капеллой движутся
И на шпили тучи пляшущие нижутся;
Пляшут мраморные кони под драбантами,
Пляшет вечность кёльнско-пражскими курантами;
И, забыв об арамейском благочестии,
У тимпана над порталом пляшут бестии;
Пляшут нефы, парусов крылами хлопая,
Святовиттовство царит по-над Европою.
Лишь восточные отцы в своём смирении
Неподвижно пребывают в изумлении.
Им, творящим неотступно предстояние,
Не сомнительно Давидово скакание,
Но запомнила молитва их упорная,
Как стояла при кресте Мария скорбная,
И, в предвечности провидя всё заранее,
Сам Господь стоял на камне в Гефсимании.


    Д. БЕЛЛИНИ - “ЛЕТЕЙСКИЕ  ВОДЫ”

Амурчик, подпирающий маслину,
За древо жизни держится, не зная,
Что кисть его сжимает пуповину,
Связующую плоть с садами рая
И сотериологией. У трона
Ещё ступени златом не подбиты
И кроткая Мариина корона
В свой ободок вмещает все орбиты.
Пурпурный бомж и кандидат в святые
Сидит у глинобитного обрыва
И время свои воды неземные
Вливает в Чашу. Моше у Хорива,
Внимая Адонаеву запрету
В пророческой метафоре опаски,
Стоял едва ль почтительней, чем этот
Седой старик в набедренной повязке,
На хрию папоримскую надетой.
Мир внеположен времени и оку -
И только крест пустынствует над Летой
И ждёт Христа. Но Тот отшёл к Востоку.


                ВИТРАЖИ

       Пухленькие амуры оседлали орган
И подражают ангелам, летящим в предвечность синюю,
И не мешают старательным огран-
щикам подсказать истинно кёльнскую линию
Бронзе и стеклышкам. Глубь над правым плечом
Мессии, дарующего тень свою баптистерию,
Предсказует многое – но не говорит ни о чем,
А просто начинает мистерию,
Властно отдергивая двойную завесу крыл
Над высшей реальностью, триипостасно длимою,
Где Пречистая Дева несет искупительный пыл,
Просияв купиной неопалимою;
Двое апостолов – вероятно, Петр и Андрей, -
Обращаются к миру посохом и сандалиями
И осеняют приходящих к кресту детей
Ковчежцем с облаткой и сакралиями;
Святой Юлиан к оленьим рогам приник,
А тронутый тенью осляти куст терпентиновый
Растет прямо из рая или Иоанновых книг,
А скорее всего – из «Исповеди» Августиновой.
И только куранты ветхие над резным тимпаном стены
Подражая перу жар-птицы и обломку копья Гектора
Равнодушно досматривают и попирают сны,
Как подтверждение самоценности вектора
Времени – или того, что более небу сродни,
И о чем, покоряясь запретам надмирной статики,
По эту сторону стекол, молитвы и суетни
Ведают только эти цветные квадратики.


    
КАТОЛИЧЕСКИЕ СВЯТЫЕ

Присогнувшись, как запятые,
     Между буквиц готских держав,
Католические святые
     Не блюдут синайский устав.
Над горациевым эподом
     В башне замка чадит светец
И чудит крестовым походом
     Дальновластный Римский Отец.
И, покуда лежит Византия,
     Как поверженный богатырь,
Католические святые
     Неотступно толмят Псалтырь.
Им по вкусу фазан и говяда,
     Им за гранью постных миров
Запасать непременно надо
     Груды сверхблагодатных даров.
Сен-Бернар с Аквинатом длят грани
     Схоластической трепотни,
И кровавят стигматы длани,
     Ибо это они, они,
Отстранившись от вертограда,
     Где смиренствует Божья гроза.
В реликвариях жгли Цареграда
     Мощи, дискосы, образа.
Но напрасно кольца пустые
     Мастера вкруг их чёл обвели:
Католические святые
     В нимб сиянья встать не смогли.
Сен-Дени главой отмечает
     Грань, где мир и свят, и поган,
И Тереза почти кончает
     Отношения с христиан-
ской аскезой и похотью. Близко
     Пролегает к спасению путь –
Но к цветочкам святого Франциска
     Православным ноздрям прильнуть
Жутковато. У зева пещеры
     Петр Пустынник готовит меч,
Дабы прочие Питеры-Пьеры
     Сарацин не зазрели сечь.
Кровью взбрызнув свои децибелы,
     Длится григорианский канон
И течет молоко Кибелы
     Из сосцов их Черных Мадонн –
И, устав от латинской хрии,
     Что блюдет пропапленный Рим,
Католические святые
     Вперебой припадают к ним.
         
          
                НО

Костер костела вспарывает мрак,
И свод свой выше реянья распятий
Возносит папская тиара, как
Безблагодатный символ благодати.
Прелат венчает лилиями дев
И каплют на ступени целибата,
Восточное апостольство презрев,
Премудрые реченья Аквината.
И бытие смиряет свой порыв
Без пастыря в нордической пустыне,
Истерику истории прикрыв
Блистательными латами латыни.
Медиевизма бюргерского пар
Плывет над европейской тщетной чащей,
И в ереси бряцает Абеляр
Неукротимо, как кимвал звенящий.
А Рим творит веленья серебра,
Два зуба увязив в иссохшей смокве,
И отсекает шуйцу Царегра-
да гордая секира filioque.
Но – слышит всплески ангельские крыл
Над скорбной Русью, преклонившей выи,
Безвестный иерей, что совершил
Венчание Кирилла и Марии.


     КВАТРОЧЕНТО

Кватроченто. Липкий блуд перспективы
Профанирует Лице бытия,
И архаггелы пред папой учтивы,
Как амуры перед Венус. Струя
Визанатийския аскезы – иссякла,
Леонардовым сфуммато сквернясь,
И соблазнов флорентийская пакля
Конопатит светописную вязь.
Душе истины, благий Параклите,
Ты от дерзостных очей отлетел –
И остались лишь увязшие в быте
Бужениновые лядвия тел
Или блудопись кудрей. По любови
Проштриховился свинец к’рандаша.
Злыми оргиями плоти и крови
Гордо попрана простушка-душа,
Каковой Тертуллиан комплимента
Не жалел, за веру стоя стеной.
Перспектива. Разворот кватроченто –
И египетский, и трехчетвертной –
И тела. Все  покаянные слезы
И молитвы отложив на потом,
Всласть творят свои античные позы,
Как Пилат носил свой торс пред Христом.



        МОТИВ ГРЮНЕВАЛЬДА

Прелат и архипастырь без тиары
Тонзурами прообразуют нимбы
И на людской покорный бестиарий
Глядят сквозь пестрые очки Вульгаты
И россыпь бенефиций. Нежеланье
Заржавленной пружины арбалета
Безжалостной стрелою унижать
Достоинство толедского доспеха
И горло коннетабля – вызывает
Упрек и благодарность. Эфиоп,
Готовый к роли местного святого,
Еще не стал венецианским мавром,
Но Дездемону плотских вожделений
Постами задушил. Глаза прелестниц,
Идущих магдалининым путем,
Обращены зрачками внутрь. Калека
В когда-то пышном бархатном берете,
Из третьего Крестового похода
Принесший рану под шестым ребром
И верхний зуб святого Себастьяна,
Присел на край подъемного моста
И продает тоску по Палестине
Недорого – за право умереть
В лечебнице святого Бенедикта
От снадобья несчастного врача,
Столб для костра которому уже
Готовит плотник, радуясь расправе
И заработку. А его коллега,
Распятый на Голгофе при Пилате,
Глядит на мир, искупленный страданьем,
И – хочет и не может отвернуться.


      СИМОНЕ  МАРТИНИ -
“ОТРЕЧЕНИЕ  СВ. МАРТИНА  ОТ  ОРУЖИЯ”

Божие - Богу. Смиряйся и славь -
         И не минует расплата.
Но - как решительно вспорота явь
         Профилем Апостата!
Мартин! Ни род, ни цена, ни вина
         Не заслоняют от бури.
Своды империи держатся на
         Копьях понтийских центурий.
Но император здесь ни при чём,
         Ибо сурово и рьяно
Бог испытует тебя мечом
         Кесаря Юлиана!
Статиры жадно считает рать,
         Пальцы лаская златом.
Ты же стоишь, как мог бы стоять
         Бог твой перед Пилатом.
Мартин, к чему тебе римский почёт
         И суета земная?!
Воин Христов за Христа умрёт,
         Крест свой благословляя.
И, заполняя романский неф
         Верой, облёкшейся в пламя,
Ветхого нимба резной рельеф
         Брызжет живыми лучами
Света, который и бе, и бысть,
         Света, что рдеет и ныне
С фрески, которой коснулась кисть -
         Кисть Симоне Мартини.


              УСТАЛАЯ ГОТИКА

     Увы, от самых добрых побуждений
Кислокапустной свежестью трюизма
Припахивает иногда. И все же –
Не вынуждай пространство отвора-
чиваться от своей согбенной тени,
Почти напоминающей Распятье,
Поскольку дар общенья с Абсолютом
Не абсолютен. Капающий с губ
И кончика строки смех застывает
Мистическими масками мираклей,
Что одинаково к лицу и бесам,
И ангелам. Остроугольный норов
Готически прищуренных соборов
На шпили нашампуривает явь
И нефы к Богу отправляет вплавь
(На то и корабли с кормой притворов):
Но тень их убегает, будто боров,
Бен-Халеви и Гиллеля пугать
И пыль ушами стряхивать с мидрашей,
Вдавив копыто в заповедь, что нет
Ни эллина, ни иудея. Время
Так любит жерновами циферблатов
Молоть отборное зерно событий,
Что людям остается из муки
Печь просфоры, облатки, опресноки,
Чтоб было чем с молитвой заедать
Глотки земного пойла из купели,
В которую надвратный сонм святых
Не то что не сойдет с тимпана – а
И заглянуть-то даже не решится.
 

           РАБЛЕЗИАНСКИЙ СМЕХ

Хитрая обезьянка хрустко грызёт орех,
Судейскими париками обрастают свиные туши,
И, как талые воды, раблезианский смех
         Расплёскивается в грады и души.
Ослиные уши торчат из отречённых книг,
Августин с Христофором кивают готике остроколонной -
И понурый Панург покорно застёгивает гульфик,
         Камелией на спор посрамлённый.
Она к бровям прицепила мордочку рыжей лисы,
На третье утро с Магдалиной вместе воскресла
И с полусмехом оставила от копчёной его колбасы
         Лоскуток для обтирки кресла.
А ваганты к дворцам обратили аркебузы строки,
И выпалили без промаха, бородой уткнувшись в колени,
И моисеевы заповеди, словно бараньи кишки,
         Прополоскали в Рейне и в Сене.
А кудрявые клирики кликуш согрели в костре
И, конечно, успели отслужить похмельно и рьяно
Поутру - чин голиардский, а на вечерней заре -
         Вечерю Киприана.


               КАНАЛЕТТО

О Каналетто! Каменная вязь
Не ждёт от моря чести и подарка,
Но золотом и славой налилась
Тугая маммология Сан-Марко.
Синьоры прямиком на карнавал
Влачат свои порочные подолы,
И в львиный опрокинутый оскал
Врезаются барочные гондолы.
Ещё вода не стала сушей, а
Земля уж стала дольним сгустком влаги,
И мостики, смыкая острова,
Радеют о пресуществлённом благе.
Нептун, твоих каналов торжество
Здесь явлено мистически-картинно,
Ведь Венис - это Венус в перево-
де с языка Вульгаты на латино.
Гляди, колико вразумил творец
Сих резчиков романского распева.
Здесь дом - не обязательно дворец,
А девушка - не непременно дева.
Но храмами оброс лагунный дол,
И, задевая звёздные накрапы,
Крючками раззолоченных гондол
Глупышки-Парки вяжут шарф для папы
Длиной в канал, чтоб тот его надел,
И, туфли растопыривши пошире,
Воспомнил Богородичный удел,
Задумавшись о Северной Пальмире.


