Андрей Голов. Альфа и Омега

Посвящается жене – Светлане Головой.


                Он пришел
     для свидетельства, чтобы
       свидетельствовать о Свете.
          Иоанн, 1:8



           I

НАЗАРЯНИН
      духовное стихословие
на строки Четвероевангелия

I

Трость ли, ветром колеблемую?
Матфей,  11:7
На трость ли, колеблемую ветром,
      Господь направил взор Иоанна,
Когда он крестил во Иордане
      Самарянина, грека, иудея?
На трость ли, колеблемую ветром,
      Выпадала небесная манна,
Которой сорок лет вы питались
      В пустыне по зову Моисея?

На трость ли, колеблемую ветром,
      Опускается пугливая птаха,
Свивая гнездо, птенцов лелея
      Под лучистой скинией мая?
На трость ли, колеблемую ветром -
      На могущество взятого из праха -
Вы надеетесь, упрямо и тщетно
      Упованье на людей возлагая?


А они вином, елеем и кровью
      Заливают века и ступени,
На тростинку, колеблемую ветром,
      Надевая гордыни порфиру,
И до гроба не смеют обернуться
      На свои кроваво-черные тени
В лучах жизнедарного сиянья
      Того, Кто сказал: - Аз есмь Свет миру.    


           II

Ибо Сам знал, что в человеке.
Иоанн, 2:25
      Они Его славят и встречают,
Воздают величальное лобзанье,
В молоке не варят козленка
И чтут опресноки и субботу,
И щедрое творят подаянье.
Они рыб Ему приносят - и миро
На голову Ему возливают,
А он в их сердца не входит - ибо
Сам знает, что  в человеке.

      Они не приносят десятину,
Давленину кровавую вкушают
И на праздник с женами сквернятся.
Они прямо в глаза Ему смеются
И преследуют Его возлюбивших.
А Он подставляет им ланиты
И Отцу за них молится - ибо
Сам знает, что в человеке.

      Они - человеческое древо,
Они - кедр, смоковница, маслина;
Они добрый плод приносят щедро,
И под злыми плодами клонят крону,
И стонут от горького бесплодья -
А Он им протягивает свет Свой
И благую ветвь благословляет,
И побеги сухие отсекает,
Ибо там, куда их всех зовет Он,
Ни эллина нет, ни иудея,
Ибо там их души, словно ветви,
Иных плодов изведают тяжесть,
Но не сломятся под нею, ибо
Он Сам отбирал их, - ибо
Сам знает, что в человеке.


III

Равви! Когда Ты сюда пришел?
Иоанн, 6:25
Собирали подати мытари и ромеи,
В книжные шелесты прятались фарисеи,
Блудница разглаживала золотом шитый подол,
Рабы виноград давили, зарю возвещал петел -
И только Иоанн узнал Тебя и приветил,
Равви, когда Ты сюда пришел.

Но Ты накормил нас благословенным хлебом
И научил нас бескровным и чистым требам,
И стопами летящими осенил истомленный дол,
И мы за Тобою отплыли, с волнами споря -
А Ты нас встречаешь по другую сторону моря:
Равви, когда Ты сюда пришел?

В чаду и печали жаждали чуда чада -
И Ты не презрел даже кромешного ада
И простер Свой хитон, как мощные крылья - орел,
И не поверил бичующей укоризне
И всех нас воззвал и возвел к бесконечной жизни,
Равви, когда Ты сюда пришел.

Рабствуя чреву, мы были глухи и слепы -
Но Ты с наших душ смертные сбросил скрепы
И принес, как причастие, светящийся Свой глагол,
И кровью Своей омыл скрижали Завета -
И мир просиявший исполнился смысла и света
Равви, когда Ты сюда пришел.





      
IV

По слову Твоему закину сеть.
Лука, 5:5
       Напрасно мы всю ночь трудились, Господи:
       Пустыми возвращались наши неводы,
       И ни рыбешки в них не залучили мы.
       И оскудела скоро в нас надежда - но
             По слову Твоему закинул сети я -
       И вытащил невиданное множество
        Денариев живых и рыб трепещущих,
       И обе лодки рыбой переполнились,
       А наши души - радостью и верою.

       И мы вкусили этой рыбы, Господи,
       И накормили рыбаков и алчущих,
       И в путь, Тобой незримо предводимые,
       Пошли, вступая в храмы и селения.
       И нам внимали с радостью и трепетом,
       Благословляли нас и проклинали - но
            По слову Твоему закинул сети я
       В глубины толп людских, в хлябь жизней страждущих.
       И вытащили сеть мы - и у наших ног
       Блеснули лишь насмешки и проклятия.

       И мы уже теряли веру, Господи,
       И согрешили ропотом отчаянья,
       И руки и сердца мы опустили - но
             По слову Твоему закинул сети я
       В слепые волны судеб человеческих -
       И принесли нам сети мир сияющий,
       Хранящий животворный лик Спасителя
       На каждом лепестке, крыле и облаке,
       Как бережет следы от стоп и риз Твоих
       Волна Генисаретская, в которую
             По слову Твоему закинул сети я.







V

Но Он сказал: не плачьте.
Она не умерла, но спит.
Лука, 8:52
Возрадуйся, начальник синагоги:
Не втуне был молитвенный твой пыл
И не напрасно ты радел о Боге:
Вот - Он твой дом сегодня посетил.
От жизни дочь твоя отрешена.
Прощальное лобзанье ей воздайте...
      Но Он сказал: - Не плачьте, не рыдайте:
      Не умерла, но только спит она.

Цветут за морем лилии и розы,
А здесь, о влаге благостной моля,
Лишь камни источает, словно слезы,
Пустынная, бесплодная земля.
Звенящей жаждой грудь ее полна:
Прах отрясите с ног и прочь ступайте.
      Но Он сказал: - Не плачьте, не рыдайте:
      Не умерла, но только спит она.

Мир ввержен в грех и скверну от Адама,
Склонясь под властью блуда и гроша.
И вот - томится у порога храма
Истерзанная, скорбная душа,
Осквернена и мерзости полна.
Но вы ее мольбой не покидайте -
      Ведь Он сказал: - Не плачьте, не рыдайте:
      Не умерла, но только спит она.


        VI

И отвечали: не знаем, откуда.
                Лука, 20:7
      Из долин назаретских опаленных
И плеска волны генисаретской,
Из сиротских голодных стонов
И праведности древних пророков,
Из шелеста мамврийского дуба
И рыданий пред Лазаревым гробом
Пришел Он, стопы стерев до крови:
      А вы говорите: - не знаем, откуда.

      Из смеха малышей беззаботных
У матери старой на коленях,
Из хлопанья шатров над молитвой
Илии, Исайи, Давида,
Из звона родника под ударом
Моисеева жезла в пустыне
Принес Он спасительное слово,
Залог искупления и жизни:
      А вы говорите: - не знаем, откуда.

      От жажды исцеленья и Света,
Сияющей в глазах обреченных,
От исступленных воплей распятых,
Хребет изломавших на галерах
И угнанных в горестное рабство
Ассирией, Римом, Вавилоном,
От утренней зари на ресницах
Отроковиц и дев непорочных,
От властной и цельбоносной воли
Пославшего Его к человекам -
Чистота и власть Его, и слава:
      А вы говорите: - не знаем, откуда.


VII

Иисус, наклонившись низко,
Писал перстом на земле.
Иоанн, 8:6
И - вспыхнуло вожделенья неодолимое пламя,
И уступила плоти лукавой она...
А Моисей о таких заповедал: камнями
Смерти да будет грешница предана.
И они ее гнали хлестаньем лоз тамариска,
Радостно распаленные рьяным раденьем о зле -
А Иисус, наклонившись низко,
Писал перстом на земле.

И они не посмели даже прочесть эти знаки,
Из вечности проступившие, словно в пустыне - трава,
И камень не бросили, и прочь потекли, как собаки
Убегают, заслышав рыканье льва.
Для одного счастье - чечевичной похлеповычбки миска,
Другой уподобится тени на серафимском крыле.
А Иисус, наклонившись низко,
Писал перстом на земле.

И поколенья, простившись с телесным страхом
И подставляя Свету души, сердца и уста,
Храмы и грады воздвигнут - и станут прахом,
Жаждущим жизнедарного прикасанья Его перста.
И только печать седьмая разломом лунного диска
Спадет - и человекам откроет в судной мгле
Все то, о чем Иисус, наклонившись низко,
Писал перстом на земле.


VIII

Он же сказал им: - Что вы
так испугались, маловерные?
    Матфей, 8:26
      Чего ж вы испугались, маловерные,
Когда Он по воде прошел, как посуху,
И усмирил смятенье волн неистовых,
И накормил пятью Своими хлебами
Пять тысяч истомившихся и алчущих,
И воскресил светящимся речением
И девочку, и Лазаря смердящего?
      Чего ж вы испугались, маловерные,
Когда Он в Иерусалим ликующий
Вошел царем небесного Израиля,
И предал плоть свою на поругание,
Подставив щеку под  уста Иудины,
И Сам испил до капли муку крестную?
      Чего ж вы испугались, маловерные,
Когда учеников его возлюбленных
Синедрион спешит предать проклятию
И люд в лицо смеется им на торжищах,
И вновь от них лукаво отрекаются
Те, кто внимали им и приносили им
Лепешки, рыбу, миро и ассарии?
       Чего ж вы испугались, маловерные,
Когда за имя светлое Спасителя
Или за ковш воды, который поутру
Вы поднесли усталому апостолу,
Над вашей шеей легионы римские
Заносят меч, похожий на распятие
Того, Кто обещал, что все зачтется вам,
За все вас ждет благое воздаяние:
За ковш воды, за вашу кровь и головы,
И с вами в скорби до конца пребудет Он.
      Чего ж вы испугались, маловерные?


IX

Пустите детей приходить ко мне.
Марк, 10:14
Проповедуя притчами в храме,
      Словно ангельским взмахом воскрылий,
Он устал обличать фарисеев
      И стоял, прислонившись к стене.
И апостолы не допускали,
      Чтоб к Нему малышей приводили,
Но возгневался Он и сказал им:
      - Пускай дети приходят ко Мне!
И открыл живоносное слово
      Детям, плотнику, легионеру,
Исполнение всех предречений
      Возложив на смирение плеч,
Ибо рядом Смежающий очи,
      Ибо близок Имеющий меру,
И на жертвенник Агнец возляжет -
      И не мир принесет Он, но меч.
И все те, что влачатся и мчатся
      По распутьям земных лихолетий
И купаются духом и телом
      В липком блуде, тщете и вине,
Примут бремя Его - и воспрянут,
      И, раскаявшись, станут как дети,
И придут к Нему, ибо сказал Он:
      - Пускай дети приходят ко Мне!
А того, кто радел суесловью
      На ловитвах, в чертогах, на гумнах
И служил человечьей гордыне,
      И не встретил неведомый час -
От Себя отстранит Он сурово,
      Словно отроковиц неразумных,
И врата не откроет, и скажет:
      - Кто же вы? Я не ведаю вас.


      Х

Жаждал, и вы напоили Меня.
Матфей, 25:35
      В выцветшем рубище, хранящем
Пламенную пыль Палестины
И брызги Галилейского моря,
С терпентиновым посохом в деснице
Пришел Он - и взором прикоснулся
К вашим судьбам, сердцам и храмам,
      Жаждал - и вы напоили Его
Смехом, презреньем - и сомненьем
Призванных принять Его и встретить.

      В талесе равви и пророка,
Реющем по ветру и объявшем
Ваши истины, города и стоны,
Пришел Он, смывая коросту
С глаз и душ, коснеющих во мраке,
      Жаждал, и вы напоили Его
Уксусом из губки на Голгофе,
Вином в Кане - и кровью тысяч,
За Него пролитой - а Он ведь
Милости хотел, а не жертвы.

      В одеянии Сына и Света,
В хитоне спасения и славы,
Протянутом, как ветвь избавленья,
Мытарям, разбойникам, блудницам,
Пришел Он - воскресший, смерть поправший,
      Жаждал - и вы напоили Его
На Фаворе апостольским смятеньем
И мир поднесли Ему, как чашу
Со слезами раскаянья и веры -
И Он отразил в ней лик надмирный
И о ней не сказал: - Да минует...


                XI

Многие же постилали
одежды свои по дороге.
         Марк, 11:3
Многие хлеб преломили и замерли на пороге,
И от хвороб и услад на час оторвали плоть.
      Многие постилали одежды свои по дороге
И восклицали: - Благословен Господь!
Теснились пышные мантии и ветошь - заплата к заплате -
А Он не только воздетой дланью Своей -
Даже тенью, даже копытом осляти
Не прикоснулся к ней.

Книжники разбредались по строчкам хроник и логий,
Лишь бы не думать, что сердце без веры мертво.
      Многие постилали одежды свои по дороге
И собирали пыль, задетую тенью Его.
Но ни крупинки на них не пристало и не осталось:
Слишком много гордыни виссоном вплелось в хитон,
Слишком много скверны вцепилось в талес -
И это отринул Он.

Клонились римские боги. Пилат сутулился в тоге,
Час приближался - и парки обрывали и пряли нить.
      Многие постилали одежды свои по дороге,
Но лишь немногие душу удостоились постелить.
И Он проехал сквозь вайи и величальные клики,
Благословляющей милостью размыкая уста.
И люди дивились свету в очах Его и на лике -
А это был свет Креста.










                XII

Говорят Ему: - Все ищут Тебя.
Марк, 1:37
            Ученики пришли к Нему в волнении
       И говорят: - Тебя все ищут, Господи,
       Хотят припасть к стопам Твоим и мантии,
       Следы Твои целуют, жаждут слов Твоих,
       И даже кровлю над Твоим пристанищем
       Раскрыли, чтоб спустить постель с расслабленным
       К Тебе - и Ты молитвой исцелил его.

            Под мирной сенью сада Гефсиманского
       С учениками тихо Он беседовал,
       Но прибежали люди в изумлении
       И говорят: - Тебя все ищут, Господи -
       И воины по воле прокуратора,
       И дерзкие рабы первосвященника!
       Они хотят схватить Тебя, о Господи,
       И для Тебя давно уж приготовили
       Неправый суд, и казнь, и поругание.

             И на Голгофу в багрянице Он взошел,
        И крест вознес над миром истомившимся,
        Где на путях надежды и отчаянья
        В трудах о хлебе, славе и спасении,
        И в безднах душ людских, и в книжной мудрости
        Из века в век Тебя все ищут, Господи,
        И засевают души добрым семенем,
        И пожинают добрый плод, и плевелы -
        Но непосилен крест и тяжек путь к Тебе,
        И жажда не скудеет, ибо Ты сказал,
        Что много званных есть, но мало избранных...
Так как же стать нам избранными, Господи!?


   






                II

              НАПИСАНИЕ
О  ТРЕХ  СТАРЦАХ  ФИВАИДСКИХ

  1.  ПРОГЛАШЕНИЕ

      Три старца в пустыни Фиваидской
От греховной прелести спасались,
Господу славу воспевали,
Строгим житием подвизались;
Пищу вкушали на заходе
Единожды в день, и то помалу -
Горькие травы да акриды
Запивали росою, слезами.
Спали сидя, к камню привалившись,
Спали стоя, в частом тамариске,
Жили в тесных келиях, изрытых
В древних горах, в холмах песчаных;
Стужу и зной претерпевали,
Плоть истирая о пространство,
Шкуры козлиные носили,
Надевали вретища из вервий,
Чресла препоясали скорбью
О сквернах своих и окаянствах.
Один опирался на пудовый
Посох при ходьбе и восхожденье,
Другой рамена оплел заржавой
Якорной цепью корабельной,
А третий зашил изрядный камень
В сыромятную кожу - и соделал
Из нее себе навек облаченье.
А от злобы татей и шакалов,
От полночных бесовских страхований
И от искушений заграждались
Старцы молитвой, возносимой
К Господу Христу - Ему же слава
Ныне, и присно, и вовеки.





       2. ЖИТИЕ ПЕРВОГО СТАРЦА

      Трое старцев в пустыне Фиваидской
Ничего на земли не вожделели,
Ничего для плоти не искали,
Только Бога неустанно молили
Простить их - и избавить от воли,
Ибо воля, словно меч двоеострый,
Страшна неготовым. Первый старец
Прежде был богатым торговцем,
Что скупал по денарию за меру
В урожайный год зерно. Продавал же
По четыре дидрахмы. Однажды,
Ночью деньги свои сочтя в подвале,
Он на многих златниках увидел
Явный знак копыта - и хохот
Чей-то дикий грохотал в подземелье.
Ужас объял купца - и утром
Он отнес пресвитеру клад свой
И просил принять на церковь. Пресвитер
От него отстранился с омерзеньем
И велел всем сиротам и вдовицам
Возвратить их деньги. Но напрасно
Их в предградье разыскивал торговец:
Умерли с голоду сироты,
Стали блудницами вдовы,
Так его монеты и остались
С ним - и след бесовского копыта
На ладони его выступил. Грешник
Выжег его клеймом кузнечным
И - с молитвою пошел в Фиваиду.


        3. ЖИТИЕ ВТОРОГО СТАРЦА

      Три старца в пустыне Фиваидской
Сораспялись Распятому душою
И от плоти отреклись. Второй старец
Прежде был центурионом в Милете
И атлетом знаменитым, чья мышца
Коня переламывала в холке
И парус за канат раздирала.
Как-то раз, накануне виноградных
Празднеств во славу Диониса,
Упившись вином до исступленья,
Он ворвался в дом девушки-невесты,
Совлек с нее брачные покровы
И - взял ее силой ненасытно,
И заснул в притоне. Утром узнал он
От друзей, к нему прибежавших,
Что девушка с горя удавилась
На косах своих. Расхохотался
Он сперва - но скулы захрустели,
Судорожно вздулся глаз и вытек,
И могучие ноги, как осклизлый
Корень дуба, смрадным мхом покрылись.
И продал он жезл центуриона
Молодому сопернику-аккадцу,
А лавровый венок, символ гордыни,
Возложил к придорожному распятью.
И, неузнанным в гавань приволокшись,
Купил себе место на галере
В душном трюме возле амфор с мукою,
И - отплыл в Александрию, не смея
Ясной ночью взглянуть на звезды,
Что глядели на него со сферы
Укоряюще, как очи невесты.


                4. ЖИТИЕ ВТОРОГО СТАРЦА

      Трое старцев в пустыне Фиваидской,
В покаянии устали не зная,
Лоб язвили правилом поклонным,
Псалмопением дух подкрепляли,
Причащались смоквой. Третий старец
Был раввин благочестивый, знавший
Наизусть Закон и Пророков,
Первым сосчитавшим, сколько нунов
Есть в Синайском списке “Книги Притчей”.
От Едома и Газы до Вефиля
Не было толковника ученей,
Чем он. И ромейские тетрархи
Знали в лицо его. Однажды
Он принес на шабат в синагогу
Кипарисовый образ с ликом Спаса
И рассек его натрое секирой,
И смеялся гораздо. Но расщепы
Божьим изволеньем вновь сложились
И срослись - и чистый лик Господень
Дом наполнил сияньем. Иудеи,
В ужасе вскочив, разбежались,
А толковник-кощун не смог и шага
Ступить - и повергся в прахе на пол.
И рука его дерзостная кровью
Вплоть до локтя покрылась - и усохла,
Как лоза неплодная. И левой
Стал творить он крестное знаменье
Истовее трудников Христовых.
И Господь предуказал ему выбрать
Путь далекий, тяжкое бремя
И лампаду любви затеплить в сердце.


5. ТРИ СВЕТОЧА

      Три старца в пустыне Фиваидской
Поутру, восстав от сонной грезы,
Хлебы нового дня преломляли,
Глаза на Распятье возводили
И встречались друг с другом у колодца,
Иссеченного в скале. Ни беседы,
Ни экклесии соборной пред Богом,
Не могли они исполнить, ибо
Словеса не понимали друг друга,
Ибо первый был ассирийцем,
Второй - ромеем, сыном гречанки,
А третий - кошерным иудеем
Из колена Манассии. Лишь имя
Господа Христа Иисуса
Было внятно для ушей и душ их
И скудельную явь их наполняло
Духовным веселием. Лишь Спасу
Несли они кресты свои, дабы
Он судил их с Отцом и Святым Духом,
И простер им гиматий свой - и вывел
Из могилы, изрытой их грехами.
И когда они, сослужа духовно,
Совершали отпуст дня в молитве -
Три светоча в небе полуночном,
Как канунные свечи, загорались,
И видимы стали издалека
Корабельщикам, воинам, скитальцам
И иным, кто в скинию ночи
Вышел Спасу помолиться - Ему же
Слава ныне, и присно, и вовеки.


          6. ЗАЧАЛО БЛАГОДАТИ

      К трем старцам в пустыне Фиваидской
Пастухи пришли за исцеленьем
От поветрия морового. Старцы
От сего отреклись единодушно,
Лишь за всех молиться обещали -
Но слепец, коснувшийся их рубищ,
Прозрел, а холера в этой веси
Прекратилась назавтра. Бесноватых
Страховидных на цепи привели к ним -
И Господь по усердной их молитве
Исцелил страдальцев. Две юницы,
Похотью томимые лютой,
Преступавшие с пылким упоеньем
Все, что сказано в Левите о блуде,
Пришли к ним, и плакали гораздо,
И прожили рядом три недели,
И ушли с просветленными сердцами,
И в дальней земле Антиохийской
Иноческий постриг восприяли,
А одна сподобилась схимы.
Но когда игемон, стратиг морейский
У старцев просил благословенья
На рать с эфесянами - старцы
Воспретили и гонцу наказали
Передать надменному стратигу
Их епитимью за злые мысли.
Но лукавый увлек его в сраженье,
Где и был он изрублен беспощадно,
И жене, пожелавшей его тело
Погрести с отпеванием, по чину,
Только ногу его едва сыскали.


                7. ОТШЕСТВИЕ ПЕРВОГО СТАРЦА

      С той поры и пошла по свету слава
Духоносных старцев Фиваидских,
И сам василевс порфирородный
Пригласил их в град Константина
Восприсутствовать при освященье
Церкви в память Космы и Дамиана,
И воспеть прокимен, и поаминить,
И вселенский патриарх кир Евлогий
Архидьякона с синклитом прислал к ним,
И синклит, прочтя им приглашенье,
Впал в изрядное смущение: старцы
Слушали рассеянно и строго,
И даже не часто сотворяли
Крестное знамение - но лица
Просияли у них, как лампады,
Запредельным светом - и померкли,
Ибо все они ехать отказались,
Но, творя, по слову Писанья,
Послушание земным властелинам,
Они жребий метали об отплытье
В Цареград - и выпал жребий старца
Первого. Он благословился,
Испросил прощенья на прощанье,
И отплыл. Но галера с ним попала
В бурю у Крита - и разбилась.
И тогда он в яростные хляби
Ступил и, как посуху, с молитвой,
К берегу пошел - но скоро в сердце
Страхом согрешил, усомнился,
Словно Петр в Галилейской хляби -
И пучина его плоть поглотила.


8. УТОЛЕНИЕ СКОРБИ

     Сильно гневался василевс Василий,
Как прослышал о гибели старца:
Под секиру лег строитель галеры,
А гребцы, что в бурю уцелели,
С камнями на шее полетели
В пенистые хляби к муренам.
Сильно сетовал кир Евлогий:
Сам служил три службы поминальных
И соборную панихиду трижды.
Неутешно фиваидские старцы
О споспешнике своем горевали,
Но и радовались, ибо кончиной
Искупил он многие скверны -
А превыше искупленья от Бога
Нет награды грешнику в мире.
И взмолились двое старцев в пустыне
К Господу Христу - да дарует
Им венец страдальческий спасенья.
Но Господь их молитву не услышал,
Ибо на одном кресте распяться
Лишь один возможет, ибо мера
Бытия и служения иная
Каждому дана. Долго старцы
На соборном месте у колодца
Предстоянье творили двоеплотски -
И под сводами скинии небесной
Над местом над тем над освященным
Как и прежде, три светоча горели
Волей Господа - Ему же слава
Ныне, и присно, и вовеки.


9.  ОТПУСТ

      И простились фиваидские старцы,
И прияли благой удел скитанья
Ради сослужения страдальцам.
Одного из них видели на Кипре,
Где рубил он лабрадор и мрамор,
И часовни строил при дорогах,
И - порвал себе становые жилы,
Высекая крест выше силы.
Другой же, апостолам ревнуя,
В мир вернулся стезей благовестья
И крестил крестом Святого Духа
Эллинов, коптов и арабов,
И однажды вступился за блудницу,
Побиваемую камнями, ибо
Так Спаситель заповедал. Но мавры
Свирепство свое не укротили
И его повесили на древе
Кипарисовом поперек чрева,
Дабы задыхался, но не умер.
Но Господь его от муки избавил
И призвал к Себе... Три пещерки
В Фиваидской пустыне позабылись;
Из колодца, где старцы встречались,
Пьют ягнята кочевников да кони.
Но каждый, вблизи и издалёка
Обратившись ночью к тому камню,
Оком духа и плотскими глазами
Видит в небе три светоча, три воли,
Просиявшие к Господу - Ему же
Слава ныне и присно, и вовеки!..


            III

   ВАРТИМЕЙ

      Вартимей, сын Тимеев.
           Марк, 10:46
Калиги легионеров непобедимого Рима,
      натирают до блеска держав покоренных ось
      в средоточии мира, и, надменно шествуя мимо,
      непременно проходят сквозь
Волю двенадцати цезарей - стать богами,
      в чужих пантеонах оставить свой бюст и портрет
      и в земной эзотерической гамме
      безошибочно выбрать главные звук и цвет,
На которых держится скиния миропорядка
      и алтари неведомого бога или Быка -
      непостижно величественные, как волнистая прядка
      юной парфянки или еврейки, пока
Они не истерли амфорами плечи свои и спинки,
      не отучили очи от поцелуев и звёзд
      и не встали на шумном невольничьем рынке
      на оскверненный римской славой помост,
Взгорбативший пространство у самых стен синагоги,
      не приемлющей новую к Моисеевым десяти,
      куда и неразборчивые капитолийские боги
      не догадываются - или не смеют войти,
И у дверей которой, задеваем издевками причта
      и овеваем подолами благочестивых семей,
      какой уж век сидит сухой м слепой, как притча,
      потомок платоновой мудрости - Вартимей,
Сидит, переводя обреченно незрячие взгляды
      с браслетов блудницы на беззубый ослицын рот,
      и, как надменная мудрость ромеев или Эллады,
      слепотствуя по обе стороны яви, ждет,
Когда Назарянин мимо пройдет с учениками,
      жизнедарный Свой след оставляя в античной пыли,
      чтоб крикнуть Ему всеми сердцами и языками:
      - Сын Давидов! Я верую, что это - Ты. Исцели!..


    ПЕРВОХРИСТИАНЕ

      Их было так мало,
Что римские легаты, приказывавшие
Распинать вниз головой или ссылать на галеры,
Удивлялись, что имена их почти не повторяются.
И именно поэтому храмов,
Воздвигнутых в честь каждого из них,
На ладонях веков оказалось куда больше,
      Чем учеников, бывших с Господом в Гефсимании.

      Они были так бедны, что им
Приходилось поститься двенадцать лун в году,
А львов и пантер кормить своими телами.
А единственной рыбкой, которую
Они могли позволить себе на всю семью,
Была рыбка, нацарапанная на двери.
      И именно поэтому они накормили весь мир.

      Они были так просты,
Что никогда не брали с собой на дорогу
Ни заплечных мешков, ни монет в поясе,
Ни даже ключей, чтоб отпирать двери.
И им поневоле приходилось
Открывать любые ворота и стены
Благословением и молитвой.
      И именно поэтому они проходили всюду.

      Они были так слабы, что не могли
Удержать в руках ни меча, ни дротика,
Ни даже камня для пастушьей пращи.
И единственным, что они поднимали
Навстречу врагу - были
Губы, шепчущие прощение,
И пальцы, воздетые в крестном знамении.
      И именно поэтому они победили всех.


          ЦАРЬ  ИУДЕЙСКИЙ

      Радуйся, царь Иудейский!
Предреченное Тебе - совершилось:
Ты за цену оцененного продан,
Приведен к неправедным судьям
И стоишь безмолвно перед ними.
И в претории стражники и сотник
Заушают Тебя и бичуют,
В багряницу и венец облачают
И кричат, глумясь над Тобою:
      - Радуйся, царь Иудейский!

      А когда в третий день по распятьи
К Твоему оплаканному гробу
Миро принесет Магдалина,
Ангел на отваленном камне
Повелит ей повсюду в Галилее
Средь живых искать Тебя, Сладчайший,
И к Тебе при встрече обращаться:
      - Радуйся, царь Иудейский!

      И когда вслед за нею и Кифой,
И апостолами, и иными,
Знавшими Твое Воскресенье
Глазами, и перстами, и верой,
Притекут к Тебе народы и царства,
И к стопам припадут Твоим воскресшим,
И воскреснут вместе с Тобою -
Радуйся, Спасе Вседержитель,
      Радуйся, царь Иудейский!


КАППАДОКИЙЦЫ

Смотри: по ветхим трещинам левкаса
Уходят к Иисусу и в века
Христовы трудники второго часа -
Отцы Каппадокийского кружка.

Уходят, к тени ангельских воскрылий
Стремя сердца и посохи свои -
Григорий, и Григорий, и Василий,
Стопами в быте, духом в бытии.

Они, к струе гностической отравы
Притрагиваясь кончиком ресниц,
Светлы и веселы, а значит - правы
И вправе простереться верой ниц

Пред Истиной, избравшей их скитанья
И перья, и прозренья, и уста
Для ослепительного начертанья
Всего, о чём крылатый жест креста

До времени немотствовал, чтоб семя
Ученья, выбрав меру и число,
Созрело, избрало благое время
И добрый плод сторицей принесло

Повсюду, от пустыни и до моря,
На стугнах, где в языческой пыли
Григорий, и Василий, и Григорий
Свои стези и свечи пронесли...



      ПРЕДТЕЧА  С  ДЕИСУСНОГО  СКЛАДНЯ

      Куда он глядит с одеянных славой небес -
Тот, кто с учениками постится,
Крестит толпы народа - и не сотворяет
У Иорданских вод никаких чудес?
Или душу его уже уловляет темница,
Где он томится, как в ловчих силках птица,
И спросить посылает, и сам тревожно решает -
Воистину ли Галилеянин этот воскрес
Прежде сотворенья времен
И прежде творения мира в нетварном лоне
Истинного Господа Сил,
Пред волей которого, благой, как последний стон
Сына Его Распятого, в родственном полупоклоне
Он с небес исступленно голову преклонил.

      А Идущий к Кресту - в мир ведет, как ребенка, чудо
И без учеников на Фавор уходит молиться в ночь.
А старый чеканщик уже золотит блюдо,
На коем лукавая Иродиадина дочь
Иоаннову голову матери принесет, дабы кровью
Омыть несмываемое до скончанья веков
И новый Израиль убедить, что только любовью
Сокрушается дьявольский ков,
Который он, предстоящий, сокрушал и шкурой звериной,
И недостоинством - наклонясь, развязать ремень
На сандалиях Брата, пришедшего дольней долиной
В рубище Мессии возвестить новый мир и день,
Путь коему он, Предтеча, уготовил верой и взглядом,
И отсеченную голову Предвечному сам принес
И навечно остался со Светом рядом,
Как выстраданный ответ на суетный свой вопрос.



                ОПТИНСКИЕ  МОГИЛЫ

Могилы старцев... Склепы словно скрепы
И сорванная временем печать,
Творя аскезу - все-таки нелепы,
Как дерзновенье праха - удержать

Предвечного избранную частицу
В слепом земном узилище невзгод.
Вневременное - в вечность возвратится
И тлен имен и плотей отрясет.

Они теперь на неземном пороге
Предстательствуют, скверны одолев,
Сотаинники в Боге и о Боге -
Амвросий, Моисей, Иосиф, Лев,


И прочие, чьих душ извол высокий
Зачтен и вписан ангельским пером,
А гроб увит травой зеленоокой
И выложен крещенским серебром,

Которое растает под лучами
Благоприятных и кровавых лет,
Растает, как и всё, что было с нами,
Как только зазвучит нетварный Свет.

Но этот Свет, с которым не расстаться,
Лишь те узреть и восприять вольны,
Кого позвали за собою старцы,
К кому пришли - в надежды, в строки, в сны.


























                ;;;
;;;;;;;;;;;;;;;;

;;;;;;;-;;;;;;;;; ;;;-;;

                I.
 
            ЗАЛ  СТАРЫХ  МАСТЕРОВ

       СТАРЫЕ  МАСТЕРА

      Старые мастера. Праздничный звон подков,
Пышная чехарда золота и железа.
      Робкий просвет весны в строчках патериков:
Не уступи греху, истовая аскеза!
      Старец, что задремал в мирной тени олив,
Властный оскал руин римского монумента;
      Лодочка и скала, вплавленная в залив -
Сладкие миражи горького кватроченто.
      В щедрых садах дриад вновь виноград поспел,
Чашей в своей руке сменит перо вития.
      Тяжесть туник и риз, и бестелесность тел -
Разве не твой завет, строгая Византия?
      В окнах палаццо свет перед зарей погас,
Девичий сон хранит ласковый хлад постели,
      Но у холстов уже ловят рассветный час
Славные мастера Джотто и Боттичелли.
      Праотец Авраам, славой встречая дождь,
Овцы своя пасет под балдахином лета;
      Урию смерь зовет, и иудейский вождь
Прямо в ассириян целит из арбалета.
      Дряхлый Иероним посохом отстранит
Бесам наперекор сладкие искушенья,
      И у резных хребтов пасмурных пирамид
Сына Марии ждет славный удел спасенья.
      Ждут его синедрион, крест и Пилатов суд -
И в Гефсиманский сад с учениками вровень
      Старые мастера следом за Ним придут
И принесут тебе тела Его и крови,
      И отстранят свечой сумерки красоты,
И подадут холсты, словно подносы в храме,
      Чтобы вкусил и ты, чтобы испил и ты
Света, что был и есть в мире и над мирами. 


      ФРА  ФИЛИППО  ЛИППИ
           “БЛАГОВЕЩЕНИЕ”

О чем раскрытый кодекс пред Тобой
      Вещает на раскрытом аналое?
О чем Твой омофорий голубой
      Клубится, как пространство неземное?
О том ли, что чертоги и сердца
      Обречены и призваны отныне
Исполнить о себе извол Творца
      И в небе, и в египетской пустыне...
Твой час пришел. Недаром Гавриил
      Воздел крыла, творя обряд поклона:
Бог Авраама ныне осенил
      Твое - навеки девственное - лоно.
Недаром взор, расставшийся с грехом,
      Уводит в даль аттический триклиний,
И словно снег, клубятся над жезлом
      Созвездья анемонов и глициний.
Три арки чтут сионский сонм вершин,
      Две ипостаси вечностью влекомы -
Отец и Голубь. Третьей станет сын -
      Твой - и творца божественной Плэромы.
Да будет так. Тебе посвящена
      И Голубя гностическая лапка,
И пристальных пророков письмена,
      И нимбика танагровая шляпка -
А Ты стоишь над гранью бытия
      Женою неискусобрачной, Девой
И шепчешь всем: “Не знаю мужа я”,
      Уже встречая Логос новой Евой.


П. УЧЕЛЛО
           “СВ. ГЕОРГИЙ”

Куда ты мчишься, дерзостный Георгий,
      Скорлупками доспехов грохоча?
Ведь этот мир в чаду молитв и оргий
      Простерт, как златотканая парча,
А сей дракон, роскошный, как игрушка
      И крылья распахнувший на жнивье -
Всего лишь длиннозубая лягушка.
      Не пачкай о нее свое копье.
Ведь он - на привязи и чтит манеры,
      И каждым вечером его опять
Из зева этой ракушки-пещеры
      Прелестница выводит погулять.
А может - это, предаваясь вою,
      И не дракон ярится перед ней,
А рыцарь, зачарованный волшбою,
      Или один из ста ее пажей.
Она, в миракль и в бред вступая шало
      И хляби всех страстей минуя вброд,
Не то что там дракона - кардинала
      И папу на цепочке проведет,
И тварь земная всякая в восторге
      Пред ней свой дух и плоть повергнет ниц -
И что твое копье, святой Георгий,
      Перед одной стрелой ее ресниц?!
Ты опоздал, непобедимый рыцарь:
      Порок и так у чести на цепи.
Но раз дракон сражен и кровь струится -
      Победу эту даме уступи.


                С. ЛОХНЕР
               “ПОКЛОНЕНИЕ  МЛАДЕНЦУ  ХРИСТУ”

Потусторонность яви, как ласково смешны
      Твои, едва раскрытые, объятья -
И крестик на узоре свивальной пелены
      Уже пророчит Логосу Распятье.
Волхвы - а может, кнехты - бессчетные стада
      Грядущей паствы копьями согнали, и
Под небо Палестины стремятся города
      Баварии, Саксонии, Вестфалии.
Отныне неслучайным пребудет каждый год,
      Как неслучайно тварей поклоненье:
Ослятя в Ершалаим Мессию привезет,
      Тельцом пресуществится всесожженье.
Вы правы, мейстер Стефан, блюдя Матфеев стих
      И отстранившись от канонов Рима,
Записывая ноты гармоний неземных
      Гимнастикою синих херувимов.
А девочку-Марию в лучащемся венце,
      Склонившую колени в политесе,
Вы, кажется, встречали в эрцгерцогском дворце
      И кланялись ей низко, как принцессе.
И вам осталось только в предвечные миры
      Воздеть столбов дубовые подкрепы
И подписаться зевом соломенной дыры
      На кровле Вифлеемского вертепа.
Иное - дело веры, чья чистая свеча
      Прикрыла воском тщетные вопросы
И Агнцем победила надменный вопль меча
      И Ирода, и Фрица Барбароссы.


           ВЕРМЕЕР ДЕЛФТСКИЙ
                “В  МАСТЕРСКОЙ  ХУДОЖНИКА”

      Ах, фрейлейн, ради Лютера - храните
Ваш слух от скверны, льющейся в окно:
Вам так к лицу зари цветные нити
И шляпка на кудрях, и кимоно.
      Там, за свинцово-цепким переплетом,
Мясник, смеясь, пластает в лавке лань,
Рылейщик щиплет слух в угоду нотам
И шкипер бранью населяет рань.
      И, языком ветрил болтая с миром
И обнимая полустрогих дам,
Благоухают табаком и сыром
Почтенный Брюгге или Роттердам.
      Вы отдохните и расправьте плечи,
Пока бредет сквозь бред своих затей
Художник - напружинен, как кузнечик,
В холст упираясь лапками кистей.
      О, как он хочет от нужды и срама
Вспорхнуть и улететь, и потому
Вы для него прелестная, но - рама,
Сопрягшая собою свет и тьму.
      Ему уже иная даль довлеет,
Иная явь струится возле глаз -
И всем, что в ней провидит и узреет,
Он обличит и увенчает вас.
      А вы не отстранитесь суеверно,
И пастор не заметить будет рад,
Что на хламиде святости и скверны
Кузнечики бессмертия трещат.


       ВЕРМЕЕР  ДЕЛФТСКИЙ
“У  СВОДНИ”

Не напрасно бывалая рука
      Соскользнула с плеча по грани рая,
Вожделенную бусинку соска
      Сквозь измятое платье узнавая.

В храм Венерин ты встанешь на постой,
      Только гульденов не жалей сегодня -
И сметанною плотской красотой
      Угостит тебя вкрадчивая сводня.

Кровь гишпанскую лил ты в три ручья,
      Алебардой расшиб ворот немало,
А избранница пышная твоя
      За ночь взвод пылкой лаской побеждала.

С ней, любезной, не трогай палаши
      И мушкету позволь отведать отдых
И Венере на ложе дослужи
      Все, что Марсу не дослужил в походах.

Только Вакха не поселяй во рту,
      Не гляди в его выцветшие очи,
Чтоб уродцем затейливым в спирту
      Не откликнулась память этой ночи,

И не думай, купаясь до утра
      Словно в ванне, в своей молочной даме,
Что в прореху персидского ковра
      Будет сводня подглядывать за вами.





    ЯН  ДЕ  ГЕЕМ
        “НАТЮРМОРТ  С  ПТИЧЬИМ  ГНЕЗДОМ”

Не ради стен холодных - и не ради
Пленительных для нёба и очей,
Покрытых изморозью виноградин
Мерцают струны утренних лучей.
Не ради изумрудных дланей дуба
И мотыльков, случайных, как беда -
А ради тех яиц, что, как два зуба,
Белеют в темной челюсти гнезда.
Но их, возлегших в прутиках и прахе,
Уж высидеть, конечно, не суметь
На спинку опрокинувшейся птахе -
Прелестно-неожиданной, как смерть.
И неизменны в превращеньях бренных
Пребудут, зябкой вечности рабы,
Два мертвых тех яичка - две вселенных,
Не разломивших скорлупу судьбы.
Они в земной мистической пустыне
Благой удел избрали. А пчела
Блаженствует на срезе спелой дыни
Вне сна и яви, вне добра и зла.
И в упоительном многоголосье
Друг другу чужды звук, бутон и плод,
И зёрна, заключенные в колосья,
Вновь лягут в землю и начнут отсчет
Иной судьбы в лучах иного лета -
И света несказанного струя
Блеснет и нам из узкого просвета
Под обомшелый свод небытия.


  ПИТЕР  КЛАС
  “НАТЮРМОРТ  С  ТРУБКОЙ”

      Снова к горлу подкатывает ком.
Разве золоту всех Вест-Индий ровня
Эта трубка с прожженным чубуком
И из глины трактирная жаровня?

      Век, практичный, как гамбургский кувшин,
Заблудившийся в трюмах галеона,
Узким горлышком выпускает сплин,
Словно дым из мушкетов Альбиона.

      Он, измявши пергамент папских булл
И фельдфебелей выпихнув на сцену,
С пива славы твоей давно уж сдул
Парусов ослепительную пену.

      Память цепкая - влюбчивый старик -
Как сквозь сон, узнает в чеканном блюде
То ль послания скомканного блик,
То ль прелестниц напудренные груди.

      И лишь уголья, тлению не в лад,
Оком рока, прозревшим явь иную,
Буйство пламени под золой хранят.
Кто крылом и молитвой их раздует?


                ХОББЕМА
                “ТОПОЛЕВАЯ  АЛЛЕЯ”

Душой и плотью до ворот Эдема
Дойти и прах соблазнов отрясти -
Вот долг христианина. Мэтр Хоббема
      Давно бредет по этому пути.

Строй тополей, как чинный ряд гребенок,
Евангельски расчесывает высь,
И облака, как жертвенный ягненок,
      На плечи горизонта улеглись.

Пустой простор немотствует речисто
И даль благоговейна и чиста,
Как истая душа анабаптиста,
      Христа поцеловавшего в уста.

Он празднично отпраздновал победу
Букетом кулеврин и аркебуз,
Чтоб головы папистов из Толедо
      Распались, словно лопнувший арбуз.


Не медли, нидерландская дорога!
На этой, Ною ведомой, земле
До лицезренья истинного Бога -
      Не больше сорока французских лье.

А значит - хлеб судьбы сжевать до корок,
Улыбке Вакха в луже подмигнуть
И посохами Лютера и Мора
      С презреньем расплескать его - и в путь!


    ВАН  ДЕР  АСТ
“НАТЮРМОРТ  С  ОБЕЗЬЯНКОЙ”

О чём вы задумались, мин гер Ван дер Аст,
      Текучую изморозь на груши роняя?
Ведь вечность ворчливая недорого даст
      За перстень с тюльпанами у самого края

Старинного столика, за влажный оскал
      Ощеренных раковин и вялой гвоздики,
Куда ручеек времен и взор ваш втекал,
      Лаская и яблоки, и лунные блики.