                МАНТЕНЬЯ

Мессер Мантенья, вы - не монтаньяр
И не Монтень с его скрипучим стилем:
Инакий т;лант вам и Божий дар

Отпущен бысть. Вы словно бы гостили
В Вифании, где свят земной туман,
И в Галилейской хляби омочили

Сандалии и кисти. Иоанн,
На предстоящих руки простирая,
Не от себя глаголет, одеян

Смиренья вретищем. Жена младая,
Припав к Снимаемому со креста,
Не мыслит, сколь близка она от рая

И края дольней меры. Красота
Спасает грады овамо и семо,
И благодати горняя мета

Приосеняет их от Вифлеема
До Рима и Венеции. И лев
Святого Марка в ночь вперяет немо

Пророчество о прежнем, ввысь воздев
Петра и Павла вещие скрижали.
А сей бутон - для вдов честных и дев

Распустится спасеньем от печали
И исцелит всех страждущих окрест.
Недаром вы пред Господом держали

Кисть в пальцах, на груди и в сердце - крест.


       ЛЕВ САН-МАРКО

Крылатый лев Сан-Марко,
     Косматый, как витии,
Папистская помарка
     На смальтах Византии.
Бергамо и Фиренца,
     Рулада на руладе,
Сплошная инфлюэнца
     Авсонии в Элладе.
Пускай себе пылятся
     В лучах померкшей мощи
Античные палаццо,
     Пергаменты и мощи.
Пусть кесарь своенравный
     В благие прячет были
Чахотку от державной
    Малоазийской пыли,
И Западу с Востоком
     Твердит в бою неравном,
Как просто быть пророком,
     Как трудно – православным,
Когда помочь не в силах
     И уния – припарка,
И мнихов рвет в могилах
     Крылатый лев Сан-Марко,
Об ипостасях ада
     За златом споря с папой
И ребра Цареграда
      Перебирая лапой.


                ЛЮТНЯ

Итак - лютня, и струн наклонный разлёт,
Как колоннада башни, утомившейся падать в Пизе,
И виноградинки уст распахнувший рот
         На матовых сфуммато Меризи.
Итак - флажолетов шелестящий шмелиный рой,
И гриф, пред гармонией склонившийся, как аналои,
И изломившийся, как у Дафниса под головой
         Ласковая длань Хлои.
Итак - донны Лауры на жасминовых росах след
И тень Боккаччо приютившая Траянова арка,
И горбоносой гондолы нетерпеливый стилет,
         Перерезавший купол Сан-Марко.
И Палестина, возделанная крестоносным мечом,
И Палестрина, коснувшийся ухом рая,
И капюшон, хлопающий у трувера за плечом,
         Деку резную прикрывая,
Которую надобно проверить ревнивым ре,
Пока синьориты с аббатами рассаживаются поуютней,
И первой же нотой велеть левкоям - цвести в январе,
         Шепнув им: - Итак, лютня!



     СЕВЕРНОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ

     Семнадцатилетняя старуха,
Миноритов всенощные бдения
     И медитативный сгусток духа…
Детство Северного Возрождения.
     Мудрость Тибрам ведома и Сенам,
Но, сродняясь с метафорами сладкими,
     Вера пахнет Вифлеемским сеном,
А совсем не папскими облатками.
     Уши курии ласкает дискант,
А над Рейном, плещущимся в бренности,
     Пылок и готически изыскан
Гордый рудимент неполноценности.
     И Мессии служит, и аиду
Аттиков бессмертная агония,
     И десятый век таит обиду
На ромеев пенная Саксония.
     Возрожденья искорка шальная
Брызжет из магического шарика,
     В шпили Кёльна всласть переплавляя
Копья Бренты, дротики Алариха.
     И лишь Сын Марии к вам не входит,
Босховы химеры и уродики:
     Он по новой сфере переводит
Вечности заржавленные ходики.


              КРИПТА

Два шпиля указуют верный путь
В небесную державу Бога Слова,
А в крипте почивает кто-нибудь
Из варваров, надевших нимб святого
На готский шлем и сакский капюшон,
Болтающийся где-то за плечами.
Симметрии измученный закон
Секирами подчеркнут и мечами
И подкреплен колоннами, чья вязь
На титуле готического нефа
В мистерию материи вплелась
И – излилась в пространство, словно ефа
Священной олии. Манерный сброд
Химер, горгуйлей, киников и бестий
Гремит в литавры и в тимпаны бьет,
Как будто состязаясь: кто любезней
Прильнет к пурпурным бликами витража,
Дохнув на них надрывным воздержаньем,
И проползет по лезвию ножа
Между аскезою и беснованьем
На стенах кафедрала, где прелат
Прелатам возвещает о Распятом,
Чьи длани над присутствием парят,
Призывно освещая каждый атом
Пространства, что от крипты до небес
Колюче ощеряет интерьеры.
И где эзотерических чудес –
Гораздо больше, чем любви и веры.


              ЧЕРНЫЕ МАДОННЫ

Слово, прости, если я извлеку из твоих гротов
Совсем не тот смысл, который проклевывается сквозь
Готику – гордое порожденье семитских готов,
Вращающих вокруг себя ось
Предвечного компакт-диска или поливинила
Ветхой пластинки для машинки фирмы «Пате»,
С коей горгуйлей иглозубые рыла
Сцарапывают хрип вечности во всей ее гермет;,
Чтобы нетварному свету, уставшему от муара
Роза витражная подставила по шипу
И тонзуры епископов тронул загар от «Зогара»
Даже сквозь саноположную сиреневую кипу –
О кафедралы – болиды, сбившиеся с орбиты,
Дабы не опоздать на готический Армагеддон,
От коего еще больше почернеют ланиты
Ваших криптовых Черных Мадонн,
Коих не затмишь рубенсовщиной дебелой,
Ибо они щепотку миллениумов назад
Были Гей, Изидой и Кибелой
Или кем-то из эллинских наяд,
Покуда папство, филиокствуя против Духа,
Не переодело вас в мафорий Девы Марйам
И не отправило оковавших железом брюхо
Отвоевывать Соломонов храм.
Для тех, кто из толедской и провансальской дали
Искони зная толк в адамантах и серебре,
По «Мишне» прекрасно знали, чьи черепа трещали
И что за боги стояли на внешнем его дворе.


     “ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ”
                аноним, XV в.

Ещё мелькают кони на дороге
И скалы скалят скользкие клыки,
Ещё старик Иосиф греет ноги,
В жаровне подгребая угольки;
Ещё земле предстать вторым Эдемом
Мешает сатаны лукавый зрак -
Но вещая звезда над Вифлеемом
Уже взошла и расточила мрак.
И, ей послушны, из нездешней дали
Они явились сквозь нездешний прах
И поцелуем истовым припали
К Младенцу у Марии на руках,
И дух высокий облекли в поклоны,
Стезю свою продлив в предел иной,
Склоняя златорогие короны
Пред истинным Царём и Судиёй.
И, складки одеяния отбросив,
Ещё не видя горние миры,
Гостям навстречу чуть привстал Иосиф
И Богоматерь приняла дары.
А вечный свет струится и струится,
И, словно чаша, радостью волхвы
Наполнены: они ведь поклониться
Успели Спасу нашему. А вы?


ГРЮНЕВАЛЬД – «МАРИЯ С МЛАДЕНЦЕМ»

Белый ангел играет на виоле,
Оплечь вскинув волнистые крыла,
И Мария в лазурном ореоле
Перед личиком Спаса замерла.
Реют радостно струны и наряды,
Подпирая лучистый горний кров,
И, сплетаясь, взлетают колоннады,
Как осанны на сотне языков.
И земной вертоград плывет из рамок
От молитв Августина и Петра,
И, взвалив на себя мосты и замок,
Горб сгорбатила гордая гора. 
Слышишь: розы и ангелы запели,
Лепестки размыкая и уста.
И раскинулась по краям купели
Пелена, миротворна и чиста.
И Младенец, на розовые звуки
Обернувшись из тьмы представших дней,
К пелене властным жестом бросит руки
И Свой Образ напечатлит на ней.
И купель кипарисово-резная
Распахнется и станет на пути,
Имена и народы приглашая
Сквозь нее свои судьбы провести.
А потом, оборвав пиры и брани,
Слив цепочку веков в крещенский миг,
Прикоснуться к тому, что в Иордане
Сам Спаситель провидел и постиг,
Прозревая сейчас из колыбели
И Того, Кто стоит на облаках
И Его в этот мир несет к купели
На Марииных ласковых руках.


     РИСУНОК  МИКЕЛАНДЖЕЛО

Рисунок Микеланджело. Мяса,
Разбухшие от блуда и гордыни.
При чем тут ангельские небеса
        И старцы, вслед за посохом аскезы
Притекшие из сирския пустыни?
Воззри, как плотью сладостен и чист
Христов легионер и верный принцепс,
А мученик, как истый культурист,
        Напряг в усладу млеющим графиням
Израненные лядвия и трицепс.
Восток блюдет устав своих эпакт -
А здесь, красны, как кардиналья стая,
Некрофилии протяженный акт
       Творят благочестивые сеньоры,
Апостола Петра с креста снимая.
О демоны античности! Ваш труп
Гальванизирован благоговейно,
И папская охриплость римских труб
        Сзывает на нудистскую тусовку
По-от Гвадалквивира и до Рейна.
Маэстро, как ни кинь, не занимать
Эксгибиционистския отваги -
Но ты, перстов пантаклева печать,
        Зачем ты возмогла и не смутилась
Донесть свинцовый грифель до бумаги?


                ГИШПАНИЯ

Гишпания, где мне никогда не бывать
И сладкое похмелье не прятать в паэлью,
На хартии Европы горит, как печать
Мистической Иберии, ставшей постелью
Для римскости и готскости, для христиан,
Напяливших на время мозоли Сант-Яго,
Но выправить сумевших семитский изъян
В крещеном генофонде империи. Шпагой
Торчащие кресты галеонов - везут
Инсигнии и золото инков и майя,
А ослик Санчо Панса свершает свой суд,
В капустной эзотерике всё понимая,
Но не болтая лишнего. Похоть ребром
Фонтаны громоздит перед Эскуриалом,
И Лопе не спеша загребает пером
Всё то, что без него по сердцам и анналам
Влюбленно разбредется и с ними умрет,
Как кровь еретиков на локтях Торквемады.
И гномоны побед обрывают отсчет
Чуть ниже ватерлиний Великой Армады.
Но сколько бы ни зарились бритт и аллах
На райские обители Божьего лета,
Сакральная фламенко гремит в алтарях
Вприскачку, как Давид пред ковчегом Завета,
Как будто псалмотворец, блаженно лукав,
Избегнет инквизиции знаньем болеро,
Шестнадцатый десяток псалмов написав
Для пары кастаньет с каблуком кабальеро...


     КАТОЛИЧЕСКАЯ ПРОВОЛОКА

    О католики, любители проволоки!
Не торопясь обмакнуть кисти в евангельский год -
И над кудрями ово Симона, ;во Луки
Ободок золотой проволоки сверкнёт.
    Пусть он зависнет вкруг морд коровы и лошади,
В Вифлеемском вертепе сопящих рядом с Христом
И посреди Римской гекатомбствующей площади
Непременно позаботится о святом,
    Очертя его голову магическим кругом спасения,
Толико похожим на кесарев блеск монет -
И лишь нимбу цареградского гения,
Как соломенной шляпке, здесь места нет,
    Ибо проволока не любит лежать на плоскости,
И не терпит левкаса мелопочтенную стать;
И духа во плоти, аки вол;с в кости,
Под её ободком бесполезно искать,
    Ибо прожжённое восприемлет без риска жжение
И по трём измерениям растекается, как струя,
Ибо и леонардова перспектива - лишь искажение
Умопостигаемой соборности бытия,
    В коем и византийцы, и копты, и россияне, и
Прочие, поревновавшие Творцу заглянуть в лицо,
Носят вокруг чела струящееся сияние,
А не контровочное проволочное кольцо.