Я знаю: под шарканье бесшумных кистей,
      Зрачки облекающих текучим туманом,
На пир метафизики вы ждете гостей
      В пророческих рубищах и в бархате чванном.

Витражной реальности цветной переплет
      Сияя, покорствует неведомой мере -
И сонная бабочка вплетает полет
      В лозу виноградную на блеклой шпалере.

И яви струящейся тенистая лесть
      К причудам ласкается и прячется в чудо -
И нам остается лишь устало присесть
      Ручной обезьянкою на краешек блюда

И, тихо задумавшись - почти наяву,
      Припомнить рассеянно катулловы строфы,
Любуясь, как бабочка стряхнет на айву
      Пыльцу - невесомую, как камни с Голгофы.



     АБРАХАМ  ВАН  БЕЙЕРЕН
    “НАТЮРМОРТ  С  КРАБОМ”

Явь устала от пристальных услад
      И лучей отуманенная милость
Приласкала озябший виноград
И в тенистом бокале заблудилась.

И креветка скользит по серебру
      И - любуется, словно герцог с трона,
Как старательный крабик кожуру
Обрывает с янтарного цитрона.

А столешнице скудной суждено
      Проступать из-под бархата стыдливо,
Как морское оскаленное дно
Из-под клочьев гаагского отлива.

И зиянье чеканного ковша -
      Прежней роскоши тщетное надгробье -
Отрешенно-пустынно, как душа
Исказившего образ и подобье

Живописца, что все вершит к добру
      И в сиянье Своем конечно, вправе
Бытия золотую кожуру
Лапкой крабика сдернуть с сонной яви.


       АДРИАН  ВАН  ОСТАДЕ
                “РЫЛЕЙЩИК”

      Свет вечерний, развейся и разлейся,
Торопясь невозвратное объять.
Ах, о чём он - улыбчивый рылейщик -
Так старательно вертит рукоять?
И о чем - не о малых ли ребятах
Да оплывшей жене в параличе -
Плащ дорожный в заслуженных заплатах
Так устало откинут на плече?
А быть может - о том, как без печали
Шулерам в кабаке намяв бока,
В чинном Харлеме шумно выдавали
Дочку плотника замуж за стрелка?
Ах, какие сыры там и колбаски,
Индюки и ветчины весом в пуд!
А уж бюргерш сговорчивые глазки
Согрешить и покаяться зовут.
И не те ли соседки на дорогу
Наспех в шляпу воткнули молодцу
Два фазаньих пера - два славных рога,
Что мужьям их подвыпившим к лицу?
Ангел крылья возденет, дьявол - лапы,
И не всё ли равно - зачем, куда,
Словно капли дождя со старой шляпы,
Тяжко капают легкие года.
Нынче горько на сердце, завтра - сладко.
Жернов времени смелет честь и грех.
Так крутись веселее, рукоятка:
Эта музыка знает всё про всех.


     АДРИАН  ВАН  ОСТАДЕ
       “СЦЕНА  В  КАБАКЕ”

Погодите на холст швырять мазки,
      Притязательный мастер ван Остаде:
Что вам сделали эти мужики,
      Что за кружкой повздорили о стаде

И заспорили: чей собор светлей
      И священней по лютерову чину,
Чья жена родовитей и нежней
      И вкуснее готовит лососину;

Чей почтенней и благодатней труд -
      Пастуха или служки в Божьем храме,
И - пошло. Ну, а вы уж тут как тут
      Со своими подробными кистями.




Праздник был. Люди выпили. А вам
      Обязательно надо что есть духа
Табуретом заехать по зубам
      И лиловым клеймом пометить ухо.

Им же завтра трудить заплывший бок,
      Проклиная разгул застольной прыти,
И жевать корку сыра да горох.
      Что же вы обеззубить их хотите?

Пусть уж лучше, раз кулаки крепки,
      Изломают скамейки, словно дети,
Да колотят щербатые горшки:
      И дешевле, и к счастью, по примете.


          КАЛЬФ
“ФРУКТЫ  И  БОКАЛЫ  НА  СТОЛЕ”

Вакхов сок, целомудренно украден,
Как у неба - икаровы крыла,
У туманных гишпанских виноградин,
Отдыхает в скудельном сне стекла.

И ковер из запретного Дамаска,
Стих пророка вплетая в завитки,
Как вест-индских рабынь немая ласка,
Обнимает ревнивые зрачки.

А словам домовитым надоело
Виснуть гроздью в устах лукавых свах,
Обнимать бургомистерское тело
И по-шкиперски хлопать в парусах.

Им, клочкам поучительных мистерий,
Евхаристии истинной под стать,
Заглянув в амстердамский баптистерий,
Очень хочется яблоками стать,

И облечься в серебряное блюдо,
На котором, смеясь почти навзрыд,
Бытия прихотливая причуда
Беззаботно-надменно возлежит,

И, свирелью пастушеской счастливой
Стадо мигов созвав на водопой,
Расплывается перезрелой сливой
На ладони стиллебена скупой.


       ТЕНИРС
                “ИСКУШЕНИЕ  СВ.  АНТОНИЯ”

               Славный Тенирс! Где ж дьявольские крылья,
Роскошь плоти, оскал нетопырей?
Неужели за чинность вам платили
      Украшатели фландрских галлерей?

Милый остов готических гармоний
Размыкает руинные уста,
Но кого ж убоится ваш Антоний
                Под защитой молитвы и креста?

Неужели - рассветного сиянья,
Крошку-карла с кудлатой бородой
Да парчовой истомы одеянья
      Возле бедер фламандки молодой?

Уж взялись искушать - так искушайте,
Кисти вытерев о лоскут стыда,
Чтобы вспенились страсти, как в ушате
      Под купальщицей пенится вода,

Чтоб Антонию пылкие подруги
Вдруг предстали из вешнего дождя,
Всех натурщиц Антверпена и Брюгге
      Наготой всемогущей превзойдя,

Чтоб соблазнов струящаяся вапа
Лезла в очи, заглядывала в рот -
А пред вашими даже римский папа
      С благочинной досадою зевнет.


    

                АНТУАН  ВАТТО
                “УРОКИ  МУЗЫКИ”

Благословенность мига и свет весны - вот то,
      Что дарит вечность судьбам обреченным.
Послушай, как левкойный и палевый Ватто
      Дает уроки музыки влюбленным.

Пленительная нежность еще не ищет слов
      И бьется золотою рыбкой в тине -
А хрупкий гриф гитары ей подсказать готов
      Цитаты из Вивальди и Тартини.

Уже цветут фиалки - и пусть повременят
      Курьеры, кафедралы и Парижи.
А пальцы вновь по струнам порхают невпопад,
      И складки одеяний - ближе, ближе.

И тот малыш лукавый, кого зовут - Амур
      И ждут всегда с надеждой и опаской,
Измятые страницы старинных партитур
      Перелистнет с улыбкой и подсказкой,

Ну, а когда сквозь ноты проступит милый пыл
      И губы губ рассеянно коснутся -
Силен козлобородый свой мраморный ухмыл
      Погасит - и успеет отвернуться...


АНТУАН  ВАТТО
“КАПРИЗНИЦА”

Парк осенний томителен и пуст,
Но, как гость из нездешнего предела,
Эта бабочка розовая уст
На улыбку прелестницы присела.

Ах, лукаво-вальяжный шевалье,
Всех страстей ослепительный огарок!
Не тяните змеистое колье
Из-за пазухи важно ей в подарок:


Ей, рассеянно скомкавшей атлас
В стрекозиной - вспорхнуть готовой - позе,
Ничего не угодно взять от вас
Ни теперь и тем более ни после.

Высока снисходительная бровь:
Вы, пожалуй, умны, но ей - не пара,
А как хочется ей сыграть в любовь
В милом стиле Расина и Ронсара!..

Ведь на свете ни завтра, ни вчера
Не бывает под куполом заката,
А страстей и путей земных игра
И мила, и немного скучновата...


           ГРЁЗ
“ПОРТРЕТ  ХУДОЖНИКА  ЖОРА”
 
      В Версале опять плывет жара
И взмокла косичка дирижера,
А ваш уважаемый Жора -
Все тот же угодник и обжора.
Он нежностью очарует двор
До слез от левера до обеда
И девку наймет за луидор
Исполнить больную в фижмах бреда.

      И сам ей поможет заболеть
Недугом амуровым ночами,
Покуда шандаловая медь
Смеется над сальными свечами.
А поутру, выпятив живот,
Доступный и трюфелям, и чаше,
В давильню бургундскую зайдет
И в чане бурре на гроздьях спляшет.

      И снова отложит мастихин,
И выпьет с покладистым аббатом,
В решетке смеющихся морщин
Себя не считая виноватым,


Что девка, забившись в уголок,
Дрожит у мольберта, как синица:
Ведь он только шейный свой платок
Оставил ей, глупенькой, прикрыться...


                БУШЕ
        “ПОРТРЕТ  МАРКИЗЫ  ДЕ  ПОМПАДУР”

Мсье Ватто, как избитое клише,
Тиражирует прелести Версаля,
Но - как явью любуется Буше
Сквозь альковно-рокайлевые дали!
Он кистей целомудренный разброс
Подберет и потупит очи долу,
Рассыпая гирлянды томных роз
По змеисто-зеленому подолу
Несравненной маркизы Помпадур,
Недоступной укорам суесловья,
Пред которой Людовик и Амур
Церемонно молчат у изголовья,
Не решаясь отдернуть гордый шлейф,
Словно занавес праздничного действа,
За которым вершится сладкий блеф
Европейской аскезы и злодейства,
Где клубятся картечные дожди,
Фонтанируют кодексы и ноты,
И со шпагою и свинцом в груди
Ришелье проклинают гугеноты...
А маркизе к лицу галантный слог
И событий кровавые накрапы,
И подол раздвигает башмачок,
Исцелованный пуще туфель папы,
Ибо время пришло вершить парад
И, с Вольтером раскланиваясь тонко,
Пить горячий, как слава, шоколад
И бранить короля и арапчонка.






   КОНСТЕБЛ
      “СОБОР  В  СОЛСБЕРИ”

Развязным вязам мокнуть надоело
И связываться с блейковским дождем,
Но дождь сегодня, видно, не у дела,
      И дело здесь отнюдь не в нём, а в том,
Что джентльмен, впустив под локоть леди
С трехмильной лентой тюля на чепце,
Ей дарит чинный спич свой об обеде
      И щедром к детям Патрика Творце,
Почтившем ту британскую страницу,
Где Твид и Темза олово струят,
И повелевшем пастырям - жениться,
      Презрев нелепый папский целибат;
Где тучные говяда очень рады
Из пруда пить лазоревый простор,
Над коим, как модель небесной правды,
      Возносится готический собор,
Где спят в чеканной приалтарной раке
Святые доболейнской старины,
Не зная, что они - пустые враки
      И строгим англиканам не нужны.
И сам собор прольет вина три ефы
На стерновский сентиментальный  вид,
И подберет торжественные нефы,
      Как миссис свой подол - и улетит
Поблагочинить перед благовестьем
Ввысь, в дымчатые облачные сны -
Туда, где шпага-шпиц над средокрестьем
      Уже давно нашла себе ножны.












      ЯРОСЛАВСКИЕ ПОРТРЕТЫ

                1.

  П.  КОЛЕНДАС
     “ПОРТРЕТ П. П. ТЕМЕРИНА”

      Всему на свете свой устав банальный,
Отмеренная мера и цена.
Но эта купа ивы театральной
Растет из повестей Карамзина,
      А сей, в зеленой юбке и тумане
О пряниках взмечтавший отроча,
Пророчество творит о Пиросмани
И лучик счастья не стряхнет с плеча,
      И приведет к достойному порядку
Именье, канцелярию и взвод,
И оседлает красную лошадку,
Что табелью о рангах свет зовет,
      Чтобы прозреть иное назначенье
И вдруг у старой нищенки в зрачках
Прочессть, всходя на паперть, изреченье,
Что всё на свете - суета и прах,
      А есть лишь эта сумочка и персик,
Испивший в Питере тепличный свет,
И сердце, встрепенувшееся в персях
Кузины девяти неполных лет,
      Чей смех качает бантики и зыбки
И окликает ангельские сны.
Нет, стар Экклезиаст: ее улыбке
И глупенькому небу - нет цены.

          2.

        Е.  Д. КАМЕЖЕНКОВ
         “ПОРТРЕТ  ДАМЫ”

      Амур, благослови ее талию
И бантик нецелованных уст.
      Ах, ей бы прокатиться в Италию
И пристыдить пионовый куст,
      И выставить с Версальския лестницы,
Ресниц приподымая крыло,
      Мадам, которым титул прелестницы
Подходит, как корове седло.

      Очей ее зерцало спокойное
Рассеянно грустит по венцу,
      Но ленточек лукавство левкойное
Клариссе неотменно к лицу.
      Фризерша, не трудись над румянами:
От этаких природных щедрот
      Коллежские содеются пьяными
И даже вице-канцлер вздохнет.

      Но совершенство духа поручено
Аккордам тихогромов и арф,
      И сердце выбирает поручика,
Фортуну залучившего в шарф.
      Он помнит все любезности Невского,
И хаживал с Румянцевым в бой,
      И читывал Петрова и Ржевского -
И счастие составит любой.


           3.

           Н. МЫЛЬНИКОВ
         “ПОРТРЕТ  КУПЦА”

Погляди, как с утеса подбородка,
      Что к батисту голландскому привык,
Расползается чинная бородка
      И к кресту подползает напрямик.
Нет, за ломбером он трясти мошною
      Всеконечно не станет в суете
И возьмет в свое время за женою
      Двести тысяч и мельницу на Мсте.
А потом с ямщиками на подставе
      Семь трактиров по откупу урвет
И от Вятки до Вологды составит
      Первой гильдии славу и почет.
И, суставами пальчиков владея
      Пуще дебита с кредитом, в тоску
Вгонит всласть немчуру и иудея
      По казенным подрядам на пеньку.
А когда час придет душе греховной -
      Не умедлит среди земных причуд
Откупиться от Господа часовней
      Или колоколом о двести пуд.
Но сегодня счастливый стих продлится,
      И к чему о грехах творить помин,
Раз изограф, обученный в столице,
      На палитре своей развел кармин?
Он Левицкого легкую манеру
      Не постиг - но кистей его рассказ
За семь радужных будет льстив, но в меру,
      И обмолвится правдою не раз.


II

ЧАЙНА-ТАУН

    ВЕЛИКАЯ СТЕНА

По одну сторону Великой Китайской стены,
      Если по ее гребню мчаться на колеснице,
Будущее поющими камешками стучится в вёсны и сны,
      По другую - ослепительное минувшее снится.
По одну утренний ветер нашептывает строфу
      На завтрашнем языке, неведомом, как расплата,
По другую Ли Бо протягивает чашу вина Ду Фу
      И Кун-цзы их одергивает за рваные полы халата.
А соломенная лачуга разрастается во дворец,
      Пока на ресницах сосен утренний иней тает,
И Сон в Красном Тереме захлопывает свой ларец,
      И желтый журавль в Речные Заводи залетает.
А когда стена совершает цепочку синкоп
      И, словно кобра, расползается вширь башней,
Луна вдруг перестает лучами колоть лоб
      И переходит к затылку. И день вчерашний
Вдвигается в будущее, как старинный свиток - в футляр,
      Сквозь акварель вечности пристально замечая,
Что их разделяет только текучий пар
      Над чашечкой с глотком тысячелетнего чая,
Который допьет тот, кто не станет их различать,
      А сыновей вырастит, как настоящий лотос,
И в той же колеснице по стене полетит вспять,
      Как на часах гирьку, смещая точку отсчета
На циферблатах времени, которого просто нет
      Во вселенском ворохе телесного и звездного праха,
А есть только тьма и свет, да ускользающий след
      От профиля милой и беззаботного взмаха
Крыльев бабочки над струей медлительной быстрины,
      Не растекающейся на мертвую и живую
Что по одну сторону Великой Китайской стены,
      Что по другую.


ШИНУАЗ

Как просторно за гранью вдоха
В клетке без меры и числа,
Словно бы погасла эпоха
Тан - а Сун еще не пришла.

Маки, не раскрывшись, лелеют
В коробочках свой бессмертный яд,
И, словно советники в аллее,
Карпы на отмели стоят.

Пагоды, короны, сирени
Время одувает сквозь сны,
В полдень засучивая тени
На часах, как рисоводы - штаны.

Ласточки на чайные блюдца
Смахивают с крыльев росу
И девушки под луной смеются
После третьей во втором часу.

И Кун-цзы улыбка золотая
Упраздняет мистику земли,
Явь, как бабочку, протыкая
Безупречными булавками ли,


Чтобы иномирная милость,
Знанье о незнаемом неся,
Шапочкой вана не свалилась
С темного темени Тянься.
      СОЕВЫЙ  СОУС

  Алексею  Костикову

      В соевом соусе плавает знанье Китая
О вкусе тянь-шаньских снегов или энергии ци -
      И знаков косматая стая,
      На свиток присевшая с края,
Взлетает, как только монахов буддийские бубенцы

      Начинают бряцать слишком близко от смысла миро-
порядка, учителем разлинованного, как тетрадь,
      И луна, словно ломтик сыра,
      Отрезанный ради пира
Мудрецов - не решается, к какой из школ ей пристать,

      И дает сразу всем по кратеру и пригорку
В Море Ясности, чтущем следы золотых зайчат,
      Распахнувшем небесную створку
      И бессмертия чаньскую корку
Не спеша пережевывающем под сень белых палат
 
      Или нефритовой башни, церемонно надевшей шляпу
Крыши на стены первых триграмм для детей,
      Ибо желтый журавль поднимает лапу,
      Не мешая дождливому накрапу 
Беседовать с явью тушью или мазками кистей,

      Пока люохани, слегка подвигаясь к нирване,
Пьют вино подогретое, созерцая, как длится ничья
      Тьмы и света в нераздельном Инь-Яне,
      И любуются тенью лани -
И в свежий соевый соус макают хлеб бытия.


      КИТАЙСКИЙ  ВЕЧЕР

      Итак, китайский вечер. Веера,
Забрызганные пеной водопада,
Вращаются особенно азартно
Вокруг оси смеющегося взгляда
Прелестницы, что кисточку ресниц
Наполовину обмакнула в ночь,
Другою половинкой расписав
Улыбками лицо цзюньцзы. Светильник
Советует приблизиться к нему
И, сочетав законным браком тени
Плеча и лютни на узорных ширмах,
Неторопливо попросить ее
Назвать поочередно всех любимых
Небрежного Ду Фу - ведь это он
Забыл ее на яшмовом столе.
Седая грусть нефритовых ступеней
Соскучилась по шелковым подолам
И серой тенью филина присела
На первую ступеньку. Колокольцы
Бродячего монаха помогают
Уснувшим стражникам не получить
По пяткам сотню палок. Медный чайник
Огнем и временем пытает воду.
Гортанный треск мускатного ореха
Работает глашатаем: сегодня
Он говорит, что в соусе из сои
Изволит плавать белая фасоль
И розовые крабики. Вино
Впускает в чашу звёзды и луну
И спорит с ними о влиянье сна
На журавля, который запустил
Свой клюв в кувшин - и улетать не хочет.


      ЖЕЛТЫЙ  ЖУРАВЛЬ

Ах, пушистый мой циркуль! Не спеши извлекать лапы
      Из лягушачьих октав и бликов лунных монет.
            Нас ждут звездопадов накрапы
      И долгий путь на Тибет,

Или дальше, в Шанхай, где крошечные креветки
      Вплетают усы в медитативный туман,
А с каждой сливовой ветки
      Свисает романс или роман


Толщиной в “Троецарствие”. Пусть Мин побудет в покое
      И Цин разведет тушью звездное серебро:
Прости, что не сразу заметил твое святое,
      Почти золотое - перо.

Наверно, ты некогда был метафорой опахала,
      И это тебя упросили ласточкины птенцы
Принести им ту бабочку, что порхала
      В притчевых снах Чжуан-цзы,

Но вскоре соскучился заполнять старинные рамы,
      И правым крылом оперся на кустик чань,
А левое отпустил к ученикам далай-ламы
      Учиться писать знак “тянь”.

И Небо с тех пор к письменам твоим благосклонно,
      И дарит тебе лилии сказочной белизны,
Когда ты роняешь их из клюва на лоно
      Лужи, Вайрочаны, весны.

А я не люблю метафизики. Я просто смотрю в око
      Твое, зачерпнувшее в небе иномирный огонь,
Пока ты в моих строках трогаешь линию рока,
      Насквозь проклевывая ладонь.   


ФАРФОР

                Юлии  Давыдовой

О чём она танцует на фарфо-
      ре - эта привередница смешная,
      С полуулыбкой грусти вспоминая
Каким-нибудь шанхайским комильфо

Набросанные строки? Запах роз
      Рифмуется с прохладой водопада,
      Пока влюбленным ничего не надо
Ни от плакучих лоз, ни от стрекоз,

Ни даже от символики дворца,
      Пронизанной сакральными осями.
      Пусть Милефу пошевелит бровями
Над рыхлыми оладьями лица

И - улыбнется в сторону була-
      вок, чинно удержавших одеянье
      На строго ритуальном расстоянье
От сна и пыла, жгущего тела.

Смотри: дотлел в курильнице жасмин,
      Дымок спираля  до седьмого неба,
      Где явь творится, как благая треба,
Без ритуальностей эпохи Мин.

А на форфоре царствуют цветы,
      К крылу пчелы приникшая минута,
      И Пустота в обличье Абсолюта,
И Абсолют в обличье Пустоты.


           ВЕЕР

      Знание веера о ветрах упоительно-беспорочно
Мистику чисел выдувает из дольних дат,
Ибо котенок относится к мифам точно
Так же, как кошка - к многоглазой стайке котят,
То есть любит облизывать их язычком-шелком,
На котором записаны “Трипитаки” и “Даодэцзин”,
Перелистываемые архатом, что, вопреки кривотолкам,
Посохом не ломает ни чьих подсознаний и спин,
А просто встает, чуть тронув щёки улыбкой,
И обогнав недеяньем колесницу безделиц и дел,
И плащ своей тени, неизгладимо-зыбкой,
Убирает с травинок, на коих два века сидел,
Не примяв ни одной и не мешая гонгам
Подушечку тишины расшивать шелковинками нот,
И долго и почтительно рассуждал с котенком
О праве поймать бабочку, то есть смысл утекания вод
В сторону вечности, растирающей в своей ступке
Метаисторическим чаньским лучом
Эры, богов, писания и поступки,
И еще нечто, о чём,
Избавляя реальность от полотнищ ее и пеленок
И, разумеется, путаниц, пут и путан,
Знают только курильница да трехнедельный котенок,
Приуютившийся в расколе стелы эпохи Тан.


 

ПОСЛАНИЯ  ОБ  УТРЕННЕЙ  СВЕЖЕСТИ

1
Утренний свет вползает в окно
И слизывает тишину.
Старинный медный прибор для письма
Крылом мотылька прикрыт.
И снова не хочется слушать щегла
И верить подробному сну:
Ибо прямо на свиток сердца опять
Дождь лепестков моросит.
А надобно встать и зажечь очаг,
И воду для чая согреть,
Молитву прочесть, и остатки волос
Шапочкой вана прикрыть.
Надобно вытереть прихоть о мир
И не побояться впредь
Узлом завязать на горле судьбы
Скитаний цветную нить.

2
Розовый лотос ласкает пруд
Дланью округлого блика.
В ножнах зазубренный ржавый меч
Царапается, как мышь.
Но тщетно: все воины в старом саду,
От мала и до велика,
Любуются лепетом мэйхуа,
Вдыхая рассветную тишь.
Хозяин карпов сварил для гостей,
Подать приказал вина,
Дыню принес, и выломал сам
Меда янтарный сот,
Но из шестнадцати чаш на столе
Не тронута ни одна:
Завтра под струны первых лучей
Невеста-мэй отцветет.

3
Отшельник-туман распускает средь скал
Текучий свиток реки.
Строфы из яшмы и Бо Цзюйи
Цитируют тростники.
И если отпустишь пальцы свои
В клубящиеся завитки -
Зрачки напрасно будут искать
Протянутый жест руки,
Ибо найдут лишь старинный мост,
Под которым скользит челнок,
И парус, попавшийся, словно сом,
В частую сеть дождя.
А прочая явь, словно связка книг,
Уложится в ветхий мешок,
Который Мэн-цзы привалил к стене,
На вершину бессмертных всходя.

4
Над древней дорогой к монастырю
Вьется учительный прах.
Бронзовой пагоды отблеск сквозной
Скользит в слюдяных волнах.
Пространство у времени хочет отнять
Весла созерцательный взмах.
Видишь, как старой сосне к лицу
Щепотка бессонных птах?
Скоро насмешливый крик обезьян
Зазвенит в монастырских стенах,
И пагода хрустнет, как сочный редис,
У вечности на зубах,
И останется только свиток реки -
Да иероглифы птах,
Усевшихся, словно эпиграф к стихам,
На утренних облаках.


     КИТАЙСКАЯ  ТАРЕЛКА

      Эта старенькая тарелка светится так учтиво,
Что лишь ее змеистая трещина знает - о чём
Желтая цапля и серебристая ива
Разговаривают с пещерами и ключом,
Бьющим из-под осколков мистического гранита,
Обросшего мифами и аскетическим мхом,
Что записан безукоризненно-деловито
Конфуцианским уставным стихом
С парными рифмами, в количественном качестве коих
Выступают дорожки в императорском парке, где
Первые хризантемы тонут в последних левкоях
И - подсказывают вечерней звезде
Время включения даосских ее многолучий,
Метафору Пустоты преодолевших вброд,
Пока туман, клубящийся и текучий,
Как древние хроники, невозмутимо пьет
Торопливую вечность из тенистой чаши ущелья,
На кромке которого узкобородый старик
Семидесятую дюжину лун со дня новоселья
Отмечает, слушая крик
Оленей или буйволов, беседующих с богами,
Слетевшимися к ним, словно пчелиный рой,
И вписывающих в шестое небо рогами
Всё, что он в молодости не вписал мечом и судьбой.
 

        ЭТА  ИСТОРИЯ

      Эта история в одиннадцать тысяч знаков,
Набегающих друг на друга, как слипающиеся ресницы,
Приглашает поэтов, молодых оленей и раков
На свои уставшие от звериных циклов страницы.

      Эта история о монахе и святотатце
И дочке чиновника, влюбившейся в них обоих,
Может сколько угодно продолжаться,
Как струение водорослей и рыб на обоях,

      А может и оборваться на любой половинке смысла
Без всякого ущерба для вечности и духа,
Ибо к знанью, вместимому в знаки и числа,
Сердце чаще всего пребывает глухо,

      Особенно если по другую сторону взмаха
Кисточки для письма расцветает дикая слива
И камни поют вполголоса, и пугливая птаха
Горлышко полоскает Пустотой на месте отлива

      Времени - от песчинок в стеклянной колбе сознанья,
Ауры - от плоти, уставшей быть оболочкой
Для почти бесконечного скитанья
Духа в призраках яви - и ставшей точкой,

      Отсутствующей за углом последнего иерогли-
фа, где башни дворцов растут из цветного напитка,
И за косами девушки мерцают демон ли, бог ли,
И с укором благословляют доживших до края свитка.


       ГОНГ

...а гонг играет в правнука луны
      И шелестит додзэновскими главами,
И пожирает грохот тишины
      Почти конфуцианскими октавами.

Цветет метафизический жасмин,
      Знакомя пагоды с прирейнской готикой -
И первые поэты эры Цин
      Смеются над даосскою эротикой

И просят у опавших хризантем
      Никчемного, как боги, позволения
Назвать одну из запоздалых тем
      Для медитации и исцеления

Вина - от уст, души - от дряхлой пло-
      ти и иных осколков инфернальности,
Что журавля священное крыло
      Случайно выметает из реальности

Куда-то в подсознание, где речь
      Швыряет наземь гулкий щит молчания,
А всплески гонга и случайность встреч -
      Лишь церемонный парафраз прощания.


ОРЛИНЫЙ  КОГОТЬ

Иероглиф, вписавшийся в позу орла
      Ретушированными крылами,
Отрешенно когтит созерцательные тела
Слов, чья кровь черной тушью на свиток стекла,
      И советует далай-ламе

Держаться подальше от ханьцев, чей прищур
      Мерцает, как бронзовая секира или монета,
Разменянная богами на храм или дюжину шкур,
И Великой стены бикфордов шнур
      Подводит к сакральным астралам вершин Тибета,

Чтобы и их обучить иероглифике Кун-
      цзы, то есть искусству ресницами трогать
Суть сквозь форму, звуки в просветах струн
И всё то, что у смены эр и лун
      Выцарапал стиль Орлиный коготь,

Мастер которого смахнет с сопряженья времен
      Пыль и заплаты косицей своей недлинной,
И гонги научит не тратить попусту звон -
И даже если он ляжет или усядется в сон,
      Тень его будет непобедимо орлиной.


         РУССКИЙ  КИТАЙ

Опять цветет доверчивый жасмин,
И русский аскетический крыжовник
Играет в виноград и в ожерелье
Из розовых жемчужин с Хуанхэ.
А золотой журавль на ханьской вазе
Опять летит над православным летом
И клювом проницательным смыкает
Все семь миров и семьдесят небес.
И боги с голубиными глазами
И в шапочках чиновников ведут
Неторопливый диспут о пределе
Запретного для человека. Посох
Стоит в углу священного пространства
На древней акварели - и велит
Монахам приготовиться к уходу
Из этой плоти, чтобы через три
Звериных цикла снова в мир вернуться
Танцовщицей из царства Мун. Монеты,
Нанизаны на кожаный шнурок,
Ждут старого менялу из Чанъани
И кропотливых пальцев нумизмата,
Чтоб осознать свое предназначенье
По эту сторону чекана. Книгу,
Раскрытую на строфах Ли Цинчжао,
Неспешно перелистывает ветер,
Пронизанный неуловимым звоном
Ко всенощной. И русский иерей
Из пятьдесят четвертого колена
Потомков Куна - прерывает свой
Статический цигун, и надевает
Одежды предстоянья и - поет
О том, что свет и истина - с Востока.


          КАК  СТРАННО

Как странно, что всё это было
Не с нами и не со мной.
Кириллические чернила
Высыхают за Великой стеной.

Наливаются метафоры ягод,
Избавляя светила от числа,
И у чаньских чайных пагод
Отрастают тверские купола.

Созревают мэй и малина,
Дымок отражается в воде
И возносится чистая молитва
К Саваофу и Великому Дэ.

И дышат раскованно и юно
Вместе с цаплей на излете тьмы
Даосы в позах цигуна,
Исихасты святого Паламы.


И с улыбкой кроткой и суровой
Струи забвения на вкус
Пробует бритоголовый,
Желтоликий Будда Иисус.




ЯПОНСКИЙ  СЮЖЕТ

       Два самурая, отвесив поклон Фудзияме,
Каждым жестом своим исполняют давний обет
И расписывают мечами и тенями
Тесную келью пространства в сто квадратных монет
Площадью и ценой. А их любимые дамы,
Поблескивая заколками на высоких прическах, ждут,
Пока опустеют и вновь наполнятся храмы
И змеистая струйка минут
Из верхней чашки в нижнюю переползет четыре
Условленных раза, и тихо взойдет луна,
И старая лютня, забытая где-то в мире,
Окажется снова не нужна,
И музыка звезд заменит ее, как этот
Юноша, обтирающий свою тень о проём окна,
Читая “Манъёсю”, заменяет почти до рассвета
Верного друга, которого то ли война,
То ли предсмертное хокку вновь задержали
Ровно на шесть с половиной струек песка...
Но он возвратится, ибо воля вражеской стали
Ничто по сравнению с мудростью старика,
Коим он станет спустя три дюжины весен,
Когда станет сёгуном. Но у любви - своя власть,
И что бы там ни было, опаздывающий - несносен
И не заслуживает даже права припасть
К подолу кимоно, расшитому желтым шелком
Нарочно по его стихам нить в нить,
А уж о том, чтоб прикоснуться к заколкам,
Целые полчаса и речи не может быть.



   ЧЕТЫРЕ ВОПРОСА О  САТОРИ,
         заданные учителю Акутагаве
     разными лицами и в разное время

1.  ХИРОДЗУКИ  АБЭ,  созерцатель:

      Радость - недолгая спутница. Вслед за ней
В рваном халате непременно придет расплата.
Душа моя бродит в мире, словно в саду камней,
И - не находит ни отклика, ни возврата.
Знание риса и рыбы о голоде и тепле
Скучно, но достоверно, как мнение цен о рынке,
И дух, заглянувший в чашку на шатком столе,
Не встретит в ней ничего, кроме сухой чаинки.
Но я-то ведь вижу сквозь ширму предметной лжи,
Что в ней мечется и кипит, словно в кратере,
Пылкая воля Солнца к осмысленью земли. Скажи:
      Разве не в этом и заключается сатори?


2.  СИНТАРО  МАЭГАСИРА,  воин:

      Я слышал о сатори, но праздные уста
Обычно ограничиливались насмешкой или запретом,
И даже бусидо с гравированного листа,
В сущности, ничего не говорит об этом.
И я на пути к тебе переплыл двенадцать озер
И в шестнадцати реках искупал боевой посох,
И с помощью пагод приучил заостренный взор
Прятаться лучше в них, чем в вопросах,
Ибо страх - хуже смерти, а слишком длинная речь
Мешает раденью мышц и цветенью сакуры.
И когда в печень врага я погружаю меч -
      Разве это не есть сатори?


3.  КАМО-НО  ТЁМЭЙ,  поэт-монах:

      Долг духа - вписать свою случайную нить
В тьму бытия, подобно зорям или ракетам.
Я согласен: поэту не обязательно быть
Монахом, а монаху - поэтом.
Но истина не вмещается ни в гонге, ни в языке,
А озарение ждет избранного провидца.
И створки высшей яви висят на моей строке,
Как на ременных петлях - и готовятся отвориться.
И чем быстрей моя кисть, тем ярче их скрип,
И цепенящий свет в скважину проникает.
И я погружаюсь в него, как коралловый алый полип -
       В море. Скажи: что меня обтекает?




4.  АКИНИ  И  ЯСУМОТО,  влюбленные:

      Мы на рассвете побрели за тенью зарниц,
За щебетом иволги и айвовыми лепестками -
И увидели путника, утомленно простертого ниц
Перед резным алтарем, на котором плясало пламя.
И мы его окликнули - но он оказался сном,
И на ладонях ласк, сомкнувшихся туго,
Поднес к глазам нашим выбор: остаться в нём
Или на языке погружений друг в друга
Произнести сладчайшую мантру возврата туда,
Где плоти пристало молитвенное сложенье,
А вечность или твоя двухсотлунная борода
      Наверное, знают истинный смысл озаренья.


5.  АКУТАГАВА-САН,  учитель,
отвечает  с  улыбкой,  означающей  почти  полное
    отсутствие  раздражения:

Желтый журавль погружает в небо крыло,
      Корабль отдает влаге контур ветрил и носа,
И кормчий, погружая в пространство весло,
      И не думает задавать вопроса
О сущности сатори. Предавая тело снегам,
      А дух - фасолинкам звезд и лунному свету,
Ты погружаешь в явь свое “я”, как старинный храм,
      Пребывающий одновременно по ту и по эту
Сторону озарения. Поучительный сад камней
      Мудр - и бессмыслен, как всякие поученья,
И любовь, если дух растворится всецело в ней,
      Лишь сплетает новые звенья
В цветочной цепочке рабства. Четырехшейный меч
      Познал озарение погруженьем в кровавой жиже,
Но ты уже отныне недостоин его извлечь,
      Ибо лишь он достиг сатори. Ты же
Был простым комментарием к воле его клинка.
      Монах, ты владеешь позой маятника печали,
Но твой колокольчик и молитвенная строка
      Истинное озаренье даже не осязали,
Ибо ты видишь, как свет льется в дверной проём,
      Как падает снег и птицы щебечут в полете,
То есть общаешься с телом путем пребыванья в нём -
      А достигшие сатори уже свободны от плоти.
И на них можно поджечь сандалии и кимоно,
      И они, догорая, даже не вспомнят о боли,
Ибо уже заглядывают в разверзшееся окно,
      Медленно погружаясь в озаренье Надмирной Воли.


ПО  СПИРАЛИ

Самурай, помешивающий малым мечом
Рисинки дней в котле ритуального круга,
Даже не задумывается - о чём
Зрачки туманит грустью его подруга,
До зари переписывая “Записки у изголовья” для
Избавления духа от навязчивых формул быта,
Ибо клюв золотого журавля
Отражают и чаша, и озеро, и копыто,
Одинаково чуждые священной его чистоте,
Как пространствам и скитаньям чужды скитальцы,
Как чуждается тушь всего, что ей на листе
Выводит ветхая кисточка или пальцы
Старого мастера, попросившего у бума-
ги позволения заполнить ее белизну разворотом
Девичьего стана, и строкой не свести с ума
Двух монахов, бредущих к Святым воротам,
Удаляясь от них каждым шагом и жестом сво-
их боевых посохов и аур жемчужного цвета,
Ибо мастер, ценящий мастерство,
Никогда не отведает истины и ответа
И прожует только тень его, только хруст
Прошлогодней лепешки, разломленной кем угодно,
Но не им, ибо тот, кто полон - бездонно пуст,
И, свободен от всех, вмешает в себя свободно
Свободу от времени и от нее самой,
И от звуков, чьи всплески неизреченность попрали,
И от привычки думать по прямой,
И тем более - по синусоиде и спирали.




                ;;;
;;;;;;;;;;;;;;;;


;;;;; ;;;;;; ; ;;;;;;;;;
        ;;;;;;

Или логаэдические медитации
о парсунах, викториях, веерах
и иных данностях, наполнявших собою
земное и духовное пространство российского
ОСЬМНАДЦАТОГО


    I. ВЕЕР  ПЛЕНИРЫ

                Ольге  Чичигиной      


        ЛЕВКОИ XVIII ВЕКА

Шумный век менуэтов и побед,
      Нет, не зря эти блеклые левкои
Обронили задумчивый свой цвет
      На камзолы твои и на покои!..

Не щадя на пирах и в битвах сил,
      Вольтерьянец, поддеть готовый Бога,
Как ты жизнь эту хрупкую любил,
      Как боялся последнего итога!.

Ты рядился в знамена и слова,
      Кровью щечек и свежих ран алея -
Но лиловость печального вдовства
      Твоей шумной душе была милее.

Спутник муз и походной суеты,
      Флейтой хмель вышибая спозаранку,
В этой вялой печали видел ты
      Своей мощи усталую изнанку,

И, напенив торжественный бокал,
      Взапуски за фортуною бросаясь,
В цвет левкоев ревниво облекал
      Стены храмов и прелести красавиц,

Чтоб, кончая витийственную речь
      Грустным вздохом о славе и о счастье,
От всевластья забвенья уберечь
      Пусть хоть это души своей пристрастье...


ТАБАКЕРКИ

      И вот - курантов червонный перезвон
Нас приглашает к плывущим менуэтам...
Ах, табакерки державинских времен,
Как вы пристали Пленирам и Лизетам!

      Как они славно умели вечерком,
Сердцами милых играя, что скорлупкой,
Отщелкнуть крышку жемчужным ноготком
И в табачище уткнуть свой носик хрупкий,

      И, к grandmaman подлетев на полчаса,
Ее попотчевать зельем по старинке,
Чтоб стариковские блеклые глаза
Опять омыли о юности слезинки,

      Или, за случай судьбу благодаря,
Свою тавлинку, на зависть всем зевакам,
Подать вельможе, чтоб чванная ноздря
На всех чихнула с невыразимым смаком;

      И по ухмылкам раскланявшихся рож
Понять - откуда сановный ветер дует,
Кто нынче к Матушке без доклада вхож,
И со светлейшим уклончиво враждует,

      Кто поутру в генералы вознесен,
А чье чиханье и чтить уж перестали...
Ах, табакерки державинских времен,
Как светят ваши фарфоры и эмали!

      И пусть кому-то уж близок смертный час -
Отщелкни крышку, любезная Пленира:
Давай вдохнем (может быть, в последний раз...)
Как зелье, воздух пленительного мира!


ЧАСЫ  XVIII  ВЕКА

      Время - цепочка печалей и услад
Или для взрослого детская игрушка:
      Помнишь, как нежно бочонок-циферблат
Держит на плечиках робкая пастушка?
      Помнишь, как лихо мелькают во всю прыть
Стрелки, как спицы червонной колесницы:
      Этим - фортецию брать и кофий пить,
Этим - на шпажках с вчерашним другом биться...
      Этот к часам своим, на интриги зол,
Марса приладит для пущего решпекту.
      Этот часами увешает камзол
И - поплетется с подагрой по прешпекту.
      А уж на этих, чьих стрелок и не счесть,
Цепко сцепивших просторы и народы,
      Время губерний - какие ни на есть -
Встало шеренгой под питерские своды,
      Чтобы узнали, к приему торопясь,
Дочка Петра и ангальтская вдовица,
      В граде Тобольске который ныне час,
Что на Дунае и в Нерчинске творится,
      Да не забыли вполглаза проследить,
Словно не слыша синодских злых доносов,
      Скоро ль махинами молнию ловить
Примутся Рихман и гордый Ломоносов...
      ...Милая муза, пора кончать наш кант.
Ножницы стрелок судьбу стригут недаром,
      И обрезают, как блеклый аксельбант,
Косы - прелестницам, бороды - боярам.
      Но, упорхнув от баталий и утех,
Влажным крылом обмахни пылинок бремя
      С пышных курантов и ходиков - со всех
Клеток прелестных, в которых билось время.





ПАРИКИ

Не о стягах и яростных штыках,
      Не о девах, ввергающих в смущенье -
Ну-ка, муза, споем о париках
      Всероссийского века Просвещенья,
О надменных, с косой и кошельком,
      Напоказ растопыренно-курчавых
И приглаженным царским кулаком
      Или пивом в вакхических забавах;
И о тех, что касались нежных шей
      Вместе с шарфом воздушным и заколкой,
И о тех, что зверинцами для вшей
      Под капральской болтались треуголкой;
И о тех, что, насмешки не тая,
      Попридумали модники премудры -
О рогатых, как старые мужья,
      И обсыпанных полупудом пудры.
Как вольготно им было ниспадать
      На прелестниках, в раме вставших фертом
Или в креслах присевших подремать
      Перед штихелем зорким и мольбертом,
Оспой тронутый лоб прикрыть слегка,
      Спрятать в букли кудлатость выше меры
И на щечке змееньем завитка
      Намекнуть на нестрогие манеры,
И уверенно задержать твой взгляд
      На чертах, от забвения спасенных,
Как нескладно прилаженный оклад
      На суровых прадедовских иконах,
Перед коими, после всех забав
      В дальней горнице охать так утешно,
Эти чертовы волосы сорвав
      С молодецких кудрей и желтой плеши.


        КАРЕТЫ

     Этот сумрачный фонарь дочадил и погас,
И не вырвутся из ножен надменные шпаги...
Но - как лихо расскакался щербатый Пегас
Вдоль по кузову старинной резной колымаги!..
Видно, мешкать не к лицу: хоть сейчас ко двору;
Всё как водится - и кони надежны и прытки,
И лакеи на запятках дрожат на ветру,
И кнутом играет кучер, промокший до нитки.
Он к заутрене везет - а заедет в кабак,
И, покуда барин дремлет за одой Петрова,
Мигом шапки посшибает с досужих зевак,
И купца заденет в лавке и крикнет: “- Здорово!”
И ухмылкою проводит скрипучий рыдван,
Хлюпко вязнущий по оси в осеннюю жижу,
На котором бывший канцлер, тоской обуян,
Отбывает - может, в ссылку, а может - в Парижи,
И в упор не замечает новейших причуд
Этих вычурных дормезов, на люльки похожих,
Что на аглицких рессорах из Вены везут
И гербами щеголяют на крашеных кожах.
А уж в них-то так заманчиво впрячь шестерик
И, оставивши чины и забыв политесы,
За голштинским скрипачом полететь напрямик
Или устрицы Потемкину мчать из Одессы,
Съездить Гайдена послушать сквозь пушечный дым,
Выставляя напоказ золоченые спицы,
И Фонвизина подкатывать к тушам свиным,
И возить Елисавету по лаврам поститься,
Ломоносова привезть описать фейерверк,
Удивиться, как с Суворовым дружит виктория,
И - размашисто домчать бесшабашный свой век
До шлагбаума, за коим начнется История...