     БРЕЙГЕЛЕВСКИЙ ПЕЙЗАЖ

Этот пейзаж, медитирующий о Брейгеле
Мужицком, влюбленном в кислое пиво и мох,
Явлен на склоне ли, на бреге ли
Старого Рейна и трёх-четырёх эпох,
Из которых вторая тает от наслаждения,
Зрачком извлечённого из стужи и наготы,
А пятая в сторону Северного Возрождения
Дышит неровно, обращаясь к нему на “ты”
И вглядываясь нарочито внимательно
В каждую тунику, фижму и кринолин,
Выбирая в модели Богоматери
Светленькую Гретхен или кроткую Каролин-
хен, пришедшую в утренний лес за хворостом,
Чтобы умыться в брызгах январских звёзд
И показать всем соперницам и хворостям
Истый символ избранничества - хвост,
Коим можно махнуть по палитрам, кафедрам, званиям,
Нехотя прикоснуться к Приапу и серебру,
И промести себе, наперекор одеяниям,
Тропинку к спасительному костру,
Дым от которого уже клубится над знанием
Прошлого о грядущем, огня - о пучине вод,
И льётся безумным возлиянием
К стопам Того, о ком Лютер скоро речь поведёт,
Выйдя под вечер в такой же непритязательный
Ландшафт над евангельской аскезой рейнской струи
И доказав от противного отрицательный
Путь в богословии и бытии.


        БРЕЙГЕЛЬ БАРХАТНЫЙ

           Брейгель Бархатный. Знание пальцев
О подробностях яви, текучей, как дым,
     Достоверней паломников-скитальцев,
     Обошедших Германию и Рим,

           Но нигде не нашедших ответа
На покрытые пеплом судьбы письмена
     Ибо тайна ласкающего света
     Легкой кистью записано лишь на

           Крыльях бабочек, спящих устало
На подолах красавиц, на свейской волне,
     Опустившись на холодок металла
     Вне пространства и времени, и вне

           Бытия, заключенного в мифы,
Обнимая наяду, летящую вплавь,
     И янтарными слезками олифы
     То ловя, то оплакивая явь,

           У которой аскет и паяцы
В одинаково вечном и тщетном долгу,
     Ибо истиной только любоваться
     Можно в зыбком нордическом снегу,

           Отозвавшемся дробным ознобом
На касание пальцев, воскрылий, судьбин
     И над бархатным ренессансным гробом
     Протестантский вознесшем балдахин.


           МЕЛОС БАРОККО

...а Генделя барочная слеза,
     Впадая  волны фолии старинной,
Трепещет и дрожит, как стрекоза,
     В невозмутимых пальцах клавесина.
Итак, сегодня в музыку по грудь
     Сойдем с котурнов вычурного быта.
Итак, сегодня время – просто путь
     К преодоленью скуки алфавита
Чередованьем терций и синкоп
     И запредельной трелью флажолета,
Что радуется искренне, взахлёб,
     Бутонам идиллического лета,
Где у земного слуха больше прав
     На веру, чем у книжного сафьяна,
Где золоченый кельнский архитрав
     Переплетает горлышки органа
Своей тоской нордической; где Бог
     Иакова не дремлет на престоле,
А показует меру и порог
     Благоволенью твоему и воле.
О, отпусти ее воздать повтор
     Григорианской скорби исступленной
И сотворить паломничество в хор,
     Связующий земли немое лоно
С реальностью, что басовым ключом
     С Петром врата Эдема отпирает
И горлинкою белой над плечом
     Святого Себастьяна воспаряет
Туда, где струн архангельская прядь
     Рассыпана по лютне и порфире
И где не подобает задавать
     Вопросы, Словом явленные в мире.


            БАРОЧНЫЕ ПРОЗРЕНИЯ

Кудрявобородый Зевс грозно палит из пушек
На барочной шпалере, прикрывшей бытийный страх,
И щедро рассаживает пятна  пушек
        Сразу во всех глазах,
Особенно в третьем. Мистический дар созерцанья
Ауры – алой и сиреневой, как аметист,
Напоминает нероново на кифаре бряцанье
        И тропку, по коей глупый флейтист
Марсий бежит от рока в облике Аполлона
В сторону своей кожи, содранной до лоды-
жек и прорванной против лона,
        Как внешний эйдос беды,
Обращенной навстречу земному пути и дару
За слишком изысканный обрыв четвертой строки,
За дерзость - губами трогать кифару,
        Как аметистовые виноградины – и соски
Юной патрицианки из хороших фамилий,
Например, Флавиев или бастардов Анто-
ния, научившейся видеть в бутонах лилий
        То, чего не видит никто,
И потому обреченной носить аскетический траур
По облетающим лепесткам девических лет
И выбирать из всех метаморфоз и аур
         Ослепительно белый цвет.


            БАРОККО

Ах, гипербола плоти неуёмной
И литота нордического духа!
Как скучны тебе старцы Византии,
Крутобёдрая мистика барокко!
В их суровые губы даже крошки
Чёрствой корки нечасто попадали -
А натурщиц твоих сметаной с салом
На убой в три лопаты раскормили.
Как им трудно блюсти горизонтали
Твоих рам - этим щёчкам голиардским,
Распирающим время наливными
Завитушками цвета буйной плоти!
Не своих юношей бездельем:
Предложи им наняться в подмастерья
К безголовым аттическим титанам,
Сокрушающим глыбы в Парфеноне.
Пусть нарубят побольше лабрадора
Да колонны гранитные подставят
Для амуров, танцующих на фризах
Сарабанду слонёнка средь фужеров.
А наядам предложи искупаться:
Пусть осушат Ла-Манш или хоть Темзу,
Погрузив в них трёх граций и Париса
И Лох-Несс расплескав литым коленом.
Но не вздумай рядить их в мироносиц,
Не пускай их креститься в Иордане,
А не то там не  то что для Мессии -
И для голубя места не найдётся!


     БАРОЧНАЯ МИНИАТЮРА

На барочной миниатюре
      Вакх грозит винограду ветом
И лохмотья Бореевой бури
      Льнут к причаливающим корветам.
На барочной миниатюре
      Так уютно кирасам и юбкам,
Что амуры, глазки зажмуря,
      Хитрый пальчик подносят к губкам.
А их крылышки, взмахом пылким
      Продлеваясь за край оправы,
Гладят римлян всласть по затылкам,
      Ибо те блаженно неправы
В предпочтении жеста - слову,
      В предпочтении хлеба - небу
И в стремленье загнать корову
      В ночь на ложе к пьяному Фебу,
Ибо это - соблазн для паствы,
      Ибо речь здесь - не о забаве,
И о сём протестантский пастор
      В свою проповедь фразу вставит,
Прежде чем подмигнуть паяцу,
      Свежим ромом взбрызнуть туманы,
И до колик залюбоваться
      Мотыльком на соске Дианы.    


                РЕГУЛЯРНЫЙ ПАРК

      Мнение веток о свободе врастанья в сад
Не совпадает с ораторскими щелчками ножниц. Цитата
      О том, что каждый стебель славить Создателя рад,
Не убеждает версальских гонителей целибата
      Сиреней и барбарисов. Синкопы пейзажной струи
С пантеистичестим бредом в геометрическом споре
      Обречены быть эскортом солярной походки Луи,
Когда он изволит отправиться в гости к Флоре -
      Конечно, не к той, что розу и рифмованный бред Камен
Ришелье подарила, а теперь - поклонница Фронды,
      А к той, с которой коротко знакомы Буше и Пуссен,
Любующиеся, как ветер расчёсывает ей блонды,
      И примирившие Дионисов творческий дар
С Евклидовым педантизмом линеек и астролябий,
      Помогая шиповнику забраться в прозрачный шар,
А жасмину - избавиться от тени безжалостно-жабьей
      И стать пирамидой, где, разумеется, нет
Мумий Аменхотепа и Джосера. Но поэты
      Населят её гномами крестовопоходных лет
И состригут с неё искренние сонеты,
      Где теза втекает в фабулу, где Дантов канон смягчён
Кюлотами Буало и париками Ронсара,
      А каждый клочок пространства - храм или павильон
Для государственных актов, и потому - не пара
      Сосенкам и дворцам на стенках китайских ваз,
Пред коими, возмущён профанированьем науки,
      Королевский садовник снисходительно щурит глаз
И - растерянно опускает руки.

                МОНТЕСКЬЕ

Парикач, пережевывая недоваренный артишок,
Вправе жмуриться и насупливать брови,
Ибо от “Духа Законов” исходит душок
Стали и чеснока, и особенно блуда и крови.
И пока его челюсти не исполнят благой труд
И глаза и извилины не наиграются в жмурки,
Пусть у дверей мудреца почтительно подождут
Эллины, римляне, персы и вечные турки -
Участники карнавала цивилизаций и эр,
И особенно стилей народоудавства и правства,
Прихотью Абсолюта загнанные в вольер
Каганата, епархии или хоть графства,
Чьи насельники в фижмах, кимоно, шишаках
Одинаково склонны к аскетике и параду
И фишками формул “Добродетель,” “Честь,” “Страх”
Предваряют державную уваровскую триаду
И русские благоглупости на масонской подкладке. Дух
Дышит иде же хощет, даже - в законах,
Но сходство поз и шамканья у дюжины старух -
Суть геронтоэтнографизм, иже в Рейнах и Ронах
Отражает свою случайность и бессмысленный смысл. Ничья
Быта и бытия суть кесарева номисма,
И Конфуций с Юстинианом творят возлия-
нье сикерой и пивом на кургане экуменизма.


     ИНТЕРЬЕР В СТИЛЕ КЛАССИЦИЗМА

      Попугай, зацепившийся хвостом
За изгиб геральдического древа,
      Червяков оставляет на потом
И любуется девой, ибо дева
      Замечательно смотрится в тени
      Псалмословий и светской воркотни,
Не пугаясь ни ангела, ни дэва.

      Впрочем, дэвы не трогают её
Афоризмом мистического быта,
      На “Персидские письма” Монтескьё
Опустив запылённые копыта
      И любуясь одной из критских ваз,
      Чья текучая сущность, напоказ
В мир излитая - миром не допита.

      Над камином пригрелся барельеф,
Где герои в набедренных повязках
      Изливают в пространство пыл и гнев,
Умоляя стихи не вязнуть в связках
      И вещать о минойской старине
      На латыни, ассурском и койне,
Слепки страсти храня в разбитых масках.
 
      Колесницы скрипят в ахейский рай
По лучам идиллического лета,
      Но всё то, о чём деву попугай
Умоляет - обречено на вето,
      Ибо губы - губители цветка,
      Ибо миг отворяется в века,
А спросивший уже не ждёт ответа.


                ФЛЕЙТА

Неторопливой струйкой дыханье из губ излейте,
И веера и крылья время расправит само,
И ручеек Версальский выплеснется из флейты,
Помнящей Марсия и кудрявый парик Рамо.
Телеманн и Бах сочащимся нотным фаршем
Капустные листья партитур и ушей набьют
Да и распахнуто-павловским и фридриховским маршам
Фельдфебельскую мозоль ботфорты стенок жмут.
Пускай они прошаркают гавоты и менуэты,
А то уж давно не терпится щеглам и дроздам
Передразнивать эти влажные флажолеты
В церемонной тени боскетов и томных дам,
Веерами цитат обмахивающихся цветисто,
Из-под румян и мушек устыдившись опять,
Что белая горлинка сидит на камзоле флейтиста
И – не собирается никуда улетать,
Пока не узнает, чт; там – спинет или шпора –
Перезвоном подталкивает по паркетам цепочки пар,
И пьет старинный ликер пунктирного соль-мажора:
Видите, как на горлышке пульсирует перьев муар?


                СНЕЙДЕРС

Румяный Снейдерс, размашисто-громоздкий –
Куда глядит он, так громко-молчалив,
Холстин и рамок просторные подмостки
Манящей снедью надменно завалив?
О, здесь недаром пленительной обузой
Висит и млеет, ползет на скатертях
Все, что добыто стрелой и аркебузой,
Всё, что металось в капканах и сетях.
И, как обжоры блаженные кошмары,
Глаза пьянящие веселей, чем хмель,
Треска мерцает и пучатся омары,
И рядом с угрем спесивится форель.
А рядом – боров и окорок медвежий
Зовут забыться от распрей и невзгод,
И, гость нечастый туманных побережий,
Кудлатый рябчик, того гляди, вспорхнет.
И всех обжор опрокинут на лопатки
И пышный стомах раздавят изнутри
Все эти лани, олени, куропатки,
И козьи ножки, и сами глухари.
Вон – щипкой щуке заглядывает в горло
Еще не снулый трехфутовый лосось...
Ах, корабельщик, спусти свой вымпел гордый,
Ландскнехт прокуренный, алебарду брось.
Здесь всем достанет – и герцогу, и своре,
Все плотоядства изведают восторг.
Глядите, пастор: здесь все, чем славно море,
Любуйся, лекарь: какой роскошный морг!


ФРАГОНАР -  «ПОЦЕЛУЙ УКРАДКОЙ»

Недаром искусству любви виолу учил Рамо
И будущий графомаркиз не зря томился в дверях:
Пожалейте хоть скатерть, не говоря уж о
Более сокровенных клочках-цветках-лепестках
Бренной материи… Щечки пылают огнем,
Как закат над Версалем пред грозой.
Но милая скромница и не помышляла о нем
(Чем бы поклясться? Ну хотя бы – слезой
Мученицы Варвары). Благочестивая прыть
Напряжена до предела, и паркет трещит, как орех,
Но дверь – приоткрыта, а значит – надо входить,
Покуда хозяева не заметили этакий грех.
Глупенькая посуда грянет в кимвалы спустя
Миг, грохнувшись о пол, но целый миг – он их,
И Магдалиной из куколки выпархивающее дитя
Не в силах оторвать неумелость губок своих
От сладостной тайны, капающей с зеркал
И так манящей за грань, за дверь, за край.
Она – промахнулась, а он – почти попал:
То ли в историю, то ли – в мимолетно будничный рай,
Но что же потом? Удаляться под сень струй
Или же поклоняться хмурым рельефам святых?
… А кстати – что случилось? Подумаешь – поцелуй…
Но милая Франция падала и не из-за таких
Пустяков, ритуальных жестов, печатей страсти. Печать
На щечках – куда блаженней, чем на длани и на челе.
И пока поцелуй длится – просто грех его обрывать…
А нас кто поцелует на земле?


                ТЕЛЕМАНН

Не мешайте, щегол и на карнизе синица,
Месье Аруэ, успеете свою «Pucelle» перечесть:
Сегодня на самом любимом инструменте великого Фрица
Мейстер Телеманн искусству делает честь.
Податливая виола плачет, как сыч над могилой,
Хриплых ворчунов дразнит пунктирный гобой,
Лютня лепечет, как голосок любимой –
А флейта зовет в бой.
Но и она умеет быть застенчиво-нежной,
С фрейлиной засмеется и со старушкой вздохнет,
И в зале галантной взвеет, как ветер мятежный,
И, как швермер, рассыплется фейерверком нот.
И чинные ратманы будут отменно почтительны к женам,
И звуки смахнут плесень у книжников на очках,
И в заднем ряду встанет и выйдет завороженным
Почтенный кантор Бах.
Он лишь за органом бывает небесно-неистов,
Терзая мануалы и звуки швыряя в полет:
Но среди истых музикусов и компонистов
Мейстер Телеманн его превзойдет.
Он знает, что ноты можно пощупать, как россыпь денег,
И  с партитурой сверить упрямой цифири закон.
Пусть кантор Бах слушает и ценит, что он – современник
Телеманна, чью флейту благословил Аполлон.
Ах, Телеманн, пусть он играет! И ты каждый взмах его
Храни, ревнивая память, как всякую лепту в храм.
Ведь ты все равно воздашь Богу – Богово, Баху – Бахово
И прочим – по именам.


                ПРАЖСКИЕ ТЕНИ

     Мощи аристократа карета провозит цугом,
По ветчине и колбаскам грустит горчица
И контуры фраз перемигиваются друг с другом,
Словно мужчины при дворе великого Фрица.
Гинею луны к облакам подталкивают фонтаны,
Вервольфы облизываются под хрип собачьего лая
И горделивой готикой горестно грезят Градчаны,
Тенью шпиля рассеянно Карлов мост задевая,
На одной стороне которого сладко старинным эмблемам
Нырять во Влтаву и в синие нецелованных скромниц очи,
А на другой посмеивается старый ребе с Големом,
Смигиваясь с прелестницами Вальпургиевой ночи,
Присевшими на рельеф серебряной пастырской раки
Выпить «Старопрамена» и поиграть на виолах,
Пока богослов разберет инфернальные знаки
На их переносицах и кружевных подолах.
И явь рассыплет кафедралы, доспехи, зубки
И контуры истин, немотствующих речисто,
И станет витиеватым дымком из трубки
Задремавшего каббалиста,
Который спросонья смахнет со столика карты и кости,
Нехотя дожует остывший лоскут омлета,
И ближе к полуночи забредет к Майринку в гости
И вполголоса расскажет все это.


                ЛЕЙБНИЦ

       Если ты помнишь, что у Господа – бездна дел
И еще больше – просителей,
Не беспокой Его попусту: возделывай свой удел
С удовольствием обитай в одной из обителей
       По эту сторону гроба. В неведенье, в небытии
Порою не меньше прелестей, чем познала дерзкая полька
На московском престоле. А у fin de siecle’я Луи
Отвисли шпаги и стяги, да и не только…
       Фридрих и Питер истирают юфть и сафьян
О польские крепостцы и крестцы побежденных шведов
Но у любой стратегии есть изъян:
Блажен, кто станцует свой менуэт, не изведав
       Ничего, кроме славы. Но у славного тела есть
До поры неосознанный, но высокий долг перед духом,
А построения, слишком облокачивающиеся на лесть,
Чаще всего оборачиваются ни пухом,
       Ни пером. Канделябры профессорского угла
Иногда рассыпаются на слишком крутых галсах,
А профетичность зла и непреложность числа –
Вовсе не повод, чтобы завязывать галстух
       Недостаточно модным бантом. А для иных монад,
Чистых – и глупеньких, словно детская жажда счастья,
Провиденье приуготовило Эрос и лимонад,
И, разумеется, стихари, тропари, причастья.


             В ГОСТЯХ У КУПЕРЕНА

В гостях у Куперена было так славно
Молчать, шелестеть веером, разглядывать потолки;
И милая прелестница, книксен исполнив плавно,
Уселась слушать эхо и тростники,
Но повторять не спешила: за окном громыхали фуры,
Монахи и маркитантки плелись вслед за полком
И дряхлый лакей обмахивал пылинки с клавиатуры
Лохматым протертым париком.
И ей захотелось, не тревожа клавирный улей,
На помощь позвать гитариста с левкойных холстов Ватто.
И лунный дождь начался, и мотыльки вспорхнули,
И все было прелестно, но – совершенно не то.
Неужели блаженство для своего всевластья
Должно ускользнуть в мученьях, чтобы воскреснуть вспять.
Ей Куперен задал урок счастья
И – даже не подсказал, как его отвечать.
Может – размять пальчики, поудобней ножки расставить
И, лепестками губ пристально шевеля,
Потрогать си-бемоль или ля во второй октаве?
А впрочем – при чем тут ля?


            ПЛАФОНЫ РОКОКО

Бровей аркады взлетают высоко,
      Соски и губы зарёй цветут, как розы.
Левкойный эрос плафонов рококо
      Благословляет классические позы.
Упругих крыльев клубящийся венок
      Амурам плечи отягощает пылко
И к бледным мраморам гекторовых ног
      Причастен арсис приамова затылка.
С оплывшим Вакхом враждует рой наяд,
      Как энтелехия - с оскверненьем плоти,
И рядом с Августом ликторы стоят
      В трёхчетвертном безупречном развороте.
И, осерчав, что мужчины без числа
      Склонились перед минервиной квадригой,
Сама Киприда в триклиниум вошла
      И отвернулась, и стала Каллипигой.
И строгих Парок пророческая прыть,
      Чьих дланей жесты любезны и досадны,
Благоговейно спешит её прикрыть
      Нарядной столой из нити Ариадны,
Что паутинкой свисает с потолка
      И - приглашает галантов старой школы
Стянуть со сводов громоздкие века
      И нарядить их  в кюлоты и камзолы.



                АРУЭ

Вольтер - вольер, где маленький бесенок,
По родословной числясь “Аруэ,”
Без Абсолюта мечется спросонок
И весело пинает бытие

Копытом Просвещенчества. О теле
Душа не взгромоздит вопрос ребром,
Но дамы соглашаются о нем,
Что за столом он лучше, чем в постели,
Как, впрочем, все, скрипящие пером,
Лелея богоборческие цели.

Куда ж ты зришь, Всевидящее Око?
Ведь он тебе - отец, хоть и не брат.
От париков Великого Востока
Поклон ему глубок и чуть рогат,

Как возраст вкупе с мудростью. Пруссаки,
Под русский штык попавшие впросак,
Из задниц извлекают свой тесак
И к Фрицу льнут, как битые собаки,
Философемы не сочтя никак
На клерополитическом абаке.

Мистерия военного феатра
Античной флейтой отмеряет такт,
А питерская нео-Клеопатра
Свершает свой беззубо-пылкий акт

Любления соседей той державы,
Где Петр напенил Балтику, как эль,
Где вольтерьянство - оторопь и хмель,
А полубарство в чаяньи расправы
Пьет ром и чтет Candide‘a и Pucelle -
Смиренья ради, а не для забавы.

               ПРОТЕСТАНТИЗМ

Протестантизм - антисистема папства,
Почти немыслимая без него,
Как инь без янь. О чем ты блеешь, паства,
Когда залог спасенья твоего
Зависит не от римского обряда
Или обжорных тонкостей - а от
Усидчивости пасторского зада,
Рожающего новый перевод
Писания на диалекты галлов,
Прованса или готов. Как ни кинь,
Протестантарх - суть мученик и балов-
ень - только не апостольских святынь,
А местного Ваала и кагала,
Чья талмудическая благодать
В его истолкования влагала
Текучей каббалистики печать.
Беснуйся же, смятенная Европа,
Взыскуя правой веры посреди
Содома, Вавилона и потопа -
И от бесов прощения не жди,
Зане они - в тебе. А ты и рада
Экуменическому бытию,
Зависнув, как бесов свиное стадо,
У бездны гадаринской на краю.
Что ж - прыгай, возгордясь иной наградой,
Границы царств изрезав об обрыв -
И книжников обрезанных порадуй,
Христову церковь на сто раздробив.


        ЭККЕРМАН, РАЗГОВАРИВАЮЩИЙ С ГЕТЕ

Эх, господа штюрмеры, к лицу ли шутить так грубо:
      Неужели вам хочется уподобиться кислым сплетникам?
Ну, кто заметит травинку в тени столетнего дуба
Или студьозуса нищего рядом с тайным советником?
Но если он взыскан и стал пером пророческой воли,
      И даже путь к венцу прервал на полушаге -
Пусть поспешает домой с сиятельных застолий
И с безупречной прилежностью доверит бумаге,
Как истый олимпиец разливает стоялые вина
      И улыбается дамам, талеры рифм роняя,
И, восседая в театре, шутит почти невинно,
Цитируя эллинов за дрёмой персидского чая,
Как он владык и зевак встречает с полупоклоном
      Или изволит хлестнуть эпиграммою по газетам,
Припоминая встречу с консулом Наполеоном
И пятилетнего Моцарта - куколку за спинетом;
А после, пешком оттопав миль семь, а то и подалей,
      Накинуть на лютеран халат слуги Магомета,
Поразбирать минералы, взглянуть на аверс медалей
И написать Шиллеру об истинном смысле цвета.
Нет, всё-таки он заглядывал в бутоны небесных лилий,
      Тот, кто в свои LXXX безусых буршей моложе.
Конечно, кофейной чашкой не вычерпать майский ливень,
И - всё же, всё же, всё же...
Надо спешить и не кланяться чинам и наградам,
      Стрелы прощальных фраз ловя на излёте,
Пока не уплыл в запредельность и тает с тобою рядом
Этот необозримый айсберг по имени “Гёте”.
 

     ВАЛТОРНОВЫЙ ГАЙДН

Под увешанным звездами, просторным
Балдахином нависшей тишины
Этим вкрадчивым гайдновским валторнам
Все октавы надмирные даны.
И сатиры и стоики в аллее,
Чванно выпучив мраморы бород,
Ни о чем отрешенно не жалея,
Реку вечности переходят вброд
И зовут полистать Аполлодора,
И к Овидию в гости заглянуть,
И от прежнего вздора и задора
Обмести свой холодноватый путь,
И к капустной гряде шагнуть от трона,
И сандалии вытереть о лесть,
И в челнок скучноватого Харона
За беседою дружеской присесть –
Но от этого суетного края
Не спешить отплывать через пролив,
Оба мира уютно созерцая
И ни капли покоя не разлив.
И тяжелую амфору покоя
Ты по влажным следам их понесешь:
Ведь закат – так аттически-левкоен
И валторновый Гайдн так хорош.