       ГЕРАЛЬДИКА

О да, Великий шкипер во всём без спора прав,
      Вписав Россию в славные скрижали, -
Но ни барон надменный, ни арцух, ни маркграф
      Таких симболов сроду не видали!
В Европии Российской, чтоб не принять ущерб
      И дедовскую спесь не мять в мякине,
Иметь желает каждый отменно пышный герб
      И надписанье токмо по-латыни.
Ну, что б  такое втиснуть в барочный завиток
      Потомкам чванных конюхов царевых?
Серебряные рыбы, трубящий с неба рог
      И яблоко в квадратах кумачовых?
А этому княжонку, что разве что в бадью
      Да в бражный ковшик прыгал с перепоя,
Изволь на щит приладить фрегатик аль ладью
      И долгий вымпел с именем ероя.
А этому бы надо козла аль кабана,
      С рогами, с пятачком - всё как на деле,
Но только неотменно обидится жена:
      - К чему, мол, этакие параллели?
От Питера до Вятки, от Пскова до Москвы
      Разгулье геральдического срама,
А род свой именитый сии орлы да львы
      Выводят поименно от Адама.
А у кого прореха - тот сразу за мошну
      И, золотом поблёскивая звонко,
Велит и умоляет назначить лишь цену
      За якорь, за корону, за орленка.
И надо бы уважить, да кнут всего страшней,
      Хоть любит лесть сам вождь фанагорийский -
А после всех указов да выдранных ноздрей
      Изволь служить в герольдии Российской!


СОННИКИ

      Нет удачи - так будут невпопад
Все усадьбы, протекции, манеры.
Видно, зря просветители шумят,
Сновидениям не давая веры;
И, хоть выставь Дидро в любом окне,
А Вольтера - на каждый подоконник,
Всеконечно не падает в цене
Эта книга, глаголемая -  сонник.
И пока за столом и в мастерской
Неотлучно корпеет Ломоносов
И галантно-язвительной строкой
Сумароков корит дворянских россов -
Эта книжица всласть прошелестит,
Тех утешит, а этих позабавит,
И умерит постельный аппетит,
И на истинный путь и бок наставит,
И мелькающих грез цветной сезам
Пораспишет, платя должок лукавству:
- Серебро собирать во сне - к слезам,
А в грязи поизмазаться - к богатству.
Глянешь в зеркало - кончишь в нищете,
Как хоромы ни городи спесиво.
Милый мальчик приснится к маяте,
А воздушная дева - будет диво.
А коль станешь всю ночь ты путать нить
И во сне над тобой сломают шпагу -
Значит, ехать Фелицу хоронить
Да и к Павлу скорее на присягу.
А уж он-то утешит честью мать,
На ее жеребцов глазенки вспучит,
И не то что там сонники листать -
Даже спать-то по-старому отучит!..


ЭПИТАФИИ

Ах, как рано с души обречена
Облететь милой плоти оболочка!
Спи спокойно, трехлетняя княжна,
Под гранитной печалью ангелочка.
Спи, гусар, и забудь картежный пыл:
Как чувствительно скульптор именитый
Сердце юной жены твоей сравнил
С хрупкой вазой, безвременно разбитой...
Глыба мрамора - сажень в вышину -
Твою спесь ублажает здесь, купчина,
Чтоб не вылез ты больше бить жену
И наследство не отобрал у сына.
Спи, столетняя фрейлина Петра:
Твои правнучки чинно показали,
Как помпезная память их щедра
И как долго твоей кончины ждали...
Да и вы отдохните хоть теперь
От баталий, интрижек и холеры,
Вышибавшие лихо славы дверь -
Лейб-кумпанцы, пииты, кавалеры.
Отоспитесь под бронзовой плитой,
Безымянное имя громко спрятав
В эпитафии - длинной и пустой,
Словно тракт из Чернигова в Саратов.
Вей, прелестница, мраморную прядь,
Все регалии помяни, полковник:
Видно, зря эпитафии писать
Не учил вас кургановский письмовник -
А от штиля реляций и эклог
Да застольно-учтивых разговоров
Мало прока: бессмертья краткий слог
Прост, как истина:
    - Здесь лежит Суворов.


        МУНДИРЫ

Ах, звездчатый фельдмаршал и полный генерал,
      Ну, что ж на искры тратите вы шпоры?
Два главных человека - фельдфебель и капрал
      Везде и всюду в армии без спора.
Ну, кто еще научит холопью эту рать,
      От флейт и розог яростно тупея,
Усы крутить на шомпол и ноги различать,
      И драить палаши да портупеи?
Да что он смыслит в этом - поющий петухом
      Избранник славы, корчащий паяца:
Ему ли над парадом и вздыбленным полком
      И прелестьми голштинскими смеяться?
Пусть турков и поляков он бьет по простоте,
      Да борется с постами и хворобой -
А уж в искусстве фрунта, в мундирной красоте
      Авторитет он, право, не особый.
Когда гремят кареи и топчутся полки -
      Сам Марс и тот завистливо косится
На эти треуголки, ботфорты, парики,
      И пудреные сальные косицы.
Куда там этим грекам в хитонах и щитах!
      Они бы копья побросали быстро,
Узрев за десять стадий нарядный в пух и прах
      Любимый полк мальтийского магистра.
И Божий мир предстанет, как чинный плац-парад,
      Монаршего внимания достойный,
И все бы загляденье, и все б пошло на лад,
      Когда бы не кампании да войны.
Повсюду дым да копоть, и черт их разберет,
      Где бьются егеря, где - кирасиры!?
Ни плавности, ни строя, да и один расход:
      Война ведь портит модные мундиры!..  

       II.  АКТЁРЫ ФЕАТРА БЫТИЯ

  ФАВОРИТЫ

Попривыкнув к чинам и орденам,
До поры недоступно-сановиты,
Улыбаются из надменных рам
Всероссийской Минервы фавориты.

Улыбаются, матушку увлечь
Хоть на месяц сумевшие отлично
Кто - кудрями, кто - скифской ширью плеч
И почти полифемовским обличьем.

Каждый молод и кажется - навек,
Но и он знает с самого начала,
Что Фелица по-разному на всех
Свой пасьянс деловито загадала...

Этот в ломбер подладит ловко. Тот,
В менуэте расшаркнувшись так мило,
Из капралов в сенаторы махнет
Или ляжет до времени в могилу.

А кому за недельный пылкий труд
В деревеньку - награду и отставку -
Воз сервизов серебряных пришлют
И на галстух портретик и булавку,

Чтобы, стоя в гробу одной ногой
И пропивши и кудри, и манеры,
Вспомнить юность, веселый случай свой
И беззубые прелести Минервы...


АКТЕРЫ  ЕЛИСАВЕТ

      Сладко видеть во весь размах листа
Твое - в литеры втиснутое - имя!
Лицедейство - отнюдь не суета,
Хоть за грех почитается иными.
      И так славно - царей и богачей
Представлять церемонно или шало
И - забыть, что досель в мошне твоей
Сроду больше полтины не бывало;
      И, почти что не помня, чей ты сын.
По-монаршьи задрать повыше шею,
Изрекая под томный клавесин
Роль вельможи и слезную рацею;
      И на сцене, похожей на альков,
Для плезира раскланиваясь пуще,
Ждать метанья червонных кошельков
Из руки временщичьей всемогущей.
      Вот бы ей угодить! И не беда,
Что, готовя привычный град упреков,
За кулисой взопреет от стыда
Господин знаменитый Сумароков.
      Слава Богу, наш Питер - не Версаль,
И дотошных смотрельщиков немного,
Что подметят, что сапоги да шаль
Не подходят для эллинского бога.
      Но, наверно, не втуне он - твой труд,
Раз тебя рукобитьем привечают,
И в солдаты за пьянку не сдают,
И всерьез от холопа отличают.
      И пока о разящий свист свинца
Рвутся судьбы, державы и просторы,
Мы свой век доиграем до конца:
Мы недаром - российские актеры!


МЕМУАРИСТЫ

Пока Очаков от ядер не остыл
      И на Тавриду светлейший пучит веко -
Не пожалейте размашистых чернил,
      Мемуаристы осьмнадцатого века!
Над чванной одой остыв и подустав,
      С полуусмешкой отменно фамильярной
Письмо в столицы черкните для забав
      И покуситесь на слог эпистолярный,
И на четвертке скрипучего листа
      Из сонной вотчины отпишите другу:
- Сколь сельских нравов приятна простота!
      Откушав кофей, иду гулять по лугу,
Пою на клиросе, дух горе воздев,
      Над “Элоизой” томлюсь слезою сладкой,
И на купанье роскошных сельских дев,
      Очки надевши, любуюся украдкой...
Они (а впрочем, об этом - тет-а-тет:
      Вскрывают письма подьяческие рожи)
А там и гости, глядишь - поспел обед,
      А после в карточки, а назавтра - то же.
Здесь все услады для тела и души:
      Права и в этом чувствительна Европа...
...Но - непременно немедля отпиши,
      Как только свалят надменного циклопа.
Оно конечно, в деревне - благодать,
      Но все красоты пастушеского рая
Куда как слаще на Мойке вспоминать,
      Спеша в куртаг да Фелицу забавляя.
А тут со скуки согреешь штофом грудь
      Да сочиняешь мемории в абшиде.
Чем чёрт не шутит - пиши, не позабудь:
      Уж я б со всеми сквитался в лучшем виде!


БАСТАРДЫ

Не про вас пышный сан и блеск герба,
Не про вас - фейерверки и петарды:
Вам иную стезю сулит судьба,
Именитых проказников бастарды.
Ваших братьев надменно осенит
И наследство, и графские короны,
А для вас про запас - лишь липкий стыд,
Да подачки от некоей персоны,
Будто вам отвечать весь век за тех,
Кто, в масоны сыграв и кончив пьянку,
После бала зазвали для утех
Гувернантку, холопку да турчанку,
А потом, словно кошке, крикнув: “Брысь!”
В деревеньку подальше отослали,
Из которой потом и разбрелись
Ваши трудные тропы и печали...
И так горько - порою до седин
Величаться по титулярным спискам:
“Мянцев”.”Тёмкин”.”Востоков”.“Агин”. “Пнин”
Горделивого имени огрызком.
Но всерьез саблей, кистью и пером
Ту фортуны оказию исправить
И судить о достоинстве своем
По трудам, а не званию заставить.
И, в уклончивой жизненной борьбе
Одолев и презрение, и жалость,
Краем уха услышать о себе:
- Незаконный, а как в нём кровь сказалась!
И в ответ на чертах своих явить
Сановитости горькое подобье -
Но цветов никогда не приносить
На отцовское гордое надгробье...


         ПИРЫ

      Нет человеку блага, кроме как есть и пить.
Экклезиаст, 2:24
Блажен, кому на свете не всю судьбу и плоть
Заполнили карьера и невеста!
Любя нас, недостойных, предусмотрел Господь
Меж мозгом и душой иное место.
Еще покуда зубы прилежны и остры -
Не мни язык о студни и паштеты:
Не зря плескались в кадках форель и осетры,
И кайзерские жарились омлеты.
Сколь сладок звон бокалов и ложек плеск знаком!
Ведь Божий мир приятней постигаем
За сочным поросенком и тучным индюком,
И за ухой с румяным расстегаем.
А там уж честь воздайте лесным дарам земли,
И провесной икре, и лабардану,
И устерсам - и прочим, чего понавезли
В усладу стомаху, в разор карману.
А чтоб сухая ложка не обдирала рот,
Хозяюшка твоя (любуйтесь, люди)
И ренских, и мадеры с токаем припасет,
И седмитрав монаший не забудет.
А чтоб колом в утробе не встал гостям обед -
Вели из звуков сплесть подобье рая,
И пусть тебе холопы сыграют винегрет
Из Телемана, Глюка и Арайя.
И даже панагийный седой архиерей,
На гречках и груздочках не бледнея,
Всем грех чревоугодья отпустит поскорей
И вновь усы отпустит в романею.
Он, точно - строгий постник, а пить куда горазд,
А всем оплывшим скажет в назиданье:
- Ты помнишь, что об этом писал Экклезиаст?
Вот мы и чтим Священное писанье...
 

МУЗЫ  ПИИТОВ  XVIII  ВЕКА

Ассистентка проворная в мастерской Ломоносова,
Дочь тражедий и хлюпких эклог;
Ученица прилежная Буало длинноносого,
Сумарокову давшая слог;
Церемонная Душенька со страниц Богдановича,
Приспустившая мантию с плеч;
Изуверка-монахиня, что звала Прокоповича
Ноздри рвать и раскольников жечь;
Дочь фортуны, с которою вслед брели за победами
Сам Державин и громкий Петров;
Хохотушка бесстыжая, чьи проказы проведали
Шумный Майков и жаркий Барков;
Та горбатая карлица, беспокойное чучело,
Что, задернув иконы в углу,
Наставляла Поповского, Тредьяковского мучала,
Зазывала Хвостова к столу;
Миловзорная умница, Львову певшая ласково,
И болтушка, что, дамам под стать,
Глазки строила Ржевскому, приглашала Хераскова
Брать Казань и в масонов сыграть...
Ах, прелестницы ветхие, ах, всезнайки летучие,
Не спешите к себе на Парнас!
Погодите вы прятаться в фолианты скрипучие -
Дайте полюбоваться на вас.
Оброните хоть перышко с крыльев, славе приверженных,
Чтоб не слушали мы по ночам
Тех угодниц редакторских, тех прелестниц подержанных,
Что порой залетают и к нам...




       ТЕАТРАЛЬНЫХ  ДЕЙСТВ  СОЧИНИТЕЛИ

Славное дело - ославить так умело
Чье-то мздоимство и непоклонный нрав.
Даже Фелица и то не утерпела,
Ворох лукавых комедий намарав.
Значит, и прочим нисколько не досада
Складывать акты и с рифмами чудить.
Слезной тражедии к празднику не надо -
Лучше комедией кума подкузьмить.
Пусть там светлейший сажает на запятки
Важных арапов столицам напоказ -
Ты ж представлением свеженьким на святки
Нос всемогущий утрешь ему как раз.
Нет, с Сумароковым спорить не годится,
Но ведь приятно: в блаженном забытьи
Слушать, хлебая ботвинью и ушицу,
В собственном доме творения свои.
Дворню актерскую выряди сначала
В модный камзольчик, в роброны да скуфью.
Мудрых речений почтенное мочало
Благонамеренность выкажет твою.
А под конец, дабы гости не зевали,
Девкам-плясуньям догадливым шепнешь,
Чтобы повыше подолы задирали
Перед лорнетами ахнувших вельмож.
Впрочем, и так всем понравится отменно
Сей винегрет, где всего - как раз чуть-чуть.
Ужин и занавес ждут - и непременно
Надо еще поучение ввернуть.
Надо забыть про мошну свою пустую,
Хмель и чернила мешая в три ручья,
И на прощанье вписать хоть запятую
В эту забавную пьеску бытия.


III.  ОПРАВА  ВРЕМЕНИ

     САДОВАЯ  ПРЕМУДРОСТЬ

На Божьем свете всего понаросло,
      Топорща ветки, как мужики в кружале -
А ты поправь их по строчке Боало
      И по размеренным выкладкам Паскаля.
Пусть эти розы и млеющий жасмин,
      Как кавалеры и дамы в менуэте,
Сомкнутся в звёзды затейливых куртин
      И распахнутся в торжественном боскете.
А эти липы взметнутся, как редут,
      И пики елей в шеренги подравняют,
И, заглядевшись в семисаженный пруд,
      Себя и сами в нём больше не узнают.
...Садовник мудрый, трудов не пожалей -
      И парадиз рукотворный сотворится
Из завитушек петляющих аллей,
      Из сонных флоксов и бусин барбариса.
Взметни фонтанчик из Вакховой руки,
      Устрой пространство к уюту и усладе,
Чтоб тропки вышли легки и широки,
      И шлейф не драли шиповники в ограде.
А для плезира вдоль главных анфилад
      В немецкой лавке аль в Генуе достанешь
Ученых антиков мраморный парад
      (Пройдешься рядом - и сам мудрее станешь).
А там, где сладко не думать о тщете,
      Где тень погуще и даль туман окутал,
Поставь трех граций в скоромной красоте,
      Чтоб лоб зарделся и мысль амур попутал.
И мимоездом вдоль здешних першпектив
      Вельможа в случае и пиит витийский
Расславят всюду, сколь знатен и красив
      Твой околоток Европии российской...


ФОНТАНЫ

Топор стучал недаром в чухонской чаще,
Не зря свинец истрачен на водосток -
Смотри, какой нездешний, какой блестящий
В садах Елисаветы расцвел цветок!
Пусть кони-годы прытко несутся мимо,
А здесь, в благоуханной тени палат,
Дневные фейерверки неутомимо
Без пламени и дыма пленяют взгляд...
Смахнувши с плеч туники и пыль с ботфортов,
Столицам и уездам подав пример,
Богини и герои сошли с офортов,
Русалки соскользнули с витых шпалер.
И грации забыли о поцелуях,
И рыцари готовы сразить врага,
И плещутся наяды в звенящих струях,
И хитрые сатиры трубят в рога.
И на соседней горке дракон ярится,
Как шинуаз - любимый китайский сон,
И всепобедной мышцей пришел сразиться
Со свейским львом коварным герой Сампсон...
И кисти струй колючих, взлетев над прахом,
Выводят неустанно, то лик, то стих.
А если длань забвенья косматым взмахом
Легко и беспощадно обломит их -
Их через миг пополнит судьба людская
Слезами, кровью, хмелем сердечных ран.
Былое воскрешая, не иссякая,
Как колокольчик рока, звени, фонтан!..


          РОДОВОЕ  ГНЕЗДО

Нет, не только выкланивая честь
Да кидаясь со шпажками на пушки -
Жизнь нетрудно с приятностью провесть
И в своей родовитой деревушке.
Пооткушав вечерние чаи,
Крикнуть кучеру, чтобы взял поводья,
И - поехать, любуясь на свои
Перелески и прочие угодья.
Подремать в Божьем храме полчаса
И встряхнуться от ладанного дыма,
Погрузивши сметанны телеса
В сонный прудик - и вытянув налима.
И, спустивши борзых во всю их прыть,
Поскакать где овсами, где - гречихой,
И полдюжины зайцев затравить,
И смигаться с покладистой дьячихой.
А под ужин устать от суеты,
И, придвинувшись к печке поуютней,
Заглянуть в неразрезанны листы
“Пересмешников”, “Зрителей” да “Трутней”.
А отужинав, поиграть с котом
И представить себе столичных граций
Да припомнить с усмешкой, как о том
Трактовали Барков или Гораций.
А как только жена в тиши ночной
Сон увидит про аглицкую моду -
Поразмяться с холопкой молодой,
Умножая дворовую породу,
Чтобы дочкам, взрослеющим в глуши,
И сынкам - мастерам в застольном деле -
Приходилось не полторы души,
А хотя бы десяток при разделе...


ОРАНЖЕРЕЯ

Пускай монахи налягут на грибки,
На горькой редьке да на бобах говея,
А просвещенным всё это не с руки:
Для них плодами щедра оранжерея.
Пусть под размахом метельных белых грив
К хоромам барским причудно притулится,
Жасмин и розы от снега заслонив
Стеклянной дланью, отменная теплица.
И граф бывалый, и чванный бакалавр,
Очки напялив, пусть глянут благосклонно
На георгины и непоклонный лавр,
На померанцы и влажные лимоны...
...Пусть офицеры на шпагу ловят честь,
Пускай пииты настраивают струны -
Пусть: ты ведь знаешь, что из теплицы есть
Иная дверца в приемную фортуны,
И непременно поймаешь крест и куш
Или в министры махнешь счастливым часом,
Послав Фелице на святки блюдо груш
Да поклонившись циклопу ананасом.
И, сквозь застольно-улыбчивую дрожь
В свой день грядущий заглядывая в щелку,
Пунцовых вишенок в Гатчину свезешь
Со все решпектом и всё же втихомолку.
А можно просто слепить свой хрупкий рай
И подружиться с благословенной ленью,
И на Крещенье войти в тюльпанный май
И подышать земляникой и сиренью.

Холоп за пальмой засвищет соловьем,
Руссо с Делилем прошелестят лукаво...
Душа спокойна, спокоен тихий дом -
И что пред этим земная чья-то слава?


      ГРОТЫ

      Холоп ленивый, тащи скорее стул:
Не видишь - дама в восторге побелела?
      Не зря червонцы из барина тянул
Отменный мастер гротического дела.
      Не зря к гишпанцам ходили корабли
И по веселой цене свинца и стали
      Причуды эти из Индии везли
И скатный жемчуг в Архангельске скупали.
      Зато со сводов торчат со всех сторон,
Змея и рыба, дракончик и фортуна,
      И каждый угол глядит как странный сон,
А то и прямо приемная Нептуна!
      Гляди и помни, как дерзко и легко
Русалка эта на хрустале промокла
      И в шалой раме резного рококо
Луга сияют сквозь дымчатые стёкла.
      А там, где прежде по вишням вился хмель
Да бреднем раков ловили у обрыва -
      Коринфской статью взметнулась капитель
И хрупкий мостик распался так учтиво.
      И гость почтенный просадит вист не в масть,
И обернется, и вздрогнет, как от пушки,
      Когда портала разверзшаяся пасть
Оскалит к ночи свои клыки-ракушки.
      ...Нет, рано, рано постом поганить рот
И путь свой ладить к последнему порогу,
      Покуда блещет и тешит душу грот,
Как табакерка, протянутая Богу,
      Чтоб тот, отведав щепотку красоты,
Чихнул дождями на изразцовый глянец,
      И поворчал  себе громом с высоты,
И - усмехнулся, как старый вольтерьянец.