     AN EINER SALZBURGER

Ах, как сладко порхают смычки
И гобои вбивают пунктир
Томной неги и сладкой тоски
В бытием исковерканный мир!..
Метафизика медных рогов
Чтит валторну с шотландским рожком.
О, не надо античных богов
Крыльям рока, что с раем знаком!
Опусти свою арфу, Орфей
И пожалуй в парижский кутюр.
Кнедли йодлей и туфельки фей -
Что прелестнее для партитур!
Содомиты епископских вилл,
Геморроидное вороньё:
В чинном Зальцбурге Deus явил
Звуконосное чудо Своё.
И пока на отцовских руках
Пальцев больше, чем ангельских лет -
Поскребите пером в париках
И - да снидет к вам в души ответ
На вопрос, кт; пред вами. А тот,
Кто к нимфеткам и нотам приник,
Восемнадцатый градус вольёт
Папагено за воротник
И швырнет свои пальцы в игру
С мануалом и розами дев,
И - пошлет за ключами к Петру,
В безымянной могиле истлев.
Ибо в мире, где корчится плоть
По-на вертелах Тор и времен,
Выше музыки только Господь,
Да и то... Впрочем - всё-таки Он.
            

   

           РЕКАМЬЕ

На узенькой кушетке рекамье
Предвозлежит история la France,
И эротическое бытие
Творит свой спиритический сеанс.
Сорбоннских культуртрегеров глагол
По Сфинксу бьет картечью, хохоча,
И мастерком масонским треугол-
ка спит у бонапартова плеча,
Покачиваясь в сторону славян
И православно реющих крестов,
И сам пассионарий итальян-
ского субэтноса почти готов
Воздеть корону цезарей на плешь,
Зализанную дробью бараба-
нов. Остается лишь рубеж,
С усмешкой именуемый «судьба».
Погладистым полячкам-австрияч-
кам всё равно: кому и для кого,
А русских вдов неумолимый плач
Лишит псевдогероя всей его
Псевдосакральной санкции, скамье
Преступников вручив имперский стяг,
Что годен для обивки рекамье
Да для обтирки петербургских шпаг.


         ГАСКОНСКИЕ ДОЖДИ

Опять пошли гасконские дожди
И tiers etat все ждет багряна знака,
А счастье сладко теплится в груди
Избранницы Дюма или Бальзака.
Серебряный кофейник подгорел,
Постель укрыли польские метели –
И паранойя исступленных тел
Зазорнее в романе, чем в борделе.
Еще рука воздета на весу,
А уж перо бежит из плена пальцев,
И черствый пирожок за восемь су –
Услада миллионщиков-скитальцев.
Небытия безбытный идеал
Не избегает крупповския стали,
И воля, облеченная в металл,
Не ждет, чтоб ей панели подметали.
Блажен, кто смолоду крутил усы
О шомпола артиллерийской части!
Три на масонской тряпке полосы
Собой являют вертикали власти.
А истинная власть всегда проста,
Зияя, как прелатская тонзура:
Скрипит перо, целуются уста
И гранок ждет небесная цензура.


     ГОЙЯ - «MAJA DESNUDA»

Дон Франсиско, на что вам эта маха,
     Не познавшая фитнес-терапии?
Ее прелести недостойны взмаха
     Вашей кисти. Коленно-локтевые
Реверансы Венере и Приапу
     Улыбнутся мадридскому Амуру –
И какой-нибудь падре сдвинет шляпу
     На недавно рогатую тонзуру.
Рубенс вас не одобрил бы. А впрочем –
     Дело вовсе не в плоти и металле:
Дев фламандских опаловые очи
     От короны гишпанския отпали.
Прежней славы размашистая птаха
     Упорхнула за каравельной стаей
В шелест хроник. И только ваша маха
     Предлежит новоявленной Данаей
Алтарю революций. Странный танец
     Кровь вперит в пиренейский позвоночник –
И трикраты плешивый корсиканец
     Вместо Зевса дерзнет к ней ближе к ночи
Заглянуть. Но кастратами зачатых
     Не потерпит ни в храме, ни на ложе
И размажет по Эльбам отпечаток
     Ее бархатно-персиковой кожи,
Если вы, о муслиновом наряде
     Порадев с полуночи до рассвета,
Не замажете пламя – страха ради
     Иу... Инкви... О нет – только не это!


            ЖИРАФ ЖОРЖ САНД

Жирафа, коего Аврора Дюпен видела
В сиреневом утреннем тумане,
Катая своего фортепьянного идола
На осляти по лужайке в Ноане,
Разумеется, не было. Зато его мягкими р;жками,
Как главным и почетным подарком судьбины,
Похвалялись все следовавшие сандовскими дорожками,
Сиречь – Дао несравненной фемины,
Окурившей эстетику постмасонской романтики,
Дым сигарный задернув, как портьеры,
И променявшей гризеточные бантики
На перевязь и вкус позднеантичной гетеры
И истерическим всплеском католическия аскетики
И философемами на краю руссоистской фразы,
Расставив беллетристики букетики
В дорогие китайчатые вазы
Событий и сердец. Умение уговаривать
Сюжет – на роман, кавалера – на три недели
Сродни привычке тщательно переваривать
Всё, что августейшие бастпрадеды не доели,
Измазавши гербы сиятельнейшими пятнами,
И записали на скрижалях генофонда
Искусство быть естественными и непечатными,
Все равно – монархисты или фронда
Обожают синкопы страсти твоей и безделия,
Фаты и надгробия припася наготове,
Ибо бессмертие – это Галатея и Лелия,
То бишь облатка счастья, смоченная каплей любови.


                РОКАЙЛЬ

Красотка на просиженном диване
Полулежит в рокайлевой нирване,
Извечным диспутом мифологем
И либидо утолена на целых
Пять-шесть часов, о коих поступь стрелок
Почти забыла. Грозный Полифем

Все мечется по берегу рельефа,
На парус одиссеевского нефа
Прожженную глазницу наводя.
А регулярный парк лелеет лето
И отсекает ветки у боскета.
Текучая эротика дождя

Нежнее пышной чувственности складок
Всласть воспроизводящих беспорядок
В кармане, королевстве и душе.
А будущего детская игрушка,
Разбухшая под локтем, как подушка,
Уже у рока на карандаше,

Счету, прицеле, в общем – накануне
Истерики событий, новолуний
И новосчастий, что по всем орби-
там наезжают на бутон покоя,
Суля и проча что-нибудь такое…
Ну, а пока – любуйся и люби.


                ЗА  БАЛЬЗАКОМ

Полистать Бальзака и, подальше отставив волюмы,
Посидеть у камина с отцом Горио
И просыпать квадратные суммы
За пробившуюся подкладку подсознания своего,
Дабы ближе к концу бесконечного века
Серебром обернулась бонапартистская медь,
Вызывая у самого Гобсека
Недвусмысленное вожделение возыметь
К ней особое расположение - и в цыганской
Литераторской жизни побыть себе на уме
И послать ослепительной пани Ганской
Что-нибудь более свеженькое, чем Коме-
дия, всё равно - Божественная или Человеческая, - доколе
Время рифмует деву и штык с кошельком,
И ветерок державности, разгулявшийся в русском поле,
Продувает и Польшу губернаторским сквозняком,
От коего и всю прилегающую Европу
Пробирает папистский озноб,
Что, впрочем, не мешает галопу
Истории переходить в мазурку, и даже сугроб
С усмешкой приравнивать к мозолям и грыжам
Консерватизма, как лишнюю подушечку на софе,
И в розницу распродавать облака над Парижем
Для пролётов башни господина Эйфе-
ля, которая мопассановскими усами
Шевелит над бульваром судьбы и любви
И быстро находит общий язык с небесами,
Как месье Оноре - с людьми.


       КАМИННЫЕ ЭКРАНЫ

          1. ЭКРАН С АКТЕОНОМ
     Сомкни, сомкни скорее ресницы
И ветер обгони, Актеон:
     Нет-нет, тебе все это не снится –
Но лучше бы ты спрятался в сон.
    
     Закинув заалевшую шею
Под реянье амуровых крыл,
     Диана отдается Протею
И лук смирил разящий свой пыл.

     А он неутомимо-влюбленно
Хитон свой распахнув в забытьи,
     Целует ей колени и лоно
Прохладными губами струи.

     Но, тронув арфу птичьих напевов
Под сенью лиловатых олив,
     Охотница останется девой,
Кипящий кратер страсти испив...

     Ты видел эту тайну – и поздно
Стопами попирать бытие.
     Богиня ослепительно-грозно
Узрела отраженье свое.
   
  И тщетны твои вопли и знаки
Той, ветви раздвигавшей, руки:
     Отныне ты – олень, и собаки
В бедре твоем смыкают клыки.


         2. ЭКРАН С КИЛИКОМ
Ахейский килик прячется в левкоях
И о шандалах грезят хрустали,
Из коих
Мускат страстей допили – и ушли

Пропеть хорал, ботфорт поставить в стремя,
И вспомнить, Рубикон минуя вброд,
Что время,
Как контроверза эллинам, течет,

Переполняя славою и сластью
И груди, и вино, и виноград,
Пред властью
Цитируя пастушеский аркад-

ский рай, где томный пармезан влюблено
К оплывшим грушам в блюдечке приник,
А донна
Отстегивает хрусткий воротник.

Она устав Венерин всласть исполнит
И, ножкой отодвинув вирджинал,
Дополнит
Все то, о чем стиллебен умолчал,

Когда велел аахенские кубки
Обнять ковром, чья родина – Стамбул,
И губки
Амура поцелуями замкнул.


          3. ЭКРАН С ЗАМКОМ 
 Зябкий замок взобрался на вершину,
     Вдруг припомнив готическую хрию,
И достался единственному сыну,
     О котором маркграф молил Марию.

Сын родился, обещанный иконе,
     Крест сменил – и над скалами, впритирку
К дряхлым башенкам, выстроит на склоне
     Протестантскую простенькую кирху,

Чей фронтон, поясняя для досужих
     То, что ясно и так влюбленной даме,
Отражается в бирюзовых лужах,
     Именуемых выспренне – прудами,

Над которыми дремлют кулеврины
     И гремят боевые перепалки,
А Вальпургиевой ночью из глины
     Вылезают ундины и русалки -

Те, чья тень языком хвоста устала
     Целомудренно спорить с Казановой
И на шелке прожженном начертала
     Сей ландшафт из Саксонии сосновой.


         4. ЭКРАН С КОЛЕТТОЙ
Вновь в лучах католического лета
Облакам пристающего корвета
     Из-под шляпки соломенной своей
Улыбается юная Колетта.

Он привез папуасов и мулаток
Для скоромных услад аристократок,
     Чьи грехи обличая, кардинал,
Словно слог Декалога, будет краток.

Но, не зная приличий политеса
И монаршего к неграм интереса,
     Их с нотр-дамских тимпанов обличит
Сама Агнцу представшая Агнесса.   

А Колетта исправит понемножку
Фанатички готической оплошку,
     Для месье Лиотара и Буше
Из-под бархата выставляя ножку.

И забава мерцает в ее взоре,
Как букетик венериных викторий,
     И, подслушав лукавый клавесин,
Кружева ее пенятся, как море.


                СТАРИННЫЕ ХРУСТАЛИ

Свет старинных свечей, обитающий в хрусталях,
Любит аллюзии на сентиментальные фабулы
И относится к свету дня,
Церемонный прищур храня,
Как легкие Notabene и риски ногтей на полях –
К цицеронизмам гутенберговой инкунабулы.

И если Мнемозина к нему обратит свой лик
И выпустит квинты, что к фаготам и флейтам приписаны,
Палаццо припомнит вдруг,
Что прежде слова был звук –
И нежный Рамо припудрится, и Гендель стянет парик
С честной немецкой лысины.