 

                IV.   ПЕТРОВСКАЯ АССАМБЛЕЯ


  АРКИ

      Вот и русская слава полновесного подарка
От лукавой фортуны наконец-то дождалась:
Как призывно взлетела торжествующая арка
Над штандартами шведов, лихо втоптанными в грязь.
      Скоро сядут на колья сераскиры гордой Порты
И насупятся в гневе венский кесарь и Версаль:
Не напрасно взметнулись эти праздничные порты,
Словно ратей российских победительная сталь!
      Пусть портал засверкает, как оклады на иконах,
И орлы на знаменах позовут с собой в полет,
И Афина присядет на раскрашенных колоннах,
И пузатому Марсу щит подаст и подмигнет.
      И амуры на крышах (презабавные ребята)
Ленту долгую спустят до земли ероям в честь,
Где с отменным учтивством величального вивата
Перечислено точно: всё как было, всё как есть.
      И, напомнив, сколь славны семинарские таланты,
Сколь к державному штилю прилежанием горят,
Громовые приветства и витийственные канты
Под развалистым сводом трехоктавно прогремят.
      Усачи гренадеры, чарку пенную отведав,
Проведут по указу ради славы и причуд,
Как цыгане медведя, на веревке пленных шведов,
И трофейные пушки на санях проволокут.
      А уж сам Алексеич на виват ответит рьяно
И укажет боярам непроспавшимся своим:
- А ей-богу, не хуже, чем у Тита и Траяна:
Вы же сами шумели, что Москва-де - Третий Рим!


     ПТЕНЦЫ  ГНЕЗДА  ПЕТРОВА

Пообтертый мундир, прищур суровый,
Лишней пышности - Боже упаси.
Как их много - птенцов гнезда Петрова -
Разлетелось по матушке-Руси!
Кто, храня государеву забаву,
Скотьих монстров отыскивал. Иной
Обмерял и устраивал державу
И за мачтовый лес стоял стеной.
Кто с царем наводил, срываясь с галса,
Русских пушек победоносный гром,
Строил форты, вконец заворовался,
Взят в опеку и умер под судом,
А иной, к вящей славе Третья Рима
Не жалея ни крови, ни чернил,
Двоеперстников жег неумолимо
И Российской Европии служил.
А кого из Болоньи и Гааги
Озорство, мастерство и ремесло
Испытать чертежи свои и шпаги
На российские стройки привело.
И они - кто за радость созиданья,
Кто - за щедрую рухлядь соболей,
Даровали свой труд и дарованья
Славе названной родины своей.
Но не каждый шагнул в чины крутые
И не каждый представлен к орденам -
И сегодня в трудах своих Россия
Вряд ли вспомнит их всех по именам.
Что с того? Не страшась свинца и пыли,
Командору великому под стать,
Они все, как могли, ее учили
Плавать, строить и крылья расправлять!...


           МЕНШИКОВ  ДВОРЕЦ  В  ПИТЕРБУРХЕ

Начетники да дьяки, куда уж вам
      С лампадкой на фрегаты да фейерверки!
Пускай, обнявшись, спляшут по потолкам
      Амуры с Посейдонами да Венерки.
Бояре всё по святцам, по старине:
      На что им красота-срамота такая?
А ты и на войне послужи казне,
      Свою мошну и славу не упуская.
Кто пред царем не грешен? Такая стать:
      Целковики - с мортир, пятачки - с мундиров,
А этакий-то куш не дерзнут сорвать
      Ни Брюс, ни Ягужинский, ни сам Шафиров.
И будет недолетом шипеть свинец,
      И хлеб гнилой с мякиной жевать холопу,
Пока растут и Питер, и твой дворец -
      Заздравный твой наличник окна в Европу.
Покуда царь храпит в терему своем -
      Тебе ль бояться сплетен и дня лихого?
И пусть Нарышкин вазы прожжет зрачком
      И хищно облизнется родня царева.
А ты смолчи да спину поприслони
      К тем изразцам, затейливым, как медали,
Что царь себе выписывал - а они
      К Данилычу ошибкой, видать, попали.
Ведь ты один умеешь под смех Петра
      Играть и богомольца, и святотатца,
И, век бродя по лезвию топора,
      До кровушки ни разу не оступаться.
Ну, а когда за гордость накажет Бог
      И враг за косы словит судьбу-растрепу -
Он все-таки останется - твой чертог,
      Заздравный твой наличник окна в Европу!..


    В  ГОЛЛАНДИЮ  СЫГРАТЬ

          “Бог создал море, а голландцы - сушу”
Голландская пословица
Сколько дел средь российской маеты:
Править кнут на подьяческих воронах,
Брать Азов, лить мортиры и шрифты,
Слать в Европию отроков смышленых.
А пока багинеты точит рать
Да раскол Ромодановский изводит -
Так утешно в Голландию сыграть
По пленительной и любезной моде.
И на святках, ступив на мерзлый пруд,
Сонно вспомнить о роще и о стаде,
Словно взором задеть почтенный труд
Славных мейстеров Стена и Остаде.
Рыбью кость для парсуны поточить,
И, охрипнув от брани и виватов,
Прытким пенником горло промочить
В “Аустерии четырех фрегатов”.
...Пусть Версалем спесивится Париж -
Сердце жаркое искренней пристало
К шпицам башен и черепицам крыш,
Опрокинутым в золото канала;
И, опять выводя кареи в бой,
Сладко - вспомнить кундштюки и тюльпаны,
Подымая из топей над Невой
Равелины, коллегии, фонтаны.
И, завидев, как пляшет, чуть жива,
Дурь-боярыня (нынешняя дама),
Усмехнуться, припомнив вдруг слова,
Что услышал на верфи Амстердама,
А потом их в урок или в упрек
Переладить по нраву и по праву:
- Верно, русскую землю создал Бог -
А уж я из нее создам державу.


ПЕТРОВСКОЕ  ЗУБОДЁРГАНИЕ

Не вострубили архангельские трубы,
      Не по рекруту надрывно плачет мать -
Великий шкипер своим боярам зубы
      По медицине изволит ныне рвать.
Увы, прощайте, каленые орехи,
       Да вятский груздь, да архангельский снеток:
Плати зубами за царские утехи,
      А нет - он быстро завяжет в узелок.
Всё драть... А нет бы - испить святой водицы,
      К щеке приладить подушку аль скуфью,
Свечу затеплить, Варваре помолиться,
      А станет худо - позвать ворожею.
Хоть этак бейся, хоть так - царю всё мало.
      Теперь, от шутки немецкой окосев,
Он лихо лезет клещами коновала
      К потомкам Рюрика в оробевший зев.
Понадышавшись в Голландии недаром
      Табашным смрадом, он даже не сморгнет,
Когда квасным и чесночным перегаром
      Нутро боярское на него дохнёт.
Ему такая работа не впервые:
      Он - добрый мастер, и смолоду привык
Лень, тьму и дикость с корнями драть в России,
      Как этот сгнивший тысячелетний клык.
И как там ветошь отжившая ни бьется,
      Как ни петляет, что змей под каблуком,
Его железная хватка не сорвется -
      Сей зуб он вырвет с язвительным смешком
И сам протянет размашистой рукою
      Его, как память о дедовской Руси:
- Держи, боярин! Положишь в гроб с собою,
      А только лучше - в Куншткамору снеси!..


        ГОСУДАРЕВА  ТОКАРНЯ

Шестерни скрипят и визжит маховик,
Словно вор-Данилыч, побитый за что-то.
Токарь этот грозен и ждать не привык:
Ну-ка, наддавай обороты!
Некогда! А надо на верфи поспеть,
Скитников пытать, да еще в одночасье
Люстровую кость да застольную медь
Хитростью токарной украсить.
А когда рука пообвыкнет верней -
Можно для потреб государства без спешки
Прямо из боярских слонов да ладей
Выточить отменные пешки.
И, уже освоив затейливый вкус,
Плетью и штыками, и Марсовым пиром
Прытко обточить бородатую Русь
Точно по немецким копирам.
Что там рыбий клык да моржовая кость?
Здесь уж под напором монаршего нрава
Вкривь пойдет крошиться, растреснется вкось
Ветхая болванка-держава.
Тут придется кстати заморский урок.
Бороды - сгодятся козлам на заплаты,
И глядишь - растет Питербурх-городок,
Строятся дворцы и фрегаты.
Спорится работа! И что вспоминать,
Как гниёт в болотах и лезет на пушки
Тысяч крепостных безымянная рать -
Ворох человеческой стружки.
Всю ее смахнуть со станка - и конец!
Ведь в токарне этой беда небольшая,
Если по живому сорвется резец,
Судьбы и сердца прорезая.
Слава не поставит в суровый упрек
Мастеру огрехи кровавые эти:
Нартов виноват - не наладил станок.
Токарь за него не в ответе... 


          V.  ПАРСУНЫ

           ЦАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ

В благостной тиши стародавних палат
Отрока печально тетки растят,
В меру забавляясь и в пору говея,
И, захлопнув святцы у зыбкой свечи,
В стены монастырские бьется в ночи
Мать царевича Алексея.
Господи, скорей бы прошла полоса
Меншикова-пса, Ягужинского-пса,
Чтоб топор прошелся по гордой их шее.
Каждому зачтётся и честь, и вина,
Да и иноземцы узнают сполна
Нрав царевича Алексея.
Только вот бояре ворчать мастера,
А боятся шагу ступить со двора.
Цесарь или шведы помогут вернее.
Вдоль по колеям европейских дорог
От дворца к дворцу потаенно пролег
Путь царевича Алексея.
Но не зря посулы и дождь золотой
Сыплет соглядатаям хитрый Толстой:
Всё сболтнет холоп, на дыбе костенея -
А господ сенаторов льстивая прыть
Смертью лишь одной повелит искупить
Грех царевича Алексея.
Кровушка в застенках прольется рекой.
Батюшка обнимет да дернет щекой.
Походя вздохнет о страдальце Расея.
Но ужасен будет недолгий расчет:
Всех сынков Скавронской в могилу сведет
Кровь царевича Алексея. 



                СУМАРОКОВ

Важность титла и недоступность чина -
      Пустяки для любимца муз, пиит:
Разве слава российского Расина
      Блеск фельдмаршальских жезлов не затмит?
Пусть феатры охрипнут от восторга
      И фортуны расправится крыло:
Для него можно перьев понадергать
      Из Корнеля, Мольера, Буало.
Да и кто упрекнет за это славу
      Твоего непоклонного пера,
Если томно похлопает ”Синаву”
      С Лешкой Розумом рядом Дщерь Петра?!
Пусть себе наряжается дебело,
      Фейерверком любуется опять -
Лишь бы только кумпанцам не велела
      С перепоя пиита задевать.
Он и с ними не станет гнуть колени
      И управится вкрадчивым стихом
И с бурсацким поклонником Ролленя,
      И с крутым холмогорским рыбаком.
О, не зря он не знает славе меры,
      И себя не смущается ничуть
И в Вергилии прочить, и в Вольтеры,
      И из чаши Эзопа отхлебнуть.
И покуда голштинские потемки
      Разгоняют Потемкин и Орлов,
Он прилежно готовит вам, потомки,
      Пышный ворох эпистол и стихов.
Так ужель вы сегодня не согласны,
      Что крылатыми брызгами чернил
Мельпомене служил он не напрасно
      И пиитом себя недаром мнил?!


ИОАНН  АНТОНОВИЧ

      Прыткая фортуна, как страшен твой норов,
Праведная ложь или истина грешная.
“Быть или не быть”- это дело актеров;
Нет, не быть, но быть - вот судьбина кромешная.
А пока так сладко посасывать пряник,
Важных пузырей умножая количество,
Слыша в забытьи от робеющих нянек
Не “агу-агу!”, а лишь “Ваше величество”.
А потом на койке солдатской проснуться
В стылом каземате, в решетчатой темени,
И тянуть тоску из щербатого блюдца
Отроком сутулым без роду и племени,
В стену биться до изъязвления пальцев
И, спасая душу от мрака и хмурости,
Помнить наизусть всех сирот и страдальцев
В Прологе и прочей библейской премудрости.
И - от смерти странной не сделать ни шага,
Так и не узнав свое имя опальное
И за что теперь офицерская шпага
Дней твоих прервет безысходство печальное.
Пушки равелинов поднимутся круче,
Тайного указа веленье исполнится
И расклад судьбы на Фелициной ручке
Рдеющим пятном мимолетно пополнится.
А глухое имя сквозь годы и своды
Тихо упорхнет на свободу из крепости
Выдранным листом ломоносовской оды
Или почерневшим целковиком редкостным...


       БАРКОВ

Господа лейб-кумпанцы и питерская знать,
Погоди наряжаться с похмельною натугой,
С петиметрами драться, за ломбером зевать
И размашисто лаяться с прислугой:
Вон опять мимо ваших чинов и островков,
При лихом холмогорце негаданно возвысясь,
В дерзкой барке барокко катается Барков -
Именитый российский срамописец.
У него уж, наверно, опять про вас готов,
С переводом ученым запрятанный в кармане
Винегретец из рымских и эллинских богов
Под заправкой соленой русской брани.
Да, уж он порасскажет, упрятав хлесткий срам
То в кивок на хоромы, то в прыткую усмешку,
Как Диана с Минервой вечор зашли к псарям,
И как сладко спалось им вперемежку.
А потом, свистнув в ухо духовному лицу
И платком помахавши девицам и стесненью,
Преехидную “Оду кулашному бойцу”
Понесет предавать всерьез тисненью.
И пускай Тредьяковский вздыхает тяжело,
Господин Сумароков нахохлится, как кочет,
А Михайло Васильич махнет пером в стекло
И взахлеб по-мужицки захохочет.
Ибо, если Европа - нам истинный пример,
Отчего не припомнить подробно и скоромно,
Как резвились со смаком ваганты и Вольтер,
И друзья Кребийона и Скаррона?
И пускай тебе славу с Пиндаром не делить,
А твой стих не подпустят к печатне даже близко -
Не беда: и при внуках будет писарей кормить
Твоих пылких страничек переписка.


        РУМЯНЦЕВ-ЗАДУНАЙСКИЙ

Ах, как славно - с усмешкой лезть под пули,
      Чтобы турок ярящуюся рать
На штыки нашампурить при Кагуле
      И у Фридриха замки посчитать!

А ведь можно бы, посулив в столице
      Громкий чин да призывный звон монет,
На Петровом престоле притулиться,
      Потеснивши саму Елисавет.

И бастарда уклончивому праву
      Беззаветно и лихо послужить...
Но достойней - отцовскую державу
      Тщетной смутой и в мыслях не томить,

И отринуть легко и непреклонно
      Таракановской дерзости пример,
Простирая российские знамена
      На сумятицей языков и вер,

И, о славе возвышенные речи
      Заводя у дунайских берегов,
К ней спокойно шагать сквозь свист картечи,
      А не через блистательный альков.

Ведь на свете, листающем устало
      Пестрых хроник разноголосый хор,

      Пестрых хроник разноголосый хор,
Самозванцев и смут всегда хватало,
      И лишь воинов - вечный недобор.


    ФЕЛИЦА

      В родном Ангальте гардины полиняли
И горек кофе из затхлых желудей.
      А Питербурх иноземцы оболгали:
Здесь нет в помине косматых медведей,
      Зато подставлены троны и скрижали
Тебе, галантный и льстивый кознодей.
      Да, самозванка... Зато как прытко славить
Спешат пииты знамен ее размах,
      Зато так сладко с Вольтерами лукавить
И в этих скифских чертогах лесах
      Служить Приапу, Минерве свечки ставить
И с Аполлоном встречаться впопыхах.
      Что слушать вопли голодного холопа
И казначейские домыслы, когда
      По мановенью любезного циклопа
Растут в Тавриде стада и города,
      И сановитая бабушка-Европа
Едва не плачет от злости и стыда?
      И долго в память скоромного курьеза
Краснеть останется строчка дневника,
      И о тома августейше-милой прозы
Затупят перья секретари, пока
      Перекусихина, дама-эпрувёза,
Очередного конфузит паренька.
      И будут ночи томительно-бессонны,
Но не от свары Орловых и Ланских:
      Коварный Панин, туманные масоны -
Куда деваться на старости от них,
      Когда ботфорты уже нацелил к трону
Сынок безносый, что до поры притих?
      Пускай Шешковский кнутами распалится -
Ты будь мудрей и прибитого - пригрей,
      Чтоб в умиленье заахали столицы
И одописцы плеснули свой елей.
      Так улыбайся, счастливая Фелица:
Здесь всё подвластно беззубости твоей.


      Е. Р. ДАШКОВА

      Руссо и Вольтер умоляли лелеять любовь,
А сами, католики, окольных путей в ней алкали.
А ты изломи соболиную бровь
Над старческим скепсисом Ларошфуко и Паскаля
И лишний раз убедись, что Исайя и венец
Вовсе не гроб, а храм для истой любови,
Даже если бусурманский свинец
Из сердца любимого вместе с капелькой крови
Извлечет жизнь. Слава Богу, останется сын,
Что выучится галантно звенеть полуштофом и шпорой,
И благополучно дослужится до орденов и седин,
Но не станет ни другом, ни опорой.
Внучек Петра пропьет свою скрипку. Старик Катон
Вываляет империю в республиканском навозе,
И торжествующая Минерва, то бишь Като,
Возымеет нужду в жеребчиках и эпрувёзе
Более, чем в новиковских циркулях и мастерках,
Радеющих об исправлении человечьей природы,
Ибо бархатный бантик на пудреных париках
С помощью гильотины успешно вышел из моды,
Оставив лишь лысины академиков сразу в обе-
их столицах, не приносящие ни славы, ни проку,
И тихую ссылку в старость, как укоризну судьбе,
Слишком похожую на благодарность року,
Да еще одиночества протестантствующие дожди
И жест отставных аншефов подобострастно-бывалый 
Пред портретом Екатерины Великия на груди
Екатерины Малой.







        РОКОТОВ
        “ПОРТРЕТ  ПОЭТА  ВАСИЛИЯ  МАЙКОВА”

      Нос пунцовый (медаль за службу Вакху)
Губы-слизни (погибель сельских дев...)
Как стоит он, гусар, принявший вахту,
Локти колкие в раму уперев!
      Как спокоен он, праздничным камзолом
Обтянув разворот нехилых плеч
И прищуром внимательно-тяжелым
Собираясь кого-нибудь обжечь.
      Может - этих угодников, в апломбе
Прытко рвущихся в царскую кровать,
С кем бы выпить, прокинуть талью в ломбер,
А к рассвету до нитки обобрать.
      А потом бы - за шиворот да в шею...
А поди ж ты: плети им в рифму лесть,
Воспевай их регальи да ливрею
И подать табачку считай за честь.
      Пусть спесивятся, уши поразвеся,
Но уж скоро, потешив буйный нрав,
Их дубинкой попотчует Елеся,
Мимоездом за ямщиков приняв.
      Пусть тогда, как побитые собаки,
За Минервин подол бегут скорей.
А уж коль и она увязнет в драке -
Зуботычин достанется и ей.
      Он со всеми сумеет поквитаться,
Эпиграмм расстеливши гранпасьянс.
Поскорей бы с портретом развязаться:
Что-то Рокотов затянул сеанс...










                ;;;
;;;;;;;;;;;;;;;;

;;;;; ;;;;
    
               НА  ОТРАЖЕНИИ  НЕБА

...а голубь городской простер крыла
Над лужей, адаптирующей воду,
Как укоризна рвению обла-
гораживать природу и погоду

Посредством хруста челюстей о злак
И дольний хрящ пустынного предела,
Поскольку жизнь - не более чем знак
Количества на массе биотела,

Неприменимый к качеству души
И чуть мерцающей лампаде духа,
Чей свет лишь оттеняют камыши
У Иордана, катящего глухо

Осколки отражений бытия
В волнах, омывших ноги Назарея,
Дабы времен крещальная струя
Вновь припадала к ним, благоговея,

И выносила на берег иных
Прикосновений яви к тьме и славе
Всё то, что в поколениях земных
Вместиться и не в силах, и не вправе,

И, вне подсказки литер и числа,
Творится, как пророческая треба,
И в луже взмахом белого крыла
Записано на отраженье неба.


МАРТОВСКИЕ  СТАНСЫ

Мартовский ветер пробует лед на излом
И знакомит сосульки с евдокииной хлюпкой грязью,
А Крестопоклонная светится, как девяностый псалом,
Истово переписанный узкой московской вязью.

Рыжий физалис устал запыленно стоять
В вазе под потолком - и хрупко, благоговейно
Тянется полюбопытствовать, как уживается ять
С фефелой-фитой  в марксовском томике Гейне.

Пристальный быт не отвык играть в бытие
И метить усмешкой гоголевского портрета
Тесноту подоконника, где возлежанье свое
Творит последняя тыква прошлого лета.

Гордый Стендаль отодвинул с полки хрусталь,
Отдыхая от Гайдна и генделевского азарта,
И выцветший переплет выставил, словно медаль
За разоренье Москвы мародерами Бонапарта.

Время сплело бантиком свои стрелки. Душа и перо
Отрешенно пустынствуют среди будничной глины.
И даже закаты устали снежное серебро
Золотить на Алексеевы именины.

Метель сменила фижмы на дольчики. Свиристель
Более не настаивает на рябиноклевательном праве,
И с метафизики крыши витийствующая капель
Капает прямо в чернильницу новой яви.


             НА  СТО  ВТОРОЙ  ВЕРСТЕ

А. А. Смирнову
На сто второй мистической версте
Испить неспешно две седмины лета
И с флоксом побеседовать на те-
му сопряженья запаха и цвета,

И, предложив почетную ничью
Раздорам третьеримских лабиринтов,
На целый вечер забрести в свою
Библиотеку “Терровских” репринтов,


И выбрать и Вазари, и Рена-
на, в бытие вперяющего взоры,
Невероятного, как письмена
Китайцев на скрипучем свитке Торы,

В котором, разглядев Фаворский свет
Среди помпейских смальт и акварелей,
Устало размышляют Эпиктет,
Перипатетики и Марк Аврелий,

И прочая стоическая рать,
Избравшая неведенье о Боге
И горькую свободу - умирать
У самого бессмертья на пороге,

Похожем на бесхитростный сей лес
И, хлынувшие как всегда некстати,
Дождливые сентенции небес
По поводу бесплодной благодати.


НА   ДНЕ  ОВРАГА

I
На самом дне оврага настаивается сон
И Перуновым профилем разлаписто бредит коряга,
И родник по корням и кувшинам расплескивает свой звон
На самом дне оврага,
Где летучие мыши лунную пряжу рвут,
А старой черемухе покинутый Китеж снится -
И она бережно процеживает росинки минут
Сквозь облетающие ромашковые ресницы,
А звуки и шорохи бродят по обе стороны сна,
Пока ветерок их варево в котле теней мешает,
И нить твоей судьбы ни к кому не обращена,
И никому не мешает.


II
Если смотреть сквозь ласточкины зрачки -
Гребень оврага скалит Хорсовы скулы
И подставляет столетних дубов сошники
Под оратаев хват Микулы
Селяниновича, которому стало совсем горячо
Под лукавым прищуром послекупальского пыла,
И он натянул сермягу лугов на плечо -
А на другое ее уже не хватило,
И пахарь ушел испить осколков синей звезды
Из ковша Малой Медведицы и бороды звездочета,
И с переносицы смахнул бочажки и пруды,
Как капли вековечного пота.


III
Оврагу к лицу серебристых ветел заплата
И бузины предуспенской бусины застенчиво-рыжие,
И мята, обстоятельная, как цитата
Из Моисеева Пятикнижия,
Которое движется, как реликтовая телега,
По дну оврага под отшельничествующими липами
И сшивает лоскутья твоего alter ego
Своими пророческими скрипами,
Чтобы тебе, прежде чем навзничь улечься
В беспредельность, отмеренную только тремя аршинами,
Было во что плотью и духом облечься
И - побеседовать с безднами и вершинами.


IV
Оврагу безразлично, где лютый север, где - юг,
Ибо его пустынно-простертое лоно
Покорствует воле чередования дуг,
Словно шпангоут корвета и галеона,
И он, ребра корней родниковой течью омывший,
Под вымпелом паутины устало отплыть готов
За грань, куда указывают бессонные соло сов
И крылья летучей мыши,
Пока туманы закатные плещутся пенной волной
И в ночи, расплывается, как скомканная бумага,
Все то, что в тебе клубилось и было тобой
Всего лишь за шаг до дна оврага.





V

В овраге пространство пробует бездну на вкус,
Старательно отбывая поклонную повинность -
И вертикалей неотвратимый плюс
Кланяется нулю и перетекает в минус,
И арки орешника изгибает в память подков
Над зевом, зияющим торжественно-пустовато,
Словно старинная форма для литья облаков,
Чьи языки бьются в колокольную медь заката,
Чтобы часами песочными перевернуть низ и верх
И запечатанным глинистым срезом обрыва
Притронуться к теме, о коей из века в век
Альвеола оврага немотствует велеречиво.


VI

В кувшинах колокольчиков бродит пчелиный гул,
Готовя для ласточек жертвенно-чистую требу,
И луг ладонь оврага бережно протянул
За подаянием к небу
И благодарно приемлет в долгожданно-неведомый срок
Антифоны дождей сквозь грохот Зевсова бреда
И голубиное перышко, и осколки надмирных строк
Будды, Христа, Мухаммеда.
И ты, обивая душу о встречи и календари,
Не ведаешь сам, сопрягая скверну и благо,
На какую вершину восходишь по ступеням зари,
Спускаясь на самое дно оврага.


АВГУСТ

Уснуть в июле, в августе проснуться
И - снова напроситься в гости к сну.
Пить чай, и в созерцательное блюдце
Впускать невозмутимую луну

И сноп падучих звезд. Учить созвучья
Спасать от немоты дорожный прах
И ощущать усердие паучье
Щекой в редеющих березняках,

И - не таить напрасную обиду
На горизонт в дождливой бахроме,
На паранойю цен, и на Макриду,
Пророчествующую о зиме -

Спокойной, как буддийская нирвана
И римский мастер far niente Квинт,
Как томик поучений Феофана -
Чужой полупрочитанный репринт,

Где душу из пустынства извлекает
Византинизма строгая печать,
И время равнодушно протекает,
Как крыша, коей некого встречать.


ИСХОД  ЛЕТА

Зодиакальный Лев, облизав домовитый мрак,
Колеблется в выборе солености или сласти,
И пустая посуда на кухне зияет, как
Наглядная формула дефицита власти.

Запах укропа - просторный, как зонт Чио-Чио-сан,
Помогает огурчикам свой стиль обрести, как бывало,
И всяческие чернушки мимоходом возводит в сан
Истинного груздя из монастырских подвалов.

Розовый штрифель, медитативно вися
В позах, которым позавидует бхатха-йога,
Послушен дождям, отворачивается от вся-
ческих иронизирований об идее Бога.

Ибо Преображение на блеск петровских штыков
Уже разроняло яблоки капельками елея
И на Фаворе повергло Христовых учеников
Навзничь пучком сияния Фесвитянина и Моисея.

И тютчевской осени славянофильский свет
Явь обнимает за плечи и небытию внимает.
И лишь подсолнух колеблется: снять перед ним или нет
Свою пролетарскую кепку? Но наконец - снимает.


           ЗАКАТ

Натекает закат, совершив возлиянье воли,
Для коей и этот над старинным куполом крест -
Некая данность, род дани, а время - всего лишь
Некая сумма откидных боковых мест

В амфитеатре пространства. Мерцают и гаснут лампы,
На заднике расплываются кипарисы и облака,
И Некто, всю жизнь стоявший у рампы,
Отказывается от помощи жестов и языка,

И даже лохмотьев плоти. Мини и макси-
одеянья и мысли, и прочий земной реквизит
Покачиваются в гримерной, как снятые маски,
Сквозь пустые глазницы которых сквозит

Онтологический смысл сопряженья монет в монисты,
Узнаванья заката в восходе и неги - в снегу,
И случайные зрители (они же - протагонисты)
Из всех тропинок и тропов избрав фигу-

ру отсутствия, встают со своих кресел,
И, уходя, как Апостол Вспомнивших Бога - Мень,
Сами не знают - Кто на их плечи повесил
Такую невыносимую и невесомую тень.


          КАНУН  ВЕРБНОГО  ВОСКРЕСЕНЬЯ

             И вновь смиренье вербы и ольхи
Не требует признанья за собой
Прав палестинских ваий, под копыта
Осляти благодарно простираясь.
Апрельский лес еще не пригубил
Причастие березового сока,
И до поры язычествует всласть,
И язычками прошлогодних трав
Облизывает стебли первоцвета.
             Земле еще так сладко - просто быть
Не символом предвечного, не лоном,
Вмещающим грядущий смысл, плод,
А тем полурасхристанным суглинком,
Что залепил и судьбы, и зрачки
Саврасову с Васильевым. Весна
В народнической истовой сермяге
Торопится по Троицкому тракту
С неторопливой радостью послушать
Навзрыдный звон Великого поста,
И ничего не ждет от кроткой ласки
Прохладных дланей солнечных. Но - Лазарь
Уже оплакан Марфой и Марией,
Уже обвит белёной плащаницей
И в новый гроб положен. Пальцы дней
Назавтра сложатся в четвертый раз -
И он воскреснет перед Иисусом
И первым внидет Господа встречать
В град, не познавший часа посещенья,
И первым перед Ним устелет путь
Молитвой - и смиренной русской вербой.


         ПОКУДА

Торопливое время, над которым стрижи
Диагонально заносят крыльев опасную бритву,
Чурается лжи и хватается за ножи
Куда чаще, чем за молитву,

И сразу на всех языках предлагает своим
Невольным насельникам храма, пустыни, дома
Идею “Москва - Третий Рим” и искупительный дым
На месте Илиона и Содома,

Всё равно - первого или тронутого числом
Из двенадцатой дюжины со времен Атлантиды,
Где Изиды и Кроносы прячутся за углом
Великой Хеопсовой пирамиды,

Чья грань нарезает время на ломти эр и эпох
И почти упраздняет потустороннюю волю -
И старая нищенка, и каждый завет и бог
Получают свою долю

И торопят пророков своих приять благодать,
Скрестившую лучи с запада и востока,
И, за предел возвращаясь, непонято дожевать
Черствую корку срока,

Отпущенного заветам, коранам, джатакам и
Плодам винограда и бесплодных смоковниц, покуда
Капелька тайны, заключенная в бытии,
К людям летит, чтобы разбиться о чудо.


      СНЕГАДАННОСТИ

I

Cенека. Снег. Солоноватые сны.
      Истины березняков безупречно-нагие.
Снег - способ существования струящейся тишины,
      Совершенно свободной от ностальгии
По среднерусскому ливню, заблудившемуся в овсе,
      По форме кристаллов, избравших халдейские позы,
По шиитским мазарам и хафизовски-крупной росе
      На поцелуйно алеющих лепестках розы,
Ибо космополитизм белых молекул тьмы
      Доказывает от противного планетарный генезис влаги
И - особенно при свечах - подталкивает умы
      К “Духу законов” и болтовне о вселенском благе.


II

Cнег, спасительный снег - но только не надо цитат
      Из сомнамбул и саванов Жуковского или Грея,
Ибо он никогда не является невпопад,
      Лебедиными крыльями осеняя и грея
Остатки воли пейзажа дожить до майских дождей,
      Остатки памяти сена о ландышах и левкоях,
На крещенские иордани наваливаясь сразу всей,
      Обитающей в Одиновых покоях,
Мощью звуков, смерзшихся в мистический ком,
      Которые, тяготея к истине внепредметной,
Сам Илья Фесвитянин, объезжая надзвездный простор,
      Вытряхнул из колесницы ветхозаветной.    

III

Если считать снегом желание неба ронять
      В темпе адажио нечто белого цвета -
Придется признать снежинками лепестковую рать
      Черемух и жасминов, устлавших хоромы лета.
Если назвать снегом застывший бред воды,
    Вспорхнувший в пространство в хлопковом беспорядке,
Надо признать, что он - гость с запредельной звезды,
      А не прописан пожизненно в Люберцах или Вятке.
И лишь отсутствие тени, простертость постельных нег
      И прозрачная хрупкость сережек Вербной недели
Намекнут снисходительно, что же такое снег
      Без эпитетов - то есть на самом деле.

IV        

Cенека, перед Нероном вскрыв себе вены, прав
      В предпочтеньи цикуте холодной воли металла,
Ибо у духа, конечно, на бессмертие больше прав,
      Чем у застывшей воды - на титул кристалла,
Что не относится к снегу. Пунктир времен,
      Самое дорогое, что осталось от прошлого года,
Не камень и не вода, не явь и не сон - он
      Энтелехия брака кислорода и водорода,
О коем, пока на солнышке подремывает кот Мурр
      И некий папа Карло заплетает косы Мальвинам,
Имеют разное мнение Цельсий и Реомюр,
      А Кельвин поднимается и уходит вслед за Кальвином.


           V

По мненью полозьев, снег - верный холоп тепла,
      Приказы плети лучей исполняющий слишком споро.
А по высказыванию линзового стекла,
      Он - вообще не тема для серьезного разговора.
Ибо дробится и крошится на звездочки, нить, иглу
      И, уступая детской лепительной прыти,
Как старовер при Петре, обитает в лесном углу,
      Сторонясь грязноватого потока событий,

Чтоб оказаться под стать представшему забытью,
      По-христиански омыть косматые ноги йети
И завещать разгадывать текучую тайну свою
      УФОлогам, от коих устали даже дети.

             VI

Снег исцеляет дали от нищих прорех и дыр,
      И, хвостиком метелей проказливо виляя,
Навязывает пейзажу свой скучноватый мундир,
      Скроенный и сшитый по образцу тегиляя,
Который, конечно, пробьет, мартовская стрела
      И в пух разнесут бердыши и чеканы апреля.
А под звездой сочельника шуба его тяжела,
      И выдержит удар клерикального хмеля,
Когда дьячок с колокольни сверзится кувырком,
      Гузном проверит амортизатор сугроба,
Галок из рясы вытряхнет - и дальше пойдет, как ни в чём
      Не бывало. Даже не протрезвев на оба.

            VII

Реб Левитан, вы правы: стекая с ландшафтов и крыш
      И раздвигая радугу с ее семицветным пределом,
Снег любит быть синим, лиловым и алым. Лишь
      Не умеет и не хочет быть белым,
Ибо белое тяготеет к мантии мудреца,
      К платью невесты и к пелене повивальной,
То есть к серьезности. А снегу к лицу пыльца
      И колорит язычески-инфернальный,
Априорно чурающийся всяческой белизны,
      Ибо у падших ангелов воскрылья цвета позора
И теневой реальности. Поэтому снежные сны
      На утреннем солнце невыносимы для взора.

             VIII

Если снегу угодно угадывать лебединую стать
     И стан боярышни в сугробе, припавшем к тыну -
Недостойно за ним подглядывать и мешать
      Копировать прекрасную половину
Человечества. Чистые монастырские губы вьюг,
      Чопорно обрученные с молитвословным глаголом,
Издали избегают вожделеюще-плотский юг
      И серафимским лобзаньем к русским весям и долам
Прикасаются, дабы Русь, разрумяниваясь слегка
      И предоставив коням Апокалипсис вещего бега,
Кроткою Навной приветила веры, колена, века
      Иконописным ликом цвета зари и снега.


ДУХОВ   ДЕНЬ

Здесь чистый дух царит. И эти дали,
На явь наброшенные, как покров,
Доныне сквозь себя не пропускали
Такой звенящий свет иных миров.

Но вечности нетварная плэрома
Без ландышей и горлиц не полна,
И ливня благодатная истома
О дно реальности звенит из сна.

И муравьи снуют в кипящей кочке
И щедро проставляют в бытии
Свои метафизические точки
Над всеми человеческими “i”.

И лето отдыхает от запрета,
И литерами пробует на вкус
Чреду заглавий Ветхого Завета:
“Исход”. ”Исайя”. ”Иов”. ”Иисус”.

И смотрят на нее глаза пустые
Забытых душ, просторов, деревень,
И тихий ангел у руин России
Крылами осеняет Духов день.


      






          ДАЧНАЯ  МЕДИТАЦИЯ

Пурпурные маки, сбившиеся с пути
И на ветру притворившиеся взлетающей птицей,
Кивают наркологам и благоволят цвести
В аскетическом соседстве с теплицей,

Где скудная доза дали изнемогает от зна-
ния огуречных усов о смысле спирали,
Коей они еще в запредельные времена
Гравитацию попирали

И отпирали долы под сенью тибетских высот
И подвалы твоих монастырских кустодий, Европа,
На обочине коей медитативно растет
Ядерному грибу подражающий венчик укропа

И инакость свою обожающий пастернак,
В чью сторону профиль каббалиста и мага
Наклоняет средь пепла краснознаменных атак
О Гамлете русском взгрустнувший доктор Живаго -

Несвоевременно-надвременной, словно жест креста,
И устало отшатывающийся от всякой роли и позы,
Как и этот, ветрами обглоданный дочиста,
Побелевший остов березы,

Наспех присыпанный щепоткой серых ворон,
Вполвзмаха знакомых с евангельскими деревами
И почему-то выбравших только сон
Из преимуществ живой собаки пред мертвыми львами.












                КЛЮЧИ  ОТ  НЕБА

Колесам уступить труды подков
И долго, словно нестеровский инок,
Читать сквозную вязь березняков
И пиктограммы рдеющих рябинок.

А с вечера до утренней звезды,
Вдруг проглянувшей сквозь хитон заката,
Листать высокоумные плоды
Досугов русского епископата

И - соглашаться, что любовь и грех -
Не повод для изламыванья выи
И прочих аскетических утех,
Приставших к ветхим смальтам Византии,

Покуда есть простор, что всем ветрам
Дарует лета пышные останки,
И барское барокко, сиречь храм
Живоначальной Троицы в Останки-

не, повторенный в чаше пруда, где
У самого мистического края
Есть место и Рождественской звезде,
И даосским аллюзиям Китая,

Глядящим из предвечной пустоты,
Над коей созерцательно и немо
Мерцают православные кресты,
Горя на солнце, как ключи от неба.







                ;;;
;;;;;;;;;;;;;;;;

            
           ;;; ;;;;; – ;;;;;

               МЕРА  ВОЗРАСТА
                А.В.Малюгину
Букет сережек Вербныя недели,
Прищурясь, вновь глядит в зерцало льда...
А дни бегут. Мы скучно поседели
И не спеша уходим в никуда.
А наши думы, дни и капли крови
О камни разбивают тщетный пыл,
Звеня и прыгая (как Григорович
У мэтра Достоевского учил-
ся). Злая невостребованность духа
Раблезианский затмевает смех.
История, как бабка-повитуха,
Одним узлом повязывает всех.
Любови искупительная пытка
В тени креста, пожалуй, стоит свеч,
А время выползает, как улитка,
И рожками ощупывает веч-
ность. Ной из клети своего ковчега
Пускал, как голубятник, голубей,
А ворон улетел, как alter ego
Или кормилец Илии. Убей
Не понимаю, почему так долго
Пасхальная творится ектенья.
А в стареньком платочке богомолка
К похмельному синдрому бытия
Относится спокойственно, как кролик
К четырехместной клетке и сенцу.
Мы все прошли. Нам розданы все роли -
Но ни одна нам что-то не к лицу.
И, не вместясь в извилинах и чашах,
На эту явь глядит с убруса Спас,
Веля простить врагов Его и наших,
Как Сам Он днесь прощает их и нас.


               ЗОЛОТОЕ  РУНО

Заржавленный бак, в который давным-давно
Не набирали ни воду, ни дождевую лужу,
Слишком напоминает золотое руно,
Скатанное в трубку, не выпуская наружу
Хронограмму скитаний буйнобородой братвы
Ахейских пассионариев, вывезенных Ясоном
Из сусеков Эллады, как коллективное “вы”
Охлоса, завещавшее остзейским баронам
Свою зазорную славу и пиетет пред
Топором, застопорившим на длину своего древка
Сползание яви в агиограмму и бред,
Ибо история - это либо непотребная девка,
Либо монахиня, либо интернетовский третий пол,
Пристально извлекающий из виртуальной забавы
Распечатку пророчеств, застывших, как валидол,
Под языком очередной уходящей державы,
Более не способной ни владеть, ни ворочать им,
Но еще понимающей его синтаксис, мат и морфемы
Или мифы о том, что кто-то там - Третий Рим
И Четвертая Троя, или хоть киль от триремы
Ясоновской - сиречь в принципе нетонущее бревно,
Как на него не таи волны рока своей обиды,
Или византинизма золотое руно,
Расстеленное по пескам шеварднадзевския Колхиды.


               ЧЕМ  ТОНЬШЕ  ФАРФОР

      Чем тоньше фарфор - тем ближе к тебе его
Внутренняя пустынственность, наполненная забытым
Аскетическим смыслом. Тщетное торжество
Мазков и штриховки над незатейливым бытом
Может быть долгим, но не бывает веч-
ным, то есть, попросту, чаши и вазы - бьются.
Но фарфоровый искус стоит свеч,
Особенно - сандаловых, капающих на блюдце,
Словно свершая обряд гаданья по трём
Из девяти капель, принявших форму дракона
Или феникса, загораживающего крылом,
Словно ширмами, пять шестых небосклона,
Оставляя шестую для солнца, что в фарфор
Упирает лучи, полутона и тени
И всё, что на свитке вод и гор
Ветер выспрашивает у бабочек и растений,
Прежде чем ринуться в зелёнорисовый дол
И, опускаясь пониже, взобраться повыше,
С целомудренным любопытством приподнимая подол
Императорской или храмовой крыши,
Под коей творится такой сакральный содом,
Что время, нарезанное стрелкой ручной работы,
Становится жидким камнем или фарфоровым льдом,
Оставляя в нём мистические пустоты -
Вроде тех, что вмещают в себя и обрыв,
И кувшин, и дворец, и пару в порыве желанном,
Словно каверны в вулканическом пепле, укрыв-
шем Помпеи и Геркуланум.


               ДИКИЙ  ВИНОГРАД

Вдоль забора, смигаться с Вакхом рад,
Льнет и ластится дикий виноград;
И Вергилиев пристальный лога-
эд взирает на ближние стога
И далекие стили складок тог,
Что свисают, как сумрачный итог,
С поздних фризов, знакомых со Христом,
С гемм - пурпурно-прощальных гематом
Обскурации римского созна-
ния, славу допившего до дна
И осадок сатрапий и провин-
ций испившего паче кипрских вин
С палестинской сикерой. Третий Рим
Даже в этом вторично повторим,
Выливая в отстойное ведро
Всесоюзно-похмельные синдро-
мы пятнадцати ленточек герба,
Чья историософская судьба,
Как ни кинь, не особенно длинна:
Бойня, индустриаловка, война,


И портвейно-мутантовый натек
По-на взлобье Последнего... Итог
Не особо изысканный на вкус -
Но зато совершенно a la russe.


               ЛЕСНОЙ  ЛАЙ

Собака, поперхнувшаяся лаем,
Прокашляется рыком и урчаньем -
А мы с тобой ее не замечаем,
Разлив саврасовское содержанье
В березовые блюдечки пейзажа,
Как чай простывший - в битые стаканы.
Как ни крути, а купля и продажа
Бесхитростной калужския нирваны
Не требует духовного напряга
И цейссовских диоптрий в золоченой
Оправе. А мистериальность блага
Все бродит по цепи, как кот ученый,
Вкруг дуба восприятия. И роще
Не надобно статистов и стаффажа:
Ее эстетика мудрей и проще,
Чем завитушка Хогарта. Пропажа
Всегда есть обретение, утрата -
Лишь перенос в иное измеренье
Мистического духа, коим мята
Описывает первый день творенья
У рубежа последнего, в котором,
Покорствуя неведомому знаку,
Мы топчемся, творя нездешний кворум,
И - слушаем бродячую собаку.