И в анфиладах начнется непорочный барочный бред,
Облекший влечение в эпикуровы изречения,
И Платон и Плотин пластом
Останутся на потом –
И свету поможет звук, и звуку поможет свет
Трем измереньям придать мистическое значение,

К коему подойдет реверанс басового ключа,
На полуобороте остановленный, ибо в комнате,
Раскинувшись в позах наяд,
Девы в Евином платье спят –
И свету хрустальному, танцуя, вторит свеча:
Последняя, как у Гайдна на прощальном пюпитре – помните?



MUSIQUE

О человек, зачем тебе слова,
Когда у Творца бытия
Есть жига, и гавот, и пасторали,
И томные синкопы естества
Вокруг виол Вениса и Версаля?

Амур не втуне напрягает лук:
Стрела сопрягает края
Пространства с временем - и в мире бренном
Маэстро знает, что такое звук
Гобоев Фрескобальди с Купереном.

Фагот не наворчался вволю, но
Гальярда, печаль затая,
Творит свою барочную мороку
И шестигласных фуг веретено,
Явь намотав на dur, поспеет к сроку

На таинство октав перед волной,
Куда гадаринска свинья
Ныряет следом за бесовской волей
И - презентацией очередной
Мистерии бекаров и бемолей.

Кюре, напоминающий пюре,
Форель залучив из ручья,
Подремлет над фалернским с партитурой.
И мэтр Люлли в курдях и серебре
Договорится в небом и натурой,

Что музыка - не обморок, не быль,
А горнего света струя,
И души, дерзости ее покорны,
Взнесут мелодию к светилам - иль
Сольют слюной из мундштука валторны.


                ;;;
;;;;;;;;;;;;;;;;

      ;;;; ; ;;;;; ;;;;;;;


                Ольге Чичигиной


        КЕЛЬТСКИЕ СИДХИ

В тех сидхах, где когда-то жили боги
Из Дадаановского пантеона,
     Сегодня, верно, водятся ежи
Или лисята. Каменны пороги
Росой мифологем мерцают сонно
     Под переливы бернсовския ржи

И арфы оссиановския, слажен-
ной из дубов и конских сухожилий
     И друидического серебра.
Курганы высотой в двенадцать сажен
В свои утробы карстовы вложили
     Мистериальность, каковой пора

Давно прошла и сызнова настала.
По-кельтски бородатые туманы
     О вереск расчесавшись на брегу,
Шипят под сенью лунного оскала
И бродят по лишайникам фианы,
     Прогнавшие старуху Морригу.

В прискальных бухтах кружатся воронки,
Как Брановы намеренья, суровы,
     А у яслей с рифмованной трухой
Мычит теля - потомок той буренки,
Чья плоть для Книги Бурыя Коровы
     Пергамент нагуляла неплохой.




                ДРУИДЫ

...а пикты избегают лишних встреч,
Как Хайленда мистическая фронда.
Но кельт выхватывает ржавый меч
Из обомшелых ножен генофонда
И – рубит все, что мягче острия,
Но тверже древка Бронзового века,
И отползает вглубь небытия
Когорта-черепаха, как калека
Пассионарной воли, с Аппенин
Простертой на нордические виды;
И воздевают длани по-на сплин
Британии маститые друиды –
Из тех, что, в волки и нетопыри
Играть прискучив ради панибратства,
Смиренно подались в монастыри,
Скриптории и прочие аббатства,
С собою прихватив весь сонм своих
Божков из поостывших пантеонов,
Переодевши их в хитон святых,
А формулы имен почти не тронув
Керигмой атрибутов византий-
ской святости, Британию объявшей
Посредь благоволения стихий,
Куда прибрел Иосиф с дивной чашей
Грааля, дабы идолов уста
Распались, взмахом молота омыты,
И освятить терновником Христа
И стоунхенджевские мегалиты,
И слухи, где тусуются банши,
Меха волынок лихо раздувая
Болотным газом кельтския души,
Что чтит торфяник с вереском у края
Дубравы, где от стрел бежал фиан,
Тень истрепавши по ручьям и склонам,
И Дагда из орды Де Дадаан
Котел овсянки заедал беконом,
Где Бран качал истлевшей головой
О славе Лугудунума грядущей,
И англичан заваливал Роб-Рой
Кремневкою своею всемогущей,
И где монархи посреди осанн –
Они для англиканства не обида –
Напяливают на церковный сан
Почетный килт верховного друида.


         ГОЛУБЬ КОЛАМБЫ

           В тех замшелых руинах, где водятся
Крысы стили готики, поблекшие привидения,
Некогда ладанилась часовня в честь Богородицы
И орденская братия совершала ночные бдения
В честь кельтской колдуньи, чья мантия,
Наспех перелицована, стала рясою католической
Аббатисы. Дорог сакральная геомантия
Напоминает не в меру эротический
Пентаметр захожих вагантов. Просевшей башнею
Зодчие с континента заплатили пошлину времени,
И туманы царапаются о чопорно-бесшабашную
Песнь чертополохового семени,
Подхваченную волынками и бардовскими глотками,
Разгоготавшимися над голодальцами Эрина,
Что натирают для запаха вялеными селедками
Гнилые картофелины. Покорность сивого мерина
По нраву брыкливому склону сидха, обросшему
Аллитерациями на подлинные подлунные завывания
Вервольфов. Впрочем, фольклор редко учит хорошему,
Даже если вся Альба и Британия
Сойдутся у стен замка и, запрокинув голову,
Как Иисус Навин у града Иерихонского,
Для экзотики перекрестятся навстречу чистому голубю
        Святого Коламбы Айонского.


АЛЬБИОН

Кельтских лейков немые корыта
И линялые килты небес...
Статуарность английского быта -
Романтический противовес
Пылкой похоти шпаг Альбиона,
Прободая кирасы веков,
Подгрести под британское лоно
Шестипенсовик материков
Или Индию с мысом Надежды
Дивидендосулящей - Благой.
Злоязычества местные вежды
Можно выдавить властной ногой
И, вдали от истэндского чванства
Променявши на сари камзол,
Вновь штиблетами викторианства
Всласть обшаркать яшмовый пол
Павильонов Запретного Горо-
да, творящего вечности акт,
И в тени пирамид сынов Гора
На неделю ввязаться в контакт
С бедуинскими шейхами. Будде
Не потребны ни плоть, ни душа,
А в щербатой имперской посуде
Так колоний фасоль хороша!
Разводите же пары, машинисты:
Крепок будет на Мальте засол!
Лорды тори сегодня речисты
И на Хайленде вереск зацвел.


ENGLISH CHANNEL

Кале и Дувр. Два кончика дуги
По коей англичане и французы
Из века в век свою пассионарность
Возили через English Channel, ход
Истории и истинность догматов
Щербатой алебардой поправляя.
Гнилые зубы замковых донжонов
Еще грызут листы старинных хроник
И пломбами кудлатого тумана
Бойницы залепляют. Вздох отлива
Катает голову седого Брана
И выкрики старухи Морригу
По кельтским мифам и тресковым трюмам,
Где вечность пахнет ворванью и костью
Моржей. Грин Эрин потчует своих коров
Полугнилым, чуть присоленным сеном,
Какое и филиды петь не станут –
А кожаные паруса альбанов,
Пугая чаек, хлопают все дальше
От рощ дубовых Хайленда и Твида.
Лейклисты! Обмакните перья в грезы
Озер, уставших отражать Вестминстер
И рыжие носы норвежских кнорров,
Что перегрызли пуповину веры,
Связующей Британию и Рим –
Пора воспеть деянья древних денди:
Не одному ж Макферсону плести
Венок туманов, чтобы Оссиан
Его на ветхость арфы водрузил
И – потеснил заморский нимб Коламбы.


КЕЛЬТСКИЙ КОТЕНОК

Туман – белый котенок,
Явно переоценивший свой интерес к парному
Молоку кельтских мифологем
И неожиданно для себя оказавшийся не в состоянии
Перенести свое белофартучное пузико
С соленой амальгамы Айриш Ченнел
На буколически-межклановое великолепие
Вересковых долин Хайленда.
И он, опершись одной лапкой о развалины
Сидха, в чьем возрасте нулей больше,
Чем пьяных в пабах Глазго после победы «Селтика»,
Другой умывается, намывая таких гостей,
Откреститься от которых не хватит крестов
На всех приступах готической эйфории
По  Эндрюсову сторону Адрианова вала.
А когда невидимая мама-кошка
Подносит котенку щербатое зеркальце луны,
Чтобы он заглянул в него и вспомнил
Свои обязательства перед воображением
Наборщиков романов Вальтера Скотта,
Котенок потягивается всем тельцем
И лениво убегает мелким косым дождем
В сторону здоровущей, как вымя, закладки
Книги Бурой Коровы, ибо филиды
Опять подоили ее скрипучие палимпсесты
И котенку будет в чем искупать усики.


         ПЕРПЕНДИКУЛЯРНЫЙ СТИЛЬ

Нормандии готическая пыль
     Смиренные трансепты округляет,
Готовя папам нимбы в алтаре.
А Темза дремлет в лунном серебре
     И нефы вновь кресту уподобляет
Английский перпендикулярный стиль.

Смелей сплетайте арки, мастера,
     И контрфорсом подпирайте славу
Династии грядущих королей!
Здесь кельтский крест у северных морей
     Прообразует крестную забаву
Монархинь, сотворенных из ребра.

Джин бьет под дых, но веселее – эль,
     Которым у отеческих могил ты
Согреешь все, что прыгает внутри –
И что ни говори про стихари,
     А истинные кельты ценят килты
И перпендикулярную постель.

Не всё, что строится, пойдет на слом,
     В подстилку настоящему моменту,
Не всякий кафедрал суть Божий храм.
Не зря, воздев мираж витражных рам,
     Британия и Альба к континенту
Всегда держались под прямым углом.

Греми же, перпендикулярный слог,
     Под сводами Стюартов и Тюдоров,
Напоминая небу о земном:
Ужо под реновским под мастерком
     Покажет Твиду протестантский норов
Ветхозаветный Архитектор – Бог...

    
ШОТЛАНДСКАЯ СТРУЯ

       Где вереск дремлет в кельтския пустыне,
А архетипы жарятся в камине,
       И хлюпают под пассами руки
Волынок кожаные бурдюки;
       Где пикты, заблудившиеся в саге,
Подмигивают вересковой браге
       И, унося сакральный смысл игры,
Восходят на шотландские костры;
       Где корчат Jonny Walker’ы героя
Из хмурых пуритан и из Роб-Роя
       И головы несчастных королев
Катает лапою британский лев;
       Где стюарты из бернсовския ложи
Спешат прочесть инсигнии и рожи,
       Начертанные бардом на стекле
Харчевни в Глазго; где о ремесле
       Барклай де Толли, Брюса и Лерм;нта
Не помнит от Москвы и до Торонто
       Мистическая дерзость бытия –
Там пенится шотландская струя.


                ХОГАРТ

     Ах, как звонко смеется баловница молодая,
Модный веер парижский томно комкая в руке,
     И букетик фиалок, третий век не увядая,
Лиловеет задорно на бывалом парике.
     Мопсы скалят по окнам свои квакерские морды
И, в Канаду отправив с пуританами фрегат,
     Об убытках вздыхая, ослепительные лорды
На свое словоблудье шерсть просиживать спешат.
      Вон – в портшезе проносят торопливо и учтиво
Ту сановную грушу из пороков и морщин.
     Даже детям полезно это вздыбленное пиво,
Но Британию губят с континента ром и джин.
     Баронет именитый громкий титул вполупьяна
Продает за гинеи и последний пыл утех,
     И болонка-предатель у гуляки из кармана
Цепко тянет записку с приглашением на грех.
     И блистательный Лондон, благочинный и лукавый,
Созерцает приезжих словно с мачты – сверху вниз,
     И врасплеск обливает то помоями, то славой
Церемонного денди и податливую мисс.
     Скучноватый порядок отдыхает с чашкой чая,
Модник в лавку плетется ради мушек и румян,
     И стараются тори, избирателей скупая
По испытанной таксе: пол-гинеи и стакан.
     И шумят на сочельник друри-лейнские актеры,
Но на Конгрива зритель не спешит заполнить зал,
     И работают споро именитые граверы,
У которых сам Хогарт эти доски заказал.
     И почтенный епископ, сквайр и стряпчий с Пикадилли,
У долгов и забвенья тяжко путаясь в сетях,
     Будут вечно гордиться, что недаром век прожили,
Став штрихом завитушки и наброском на ногтях.


РОБ-РОЙ

Трём пони натри спинки
И душу согрей игрой
На фортуне и на волынке -
Храбрый Роб-Рой.
Верески прячут в туманы
Цветы и медвяный дух,
А значит - горские кланы
Оставили дома старух.
Клинок их строг и неистов,
Боевая песнь - недолга.
Порубят они оранжистов,
Как хвороста для очага.
Да здравствует старое виски,
Килт в клетку, отцовы клинки!
И пусть на Темзе виги
Таскают друг друга за виски.
Всё это - всего лишь сдача
С соверена славы гробовой.
Тебя не предаст удача -
Верный Роб-Рой.
Но Георг обращает сечу
В бойню в небытии
И заряжает картечью
Коварные пушки свои.
В балладах да в могилах
Грянет прощальный звон шпор.
Вам уже не дождаться милых -
Невесты шотландских гор!
Сент-Эндрю в горах все тропинки
Благословит до одной...
Так громче греми на волынке -
Мёртвый Роб-Рой!..


       ТИТАНЫ СЕНТИМЕНТАЛИЗМА

Какая восхитительная клизма
Поставлена бесчувствию Афин!
О вы, титаны сентиментализма,
Отринувшие альбионский сплин
Кладбищенской риторикой!.. Реторты,
Запоны и понятно, мастерки
Над будущим империи простерты
Похлопывая всласть материки
Грот-стакселями и листами Стерна
Плодами прялки Дженни и иной
Слегка цивилизаторскою скверной,
Явившейся к туземцам со слезой
В очах сентиментальных. Томик Грея
И лепет ричардсоновых волю-
мов – реет, остужая, а не грея,
И возводя к британскому нулю
Числители былых цивилизаций,
Знакомые державному собра-
нию. Уменье грогом нализаться
Сопоставимо с грелкой у ребра
В постели, что промозглые Георги,
Как карту полушария, трясут.
Благочестивых протестантских оргий
Необратимый и слащавый суд
Гинеи к адвокатовому брюшку
Прикладывает честно и всерьез.
А Хогарт все лелеет завитушку
И – Гейнсборо завидует до слез.


           ЛОВЕЛАС

В гордыню геральдики слегка влюблена луна
И дрозды верещат в вольере.
Куда вы уходите по кромке прибоя сна -
Памелы, Клариссы, Мэри?
Над склепами Стюартов кружится вороньё,
Но о гребни сводчатых кровель
Всё равно распорол надменное горло своё
Железнобокий Кромвель.
Иисусовы заповеди купает лондонский свет
В постельной и винной пене,
А у чистой души за душой зачастую нет,
Кроме веры, ни четверти пенни.
Но солнце недаром карабкается в зенит
По грани пылкого часа.
И всё ещё сбудется, ибо чье-то счастье звенит
Шпорами Ловеласа.
Из ярдовых ямбов он слагает сонеты миль
Вслед Галлеевой долгой комете
И оставляет сентиментальную пыль
В сердцах всех дам на свете.
А те улыбаются яблоневой весной
И Конгрива смотрят с усмешкой,
И просто изнемогают от жажды стать проходной
И даже пожертвованной пешкой,
Лишь бы потом с коврового ложа встать
Не блудницею и не девой
И хоть на неделю непременно всем в пику стать
Пусть бешеной, но – королевой.


            ТЁРНЕР

Ах, Тернер, обтиратель мыльной пены
С небритых фейсов Англии! Туман
На херес и чаи диктует цены
И – вьется, как заморский бонвиван,
По-за подолом каждой крепостушки,
Коттеджа и молочного сельца,
Чьи дочери – морячки и простушки,
Откидывая волосы с лица,
Любуются мистерий соломы,
Нанизанной на луч рассвета, но
Эоны тьмы от солнечной плиромы
Отпали, настежь распахнув окно
Отеля в бухте Дувра или Бата,
Где буря мозаичествует на
Спиральной герменевтике заката,
Читая Стоунхенджа письмена
На ведьмином кольце твоей палитры,
Где чисто англиканский колорит
На ефы христианские и литры
Мензуркой метафизики разлит
Над сводами Канального простора
И взбрызнут, словно мерлиновский чёлн,
Эротикой кельтического хора
И пылкостью волков варяжских волн.


ДЖЕЙН  ОСТЕН

         Джейн Остен. Побродить по Мэнсфилд-парку,
Пошелестеть листвой и Ричардсоном,
Бифштексовому Филдингу отвесить
Почтительно-язвительный поклон,
И сонность Нортенгерского аббатства
Привзбрызнуть в Бате свежей солью сплетен
И бризом, что с Английского канала
Срезает гребешки индийских волн
И чопорность Высокой церкви. Время
Похоже на моток шотландской шерсти,
Из коей так тепло вязать носки
Для родственников, кои тем родней,
Чем реже с ними видишься. Марьяж,
То бишь законный брак - великолепен,
Как золотая клетка и оправа
К жемчужине девичества. А впрочем -
Возможны и другие варианты,
Особенно когда австрийский вальс
Приподымает томные муслины
По-над паркетом и точеной ножкой
Какой-нибудь (а впрочем - без имен).
Мерцающая ртуть любезной Темзы
Качает отражения веков,
Держав и дамских шляпок. Обелиски
Откуда-то зачем-то из Египта
Над набережной реют, как протезы
Эрекции имперского мышленья.
Дебелый пастор не дочел молитвы,
А грум уже запряг. Докушать пуддинг,
Допить свой чай (из средних, но хороший)
И, как всегда, оставить остывать
В серебряном молочнике и сливки,
И гордость и предубежденье: жест
Не слишком новый, но вполне пристойный,
А главное - способный удержать
Внимание издателей и паствы.


“МЭНСФИЛД-ПАРК”

Развесистые кельтские туманы
Вуаль Джейн Остен прячут тенью лип...
О, дайте, дайте ей романы:
Она в них вмиг поселит архетип
Свободы деревенской! Мэнсфилд-парку,
Тень Стерна повергающему вспять,
Угодно крон крошащуюся арку
На рамена газонные принять.
Недаром человеческое поле -
И нива, и погост, и дол, где брань
Тасует роли, помогая воле
В ограде церкви утреннюю рань
Приветить англиканским шейным знаком
Участника шотландских чванных лож.
Задетый Девою и Раком
Туда почти не вхож,
Зато для Близнецов и Водолея
И всяческой масонской оккульты
Проложена широкая аллея
По-сквозь неопалимые кусты -
Туда, где папа Римский свой половник
Не зачерпнет в британско Рождество,
И где Гластонберрийский длит терновник
Эпакты Юлиевой торжество.
И где для англиканской старой девы
Почетней пялец и почти не грех
Лелеять Мнемозинины напевы
И в каждом томе выходить за всех
Героев Ковент-гарден и стаффажа,
Маскулинирующих бытие.
Ах, Парки, как поспешна ваша пряжа!
Как вам неймется обрывать ее...



БЕННЕТОЛОГИЯ

Подолом безупречной белизны
Она сметает остинские сны
Со скал, составивших гранитный куб,
Похожих на лохмотья ветчины
И хриплые октавы медных труб,

То бишь букцин. Зиянье пустоты
Прекрасней рукотворной красоты
И тесаных причуд архитектуры.
Когда сердца и помыслы чисты,
Им более к лицу овечьи шкуры

И козий сыр, и простенький батист,
И кельтских рощ щеглиный пересвист,
И пиктский вереск, и смиренный тмин,
И куртка, в коей местный трубочист
Сползает с крыши в простенький камин

Отца мисс Лизи. Чинный диалог
Ваз с книгами и ящиками – строг,
Как взгляды леди Кэтрин на марьяжный
Потенциал девиц, ее порог
Переступивших с кротостью вальяжной.

Я предпочел бы Мэри Лукас. Но
Экранизация и есть кино,
То бишь служанка рыхлого сюжета,
И, видно, посему ее вино
Слащаво, как кофейная конфета,

И не пьянит горячей страстью. Пыл
Здесь утоляют брызгами чернил
И скрипами паркетов в ритме жиги,
О коих даже старый англофил
Не вычитает в главах скучной книги.

А Парки на заставках вьют и вьют
Нить пустяков, резонов и причуд,
Житейских взбрыков и плебейских фронд,
И мир, что отражает тинный пруд,
Лелеет кельтско-саксский генофонд

На личике мисс Лизи. Местный сплин
Смыт линиями Манью и Насрин,
Простертыми на скалы Альбиона,
И возле бедер пенится муслин,
И глазки смотрят цепко и влюблено

На блеск гиней и полумрак аллей,
От коих щечки светятся алей –
И пылкий Дарси, тратя состоянье,
Как в арку триумфальную ромей,
Главу спешит продеть в хомут венчанья.


      GOD, SAVE MISS LIZZY

Часы в холле прямо напротив лестницы –
Сем проторимском абаке добродетелей и грехов –
Бьют с хрипотцой, дабы беннетовы прелестницы
Не проспали приезда женихов,
Мята и базилик благоволят сушиться
В пышных пучках на кухне под потолком,
И еще неизвестно, что за птицы
Впорхнут и пред камином рассядутся рядком...
Боже, как убедительно светятся их гинеи,
Отражающиеся в прыгающих матушкиных глазах –
И неотразимые скромницы с крестиками на шее
Спускаются downstairs навстречу судьбе, чей прах
Уже взметен каблуками лорда и преподобного
(Естественно, в англиканском смысле слова). А мисс
Знать не желает ничего подобного
И отвергает марьяжный компромисс.
Незамужним подолам не подобает расхаживать
Пешком – даже чтобы проведать расхворавшуюся сестру.
И смятение сердца придется в церкви улаживать,
Хотя при дворе подобные мезальянсы не ко двору.
Как весело срезать букеты имен и коллизий
И ставить их в чуть щербатый кельтско-китайский фарфор.
Итак, God save the Queen, то бишь God save miss Lizzy
От нее самое и от счастья во весь опор.


       OLD MERRY ENGLAND

Пони топчутся на стоптанных лапках,
Над Георгами воздевши хвосты,
А прелестницы в велюровых шляпках
         В старом парке режут к чаю цветы.
Перезвон велеречивых курантов
Аккуратен, словно склянка пилюль,
А у пастора избыток талантов
         Восполняет неприкаянный нуль
В графе «вера». В наступившем апреле
Многовато белых роб и дождей,
Да и сливки, как всегда, подгорели,
         Так что розовые крылышки фей
В five o’clock не вознамерятся хлопать
Возле чашечки с цейлончатым tea,
И соседки соблазнительный локоть
         Примет позу «поцелуй и пусти».
Сестры Бронте извлекают из быта
Протестантский интеграл бытия,
А истории имперской орбита
         Грязью славы брызжет, как колея
Той тропинки, что всегда забегает
Чуть перед в патриархальном дворе,
По которой Лизи Беннет шагает
         За судьбой и к прихворнувшей сестре.



СТИБРИКИ

Потому-то они так и живучи,
Стибрики Мэри Нортон,
Что умеют обживать и гармонизировать
Даже старый башмак в канаве
На обочине викторианства.
Старый пастор сочинит свою проповедь
И промочит прокуренное горло,
Пересохшее от англиканских фонем,
Полуглотком пиктовского эля,
Доброго, как рудименты латыни в English,
Или привычка тянуть от Эдинбурга до Канберры
Волынку шотландского язычества.
Потому-то и вы, ветераны
Бурских войн и индийских походов,
И румяные, как ростбиф, мисс -
Двадцать четвертый год на выданье -
Не оставляйте на ночь на подносе
И особенно на каминной полке
Ни сливовый пудинг, ни томики Коллинза,
Ни - тем паче - конверт с “Черным Пенни”,
Не то их отыщут только внуки,
Да и то между Черчиллем и Тетчер.
Лучше налейте им хереса -
Четверть унции на всех, не больше:
Пусть пригубят и уснут под наперстком
В чинных позах эдвардианского стиля -
Крепко-крепко, чтобы шарканье шимми
Не потревожило их мифологемы.


ФЕИ  И  ЭЛЬФЫ

Это феи и эльфы, наверно,
       На заре, омалинившей сад,
По семянкам отцветшей люцерны,
       Как по лесенке, в небо спешат
Или в сказки английские... Пудинг
       Деловито взопрел и остыл,
И мальчишка - ланкастерский пудик -
       Отирает графемы чернил
С родовитого пальца Сатурна
       И зубрит золотую латынь.
Дряхлый Castle - погребальная урна -
       По-над вереском кельтских пустынь
На холме предстоит перед небом,
       Надконфессион;льно паря
Над церквами и сектами. Требам
       Сущность веры открыта не зря,
А слова суть прогорклое бренди,
       Забродившее в мехах исто-
рии. Кромвеля гордые бредни,
       Кроме крови, не вспомнит никто.
А молитва цветет творится,
       Наполняясь душой через край,
Словно ваза блаженного Китса,
       От конторки шагнувшего в рай.


              ЧЕРТОПОЛОХ

От белой смородины до ржавого парника -
Семьдесят барликорнов, меряющих неплохо
Логотипы, легенды и века
В Шотландии, нашампурившей на стебель чертополоха
Свои архетипы и ложи. Белый и голубой -
Лучшее, что дала  радуга этим взгорьям,
А свобода - предлог издохнуть, зато любой Роб-Рой
Не откажется потягаться с горем
Терциями прадедовской волынки. Орфеева прыть
Струны пощипывать избежит кельтской любови,
Ибо волынку подобает только доить
Под стать эзотерической корове,
Чтобы она, восприемля полутрезвый извол губ
И прапамять хтонических реликтов,
Извергла из своих иерихонских труб
Букцины латинян и сумрачный гнозис пиктов,
И иное, о чем, устало-прощальный вздох
Масонски-оссиановского хора,
По-вдовьи лиловеет шотландский чертополох,
Кошек и полуденных бесов полоша у забора.

КОНСТЕБЛ

       Изгиб реки. Риторика пустот.
Текучие серебряные ивы.
Четыре старых мельницы и брод
И радуги оккультные размывы
       На ватмане тумана. Старый вяз,
Навязчивый, как пастор. Муравейник,
Похожий на готический рассказ
Об истой форме крепости. Кофейник,
       Зачем-то закипевший средь лугов
И башней притворившийся. Дорога,
Петляющая лихо средь богов,
Двойной баланс итога и порога
       Сводя, как стряпчий. Чинная стряпня
Взахлёб дождями сытого ландшафта,
Сбегающего по ступеням дня
Куда-то вбок, где брошенная шахта
       Коробится копром от черноты,
Прикинувшись сивиллою и сводней,
И с небом объясняется на “ты”
У самого порога преисподней.
       Палладианский контур шалаша
И - явь, оцепеневшая от стебля
Чертополоха или камыша
У среза рамы на холсте Констебла.


      МЕЛОЧИ  С  БЕЙКЕР-СТРИТ

Задумчивая магия камина.
Шотландский добрый эль.
Диванчик, заменяющий постель.
Старушка-скрипка. Чья-то акварель.
Немного кокаина
И ростбиф с кровью. Болтовня газет,
Бессмысленно насыщенная смрадом
Викторианских свадеб и побед.
В тарелке - аскетический омлет,
И горки пепла трубочного рядом
С чернильницей. Оплачивать счета -
Достаточно солидная привычка,
Что пошлым дэнди вовсе не чета.
Перед свечою вспыхнувшая спичка
Погасла - и дымок всплакнул о ней.
А кэбмэн вместо честных двух гиней
Берёт три соверена. Видно, он
Догадывается, что седоки
Спешат, почти опаздывают. Клён,
Расшвыривая листья вдоль реки,
Сочащейся туманом - помнит, что
В неё вчера швырнули некий ящик.
Из Йорка привезённое пальто
Немного мнётся.
И вообще в столице настоящих
Серьёзных дел немного. Пусть смеётся
Приятель доктор в рыжие усы,
Строча заметку на две полосы.
Биг-Бен опять встряхнул свои часы.
Дождь кончился - и скоро выйдет солнце.


             БОКЛЬ

Я прочитаю Бокля. А потом,
Исполнив послушанье интеллекту,
Раскрою старомодно-чинный том,
Где лорд подносит мисс не то конфекты,
Не то колье ценой каких-нибудь
Два ста гиней и полнаследства, так что
К молитвеннику пастырскому путь
Зависит от длины фаты и такта.
А на столе у пастора индюк
Рождественский шкворчит, как гордый выпад
Противу Рима и папизма. Друг
Перед каминном спит о том, что выпит
Последний грог из хереса гишпан-
ского непревзойденного разлива.
Домой вернувшись, леди без румян
Напоминает скиснувшее пиво
И потому не пенится на слуг,
Разбивших два кашпо под бальзамином
И пальмой. Бытия табачный круг
Попахивает Пиквиком и сплином.
А что последних четырех страниц
Зачем-то как обычно не хватает –
Так это даже лучше. Шум столиц
Домыслить остальное не мешает,
Когда и так все ясно. Если бы
Вы только знали, злые кельтски боги:
Чем больше вариантов у судьбы,
Тем мельче то, что выпадет в итоге...


                У КАМИНА

Еще в камине сморщенная кожа
    Сосны – то бишь банальная кора
        Смолой играет в духоносный ладан,
А в уголке напротив чья-то рожа
    Соскребывает тень свою с ребра,
        Мелодии, чей ритм спинетом задан

И отцифрован Телеманом. Длинный,
    Как тайный смысл Вульгаты, кафедрал
        Носами нефов тычется о хоры
И гностицизм шумерской пуповиной
    Всласть тянется за грань библейских скал
        На ровные, как антиминс, просторы

Счастливой Вавилонии, что клином
    Вдавилась в подсознание семит-
        ских кланов, поклоняющихся Энки,
Бытийствуя над таинством змеиным
    И тенью глинобитных пирамид,
        Свой дряхлый пантеон прижавши к стенке,

Как Englishman, каминную решетку
    Привычно прижимая к струнам стран,
        Присыпанным викторианским прахом,
Все бьет зубами кельтскую чечетку,
    Общаясь с сидхами Де Дадаан
        И с Патриком разбитым Кром-Круахом.



            БРИТАНИЯ

Отгуляли, отпили, отблудили,
Фалды фатума подоткнув под зад,
И подагру свою по Пикадилли
Повезли в Баден-Баден или в Бат.
Ах, жеребчики с проседью на челке,
Как брыкались вы н-цать лет назад!
Вазы циньские на каминной полке
Уж Ганешу делийского теснят.
Братьев-скоттов мистические ложи –
Как скоромен сенильный ваш парад!
Томик Остин да Филдинг в полукоже –
Вот и все, что оставил майорат
Сыну среднего брата. На Цейлоне
Хорошо, но уж больно даль да пыль.
От гиней на патенты в Альбионе 
Остается одна епитрахиль.
Бонапарту умеривши восторги,
И себе бочку славы припаси...
Укрепляли Британию Георги –
Делать нечего: rule upon the sea!
Государственный миф сакрально задан:
Остается лишь походя и впрок
Натянуть Сингапур, Борнео, Аден
На атласный викториин чулок.
И, радея о каиновой славе,
За российской спиной затеять ков,
Протестантские стаксели подставя
Православнутым чайкам Соловков.


ГРААЛЬ

Михайловских снежинок неторопливое ралли,
Оседая над Темзой, превращает в дворец сарай.
И британские пасторы пишут о чаше Грааля
Благочестиво, но – скучно, хоть помирай.
Как славно скрипят листы Книги Бурой Коровы,   
Кельтским богиням предвещая первый отел,
Кои во святых будут латинской аскезой здоровы
И Дагда влачит свой бронзововековый котел,
Чтоб во архидьякона переодеться споро,
Пошатываясь от портера, бочком пролезть в алтарь
И всех прихожан употчевать противной овсянкой поридж,
Как Дадаан и фоморов потчевал встарь,
Когда еще Патрик не бродил по альбанским далям,
Тору с Евангелием возложив на гранитный престол,
И византийский потир не величался Граалем,
О каковой обтерся всяк европейский глагол,
Что славу бургундов и галлов благостно проворонил,
О деревяшки друидов затупив греческу сталь,
На кельтский крест помолился, а так и не понял,
Что сие и откуда суть – Грааль.
Да и Тот, кто убрал его из донжонов или трансептов
И поклонения ради валлийцам явил вновь,
Едва ли задумывался: зачем ему столько адептов
И что в него наливать: бордо иль альбигойскую кровь?


                ВИКТОРИАНЦЫ

Стилисты безупречные, изящные романтики,
Викторианцы, чей пробор так прям -
Кто вас учил привязывать рифмованные бантики
К штыкам колониальным и плетям?!
Отходят бриги грозные под вымпелом скитания:
Пишите, мисс, в Канберру и Бомбей!
Ведь слава начинается со строчки “Правь, Британия!”,
Начертанной на тучах стилем рей.
Покуда рента верная и пассия не найдена -
Бушприты, сопрягайте даль и близь:
Гонконгские магнолии и бедуины Адена
Евангелий и рома заждались.
А если чёрным варварам глас Божий не приглянется
И Джека встретят стрелами они:
Викторианство гордое - не проповедь для пьяницы
И вегетарианству не сродни.
И бас сорокопушечный, казной тебе подаренный,
Пробьёт щиты из буйволовых шкур -
И пусть сочатся кровушкой, как ростбиф непрожаренный,
Нигерия, Калькутта, Сингапур.
И на просторы новые сойдут покой и глория;
Иное - сантименты и балласт.
А для сирот матросиков бессмертная Виктория
Напишет акварельку и продаст.
Ну, а когда накапают в свой срок часы каминные
Без счёта фунтов и с избытком - лет,
И свежую зайчатину, бекон и виски тминное
Заменят лишь овсянка да омлет -
Пора писать мемории и посылать на Даунинг,
Чтоб подвязал “Подвязку” тот, кто рьян,
Как писывали Стивенсон, сам Теннисон и Браунинг,
Макая перья в кровь и в океан!


                ОБРИ БЕРДСЛИ

Пока лукавый Мерлин переправляет бродом
Рать рыцарей, что послана Артуром,
Неприкровенный Бердсли, притроньтесь дерзким бредом
К ирландским свиткам и оленьим шкурам.
Зефир раздует щеки – из зябкого эфира
Слетятся к вам и ангелы, и грифы,
И древние аскеты, и внуки Люцифера
Усядутся на ваш крылатый грифель.
И хмурый замок станет уютным кельтским домом,
И грудь на Хайленде вздохнет свободней,
И греки вскроют Трою, и вновь повеет дымом
Курильницы, камина, преисподней.
И по листам захлещут поющих линий плети
И оживет надменная камея,
И кимоно накинут на абрис пылкой плоти,
Манон, Иродиада, Соломея;
И след героев канет в левкоях и лавинах,
И рыцарь оседлает иноходца,
И о чужих гаремах и пышных караванах
Али-Баба, сощурясь, усмехнется.
Он прав, кровавый мистик: в подлунной правит балом
Необратимость ракурса и жеста,
А самый всемогущий в пространстве черно-белом
Бог – линии летящее блаженство.
 


АМСТЕРДАМ

Фронтоны над каналом. Вирджинал.
Тяжелые потуги реализма
На позу истины. Синод устал
         И плюнул на Голландию. Пусть схизма,
Пусть ересь, даже секта, diable возьми!
Но, право же, ни в чем не виноваты
Ни перед Господом, ни пред людьим
         Благие амстердамские дукаты
И особливо гульдены! Мошна,
Отстегивая честно десятину
На кирху, если в чем-то и грешна,
         То уж не в скупости. Отцу и Сыну
И горним девяти чинам его,
Явл;нным др;вле Ареопагиту,
Как ни крути, не надо ничего.
         А капитанам подавай орбиту
И лоции, и карты четырех
Роскошных планетарных полушарий,
Где млеют перец, кофе и горох
         И, местнокожих догола обшарив,
Старается Ост-Индская компа-
ния, вверяя компасы Николе.
А живописцу что? Его тропа –
         От мастерской к базару или школе.
Но славен труд и праведен успех,
А этой плоти дела нет до рая.
Но как он зорко знает все про всех –
         Краб, на пустое блюдечко всползая?