               
                ЗНАК

    ...потому что гностицизм - не свобода,
А лишь грязь из-под античных ногтей.
Потому что от любого народа
Остается совокупность костей
       И топ;нимов. Стояние в вере
С неофитственным духовным подъё-
мом сменяется отсидкой в пещере
С непременным осмысленьем её
       Как орудия спасения. Ноша
Цареградско-халкидонских крестов,
Не спешит несториан огорошить,
Призывая только тех, кто готов
       Понести ее. Все ;;;;; и amen
Есть лишь втиснутое в скобки волшбы
Обязательство пятнать именами
И названиями ризу судьбы,
       Сиречь - китель, власяницу и боди,
Фрак и саккос, кимоно и милоть,
Под которыми радеть о свободе
Не откажется адамова плоть,
       Ибо имя - только знак жажды духа
Запечатать свою сущность семью
Глиномятными печатями, брюхо
Не пуская на порог к бытию.


               ТЮЛЬПАНЫ

Тюльпаны, что вам Телеманн и теле-
патическая мистика свирели?
Мерцает аскетический гобой
И клавесин смеётся над судьбой,
И ландыши звенят в хоромах мая,
Октавы запахов запоминая.
И, право, можно и не называть
Глаза очами и одром - кровать,
Пока вершится вешняя морока
Плотелюбивой прелести барокко
И льется флажолетное клико
Смущенной нимфоманки рококо.
Пускай толпятся Питеры и Фрицы,
Штыки, косицы, обелиски, вицы,
А жизнь неисцелима и легка,
Как лепет флейты и полёт смычка,
И незачем менять чины и роли
И грифу, и струне, и канифоли.
Всяк звук да славит, всяк зрачок да зрит:
Всё прочее - будь списано на быт.
                ПСАЛТЫРЬ

     Давидовы псалмы... Какой роскошный,
Почти онтологический, припой
Для сварки свитков Ветхого завета
И фолиантов Нового! Вот - Ветхий,
Измучен ожиданьем исполненья
Пророчеств о Мессии на земле,
Уже не видит и не смеет видеть
Воплотшегося Господа - и только
Ему хвалу и славу воспевает.
А Новый, въяве созерцая Сына,
Любуется, немея от восторга,
Лучами Его Славы - и пока что
Произнести не в силах ничего
И принести благую жертву Слова
На жертвенник спасенья. Лишь Псалтырь
Горит, как стопятидесятисвещник,
И с двух сторон прихода Иисуса
Пророчествует всласть о Боге-Слове
И славит воплощение Его
На отстояньи трех квадратных шинов,
Связуя своим звоном два Завета
И ни один не попаляя пеплом,
Что пламенно дышал на Моисея
Из недр Неопалимой Купины
И в день Пятидесятницы сошёл
На братский сонм апостолов. Псалтырь -
Грядущей “Филокалии” подруга
И строго бифокальное окно,
В которое, как свыше суждено,
Два истинных Завета друг на друга
Взирают неслиянно-нераздельно
И видят Славу, Свет - и Иисуса.


                ОДА  ГЛИНЕ

В этом горшке, сохнущем на заборе,
Словно чаша Грааля или ахейский фиал,
В древности непременно рос лазорев
Цвет - или даже инициал
Из манускрипта блаженного Августина
Или Ефрема Сирина, воспева-
ющего с тобой, одухотворённая глина,
Славу Триипостасного Божества,
Благосклонного к цвету и цветам. Лепестки акаций,
Аки Акакий Акакиевич, донашивают свою
Выцветшую шинель, коей ещё аккадцы
И вавилоняне думали угодить Бытию,
Высаживая их на все свои зиккураты
И глиняные метафоры мазанок-крепостей.
Но вечность, претворяя утраты
В обретения, обожает учить детей
Крепко забытому старому. Мудрость глины -
Сколько её ни обжигай и ни бей -
В её неуничтожимости. Фрины
И прочие Аспазии напрасно глумились над ней,
Ибо мрамор растрескается, гранит увезут ромеи,
Золото ляжет в трюмы и с ними уйдёт на дно,
И лишь глиняных амфор непокорные шеи
Довезут причастное вино,
Коим и мы, промывая сонные взгляды,
Заблудившиеся в европейских веках,
Отстранённо причастимся бессмертной Эллады,
С именной остраки обметая кисточкой прах.


                ЛАТЫНЬ

Тому, кто сподобился чувствовати латынь
С греческим вкупе по арсисам и морам,
Не скучен и славянский сонм пустынь
И иной постъязыческий кворум
Индоевропеизмов. Истовый масорет
До правнучьих лысин изучает Левит и Числа,
А латинянин кенствует, сиречь - творит обед
И с мистической ленью собирает урину смысла
В урны имперского мифа, чтоб хоть слегка простирнуть
Тоги республиканцев от крови поэтов. Свобода
Выбирать синтаксис, семантику или путь
Фонемы - прекрасна, но и она - лишь мода
На державность, когда ее акме давно позади,
Простясь с Катуллом и Плинием, словно невеста с розой,
И готские лексикографы с арианским крестом на груди
Золото эсквилинцев взбрызнут свинцом и бронзой
И выплавят серебро для европейских аптек
И парикастых немцев, набитых Петром в Россию,
Аки селедки в бочку - и весь осьмнадцатый век
Комкавших и коверкавших словеноросскую хрию
По палатинским выкройкам, без году десять веков
Перекраивавшихся в скрипториях германския ойкумены,
Чтоб на двенадцатый заявиться под русский кров
В чулках и пряжках парижской Мельпомены,
Прочесть анекдот Элиана с плутарховым житием
И угостить консервированным горошком от Цицерона.
О латынь! Ты забита кованым русским гвоздем
В мистерию империи, словно в лоно
Крестного древа, на коем Распятый Господь
Простер над языками невербальные длани,
Оставив цельнотканый хитон и ветхоадамову плоть
Легионерам - насмешливым, как истые латиняне.


                ГЕН
                Марине Кото
На спирали ночного мотылька
Деловито записаны века
Эрратическим вкрадчивым письмом.
Миф о небе, устав в себе самом,
Предлагает постичь хотя б свой хвост
По щепоткам и пиктограммам звезд
Над прекрасной Испанией. Игра
В кастаньеты, монахи, веера
Завершается в будущебылом
То случайным аббатством, то - венцом,
Трепеща, как кастильский флажолет,
Над пленительной бездной “да” и “нет”.
Римской веры стоялое вино
В монастырских подвалах бродит - но
Изливается в чаши для прича-
стья отнюдь не для всех. Любовь - свеча.
Злобным смерчам ее не загасить,
Но мелькнет мотылек - и только нить
Обреченно прощального дымка
Улетит и протянется в века
Иберийской прапамяти, где жар
Генофонда бурлит и без гитар,
Загружая свой непокорный ген
В вечный Рим через гордый Карфаген.


                ЗАКАТ

Треньканье колокола означает закат. Смех
Рифмуется с грехом и кланяется огрехам
В ипостасях и призваниях тех,
Кто - особенно в старости - ощущал себя эхом
Времён, когда за трапезу Гомера звал Гостомысл,
Размашистой дланью волхвованья
Помогая вещам осознать свой истинный смысл,
Корнем квадратным извлекаемый из сочетанья
Птичьего щебета, слипшегося в борисоглебский ком,
Щербатой тарелки, где кисло млеет капуста,
И строгого in octavo с уставным корешком
Кого-то из византийцев, скорей всего - Златоуста,
Над которым склонился кустодиевский пион
Сразу по обе стороны яви, холста, мая,
Вполбутона заглядывая в сон,
Но и там, хоть плачь, не понимая,
Зачем Сумароков оды отдал в печать
И безнадёжно напакостил своей посмертной карьере
Школярской привычкой память и палец держать
Вместо закладки в Расине и Мольере,
Чьи парики кудлатятся над столом
Языческой шевелюрой Пана
И, добрые католики, диспут ведут со злом,
Скучая по Апулею и ломтику пармезана.


             В ТРИНАДЦАТЫЙ РАЗ

На предметах искусства почиет печать бытия.
Обмахни с нее пеплумом пепел помпейского быта –
И пребудет лишь время, чья высохшая струя
Затекает в осколки амфор и рокайль аммонита.
Аргонавты молчат, третий глаз в золотое руно
Упирая в укор крестоносно сложившимся реям,
Но разверзла Харибда свое ненасытное дно
И недаром вибрирует лук, напряжен Одиссеем.
Под коленом Геракловым гидра смиряет свой хрип
И минойские девы осино-стройны и щекасты,
И на мраморный пол изроняет пред роком Эдип
Со своими зрачками и пряжки царицы Иокасты.
В ноздри тянет сивилла священный аттический мрак,
И аэды молчат, подшивая сандалии мифам,
И сидят мастера, хрупкий бронзой царапая лак,
В демиургов рядясь перед хрупким, как память, лекифом.
Но уходит опять Эвридика, уходит опять
По паросским осколкам и призрачным терциям Глюка
О искусство, зачем ты? Тебе ведь ее не сдержать
Ни мазком, ни резцом, ни апостольским неводом звука
Ни иными предметами той беспредметности, где
Дзен зеленый свой чай разливает в щербатые блюдца
И ширазская роза почти помогает звезде
По спирали искусства в тринадцатый раз развернуться.


АПОКАЛИПСИС АЛЕКСАНДРА

Мнемозина, Клио, Кассандра,
Не спешите вершить свой суд
Апокалипсис Александра
На штыках матросы несут.
Учредиловка, Чрезвычайка,
Лопот лозунгов, плоти пыл.
Ах, о чем ты кружишься, чайка,
Сопрягая с Невою Нил?!
Не о том ли, что, вздыбив пламя
До небес, оседающих в ад,
Местечковые сфинксы хвостами
Пепел русской судьбы ворошат,
И о том, что средь Третья Рима
Поклонения ради, как встарь,
Кукла рыжего терафима
Ляжет в новый Пергамский алтарь.
И уж скоро, глотая крохи,
Избавляя Слово от слов,
О брусчатку душ и эпохи
Брызнут иверни куполов.
А сегодня Двенадцати кстати
За кресты цеплять якорьки
И прикладом сшибать печати
С бытия, как с амбаров замки,
И не думать, в мистическом дыме,
Окропляя кровью уста:
Кто – Тринадцатым – шествует с ними
В белоснежной ризе Христа.

 
THE  JEANS  STATES  OF  MASONERICA

Из застираннной ковбойской джинсы
Озабоченно щетинят усы
    Англиканской или квакерской были.
Протестантской истерии часы
    Промасоненное акме пробили

Три седмины данииловых на-
зад. Картечью расхлебает война
    Чаепития бостонского драму.
Основателей-отцов письмена
    Могендовидом вошли в пентаграмму

Конституции заморских коло-
ний, раздувших свой надел и число,
    Кол оседлости подвинув на запад,
И простерших своих грифов крыла
    На остатки католичества. Запах

Римских оргий и шалимской мацы
Индианкам оскверняет сосцы,
    Бриги с неграми на ранчо торопит,
И Китай свою энергию цы
    В чайна-таунах до времени топит.

А оккультных мастеров мастерки
Строят фортики, мосты, городки,
    Вавилонский столп сочтя себе равным
И приемля хруст купюр из руки
    С начертанием, всё более явным.

             БЕССОННИЦА

Снотворное, стирающее сны
С мистической кассеты подсознанья,
Дух уязвляет, как стрела с войны
Эпохи Троецарствия. Мерцанье
Бесцветной пелены небытия,
Вдруг упраздняя образы и краски,
Течёт, как неизбывная струя,
По валунам забвенья. Строить глазки,
Косить под имена и времена,
По Фрейду или Юнгу вожделея,
Бессмысленно-мучительно. Стена
Неодолима даже для Морфея.
И тщетно воскуряют лунный прах
Доханьские питомцы суесловья,
И явь часы считает впопыхах,
И топчется, как слон, у изголовья.
Покуда голова твоя всё так
Же возлежит, как римская трирема,
На дне Босфора. И клубится мрак,
И бдит звезда у яслей Вифлеема,
И в Силоаме по-на камыши
Тень голубиных крыл летит незримо.
И Гость стоит у врат твоей души,
И ждёт лампады, и проходит мимо.


     ТЕРЦИНЫ  ДЛЯ  ФОТИНЫ

Кроссовкам покорясь, сфрагемы глины
Слетев снаружи, приросли внутри.
А я творю терцины для Фотины,

Вкушающей “Подростка” в день по три-
десять страниц, что в малом Академе
Готовы заменить и словари,
               
И комментарии. Мифологеме
Полифонических романов так
Довлеет верность стилю или теме,

Что никакой мистический пустяк
Не ускользнет от верного прищура
Ценительниц сюжетных передряг.

Нет, что ни говори, литература
Есть форма замещенья бытия,
А беллетристики овечья шкура

К лицу кентаврам ересей. Ничья,
Предложенная истым православным
Фрейдисту с ницшеанцем - суть струя

Из рукомойника аскезы. Главным
Статистам подобает ранг и чин
И вожделенье - стать герою равным.

Ах, где вы, где вы, батюшка Бахтин!


                ЯМБ

Тот самый ямб, который мы на стопы
Зачем-то расчленяем, аки труп,
Сбирая с преухищренной Европы
Благую жатву памяти до труб
Архангельских; тот самый ямб, который
Из-за обочин ритуальной тьмы
Размашисто звенел клинком и шпорой
И прелагал Давидовы псалмы;
Тот самый ямб, в который, огорошен
Засильем треф в пасьянсе рока, всласть
Укладывал пророчества Волошин
И мандельштамовская кровь лилась;
Тот самый ямб, в который год от года
Союз Советов загонял, как мог,
Рифмованную жвачку переводов
Псевдопоэзии на псевдослог;
Тот самый ямб, где с щедростью сиротской
Толпился век серебряный гуртом
И питерский венецианец Бродский
Свой виноград ловил усталым ртом, -
Тот самый ямб, забит отребьем речи,
Как старый фильтр - извёсткой и песком,
Молчит, склонив эсхиловские плечи
И - не жалеет больше ни о ком...


          ПОСЛЕДНИЙ СРОК

...а знаешь - я давно тебя хочу
Спросить о смысле дантовых терцин,
Скользящих по Фаворскому лучу
В подвал нумерологии. Один
Из пристально очерченных кругов
В Inferno, где ознобом веет жар,
Наверное, вмещает и богов,
И киников Эллады. Грех как жанр
Или объект классификаций - суть
Сплошная профанация Христа.
...Те - по колена в масле. Те - по грудь,
А этот-то и вовсе по уста.
А те лохань дырявую несут
К и без того пылающей воде,
Чтоб уподобить Страшный Божий суд
Колесам флорентийских мельниц. Зде
И тамо бродит отрешенный гость,
Совлекшийся страстей, как серафим -
И рифмы забивает, словно гвоздь,
В одиннадцату силлабу с тройным
Ея подхватом. Камни вопиют,
Хвосты сплетает дьявольская рать.
Гордыня правых - беспощадный блуд,
Спешащий осквернить и затоптать
Лампаду метанойи, чтоб её
Мерцающий и вечный огонек
Не вывел к Свету это дурачьё,
Покуда не настал последний срок.


                НИ

Ни Диоген Лаэртский, ни Плотин,
Эллады обреченное сиротство,
Ни стойкая когорта животин
В обличье киников и лжеюродства;
Ни мистагоги, коих тень креста
Смела, как изморозь на винограде;
Ни софианцы ушлые – хвоста,
А не Христа и не спасенья ради;
Ни рыцари Сорбонны и прела-
ты, веру заключившие в облатки,
Ни саддукеи, спасшие тела,
Отдав лоскутья духа на заплатки
Своих философем. Ни Абеляр,
Ни Ориген – собрат по третью полу –
Ни те, кто обратили Спасов дар
В какую-нибудь лютерову школу;
Ни Сведенборг, что подложил свинью
Универсальной кантовской системе, -
Не только не шагнули к бытию,
Но даже и не прикоснулись к теме,
Как прикоснулись к ней мохнатый шмель,
Малыш, воссевший на престол порога,
И даос, постилающий постель
От Млечного пути до Козерога.


               ОБЛАКА

Не состоять в особых отношеньях
С мистерией материи, то бишь
Не путаться в благих хитросплетеньях
Кудрявых облаков и хрупких крыш
По манию Хатея или Феба
И трудников сакральной пустоты,
Решивших вытряхнуть святое небо,
Как покрывало, взявшись за четы-
ре уголка, набитых парусами,
Драконами и чем-то там подстать
Теням, чье бытие глаза и сами
Не смеют и не в силах распознать.
Пока твои бессонные ресницы
Разведены крутой распоркой дня
И все, что подсознанью будет сниться,
Почти по-аскетически звеня
Бубенчиками дзэна. Горним нотам
Достаточно величья своего.
Но дело в том, что небо – ровным счетом
Лишь небо, и не более того.
А облака, кивнув идее Бога
Соборной жертвенностью завитков,
Толпятся, как ягнята, у порога
И – чуть стесняются твоих зрачков.


         ИРИСЫ МОДЕРНА

Ирисы эпохи модерна
         Облизывают явь лепестком
Цвета камзолов Стерна
         И тянутся напролом,
Сквозь кованую мистику окон
         И кобры решеток – туда,
Где бердслеевско-шехтелевский кокон
         Оплетает текучие года
Упоительной линией, изломом,
         Фиолетовой смерти пеленой,
Ибо с таким холстом и домом
         Граничат – стена со стеной –
Тадж-Махал, усыпальница Мернепта
         И гробница критских царей,
Ибо замогильная лепта
         Иногда бывает щедрей,
Но не бывает окрыленней,
         Минуя картуши и гербы,
С арок, палаццо и ладоней
         Отпуская линию судьбы
Туда, где Нижинский и К;рмен
         На пуанты рока ставят даль,
И лиловой европейской карме
         Предстоит покаянная спираль
И ирисов влажные губы,
         Исступленье линии храня,
И индийской свастики трубы –
         Трубы Судного дня.



                ОН

             Он все-таки приехал. Подержал
В безгрешной паркинсоновой руке
Корзинку с украинскою землей
И к прутикам ее припал губами,
Сложившимися в три шестерки. О,
Как сладко ликовать Галичине,
От веры Халкидонския отпавшей,
И отпивать романскую харизму
Из ковшика апостола Иуды,
Во граде Львове под папамобилем
Заваренными люками гремя!

Бог попустил - Войтыла не спустил...

О, как ему хотелось в бок Кремлю
Вонзить стилет по-униатски адов
И водрузить понтифичью туфлю
На землю матери российских градов!
Итак, теперь он дал им благодать,
Как щирой самостийности подкрепу.
Пора блаженными провозглашать
Петлюру, Скоропадского, Мазепу

С Бандерою. Христопродавцы, ваш
Черед настал! Вы все - beatus ille.
У оскверненных дискосов и чаш
Целуйте туфлю вашему Войтыле.

Недаром он - понтифик, бесов друг
И подражает Понтию Пилату
Благочестивым умовеньем рук,
Прилаживая новую заплату
К безблагодатным старым м;хам. Кол
Масонского мистического тына
Забит в исконно православный дол...
Молись и веруй, мати Украина!




     ДВЕНАДЦАТЬ БЕЗ ДВЕНАДЦАТИ

Двенадцать без двенадцати. Пора,
     И порадеть втеканью духа в действо.
Пусть дуализм бороздчатый пера
     Являет метатезу манихейства,
Вернее – тень тайваньского РС –
     Банально-интернетовская сводня –
Скользит по сумеркам святой Руси
     И выдвигает завтра из сегодня,
Как ящик из стола, как шпагу из
     Мхом метафизики покрытых ножен,
Как смысл телеклипа, чей девиз,
     Вдавившись в подсознание, изношен,
А потому аттракционно-свеж
     Для хрупких стрелок, сидней и скитальцев.
Итак – двенадцать. – Рифмы стоят свеч,
     А ветхий логаэд – напряга пальцев.
Но дело в том, что на ломтях времен
     И челн Петров, и «Наутилус» Немо
Сочатся знаньем судеб и имен,
     Не воплотимых в знаковых системах,
И даже в слове, ибо и оно,
     Наращивая буквиц сталагмиты,
На ложь невольную обречено.
     Прав Лао-цзы и старцы-паламиты.


                В ЛАВРЕ

     Ах, Сергиев Посад! Над куполами
Клубятся облака, как ностальгия
По истинной прародине Руси
Святой – по граду Иерусалиму
И Цареграду. Легкие стрижи
И ласточки расчерчивают высь,
На парусах и сводах синевы
Мистическую прорись размечая
Для сонма новоправедников. Стены,
Незыблемые, словно «Типикон»,
Взирают на притекшее пространство,
Как праведник на оглашенных, сиречь
С гордынею смирения. Кресты,
Отпили благодати, как иссоп,
И дол, и лавру кротко окропили
Осьмиконечным золотом. Овраг
Тому уж шесть веков разинул зев
И, изумлен величием святыни,
Забыл его закрыть. Без «Мерседеса»
Не сразу и представишь новых русских –
Но в этот раз их прикатил сюда
Мышиный «Опель». Чинные монахи
Улыбчивым датчанкам предлагают
Свой семинарский English и персты,
Указкою скользящие по главам,
Чугунным пушкам и векам. Вода
Из Сергиева родника – бежит
В бутылки из-под «Колы» и канистры,
И бабушки в кобедничных платочках
Ей чают исцелитися от всех
Последствий трудовых энтузиазмов
И откровенной дурости вождей.
А горстка голубей перед собором
Душистый хлеб клюет лишь у двоих
Из рук: у отрока Варфоломея
И старца Сергия.


                СИМУРГ

Об экзегезе первохристиан
И в рыбьем чреве обретенной драхме;
Об истине, с какой Тертуллиан
Возвышенствует о душе. Об акме
Истории, в Никео-Цареград-
ском Credo воплощенном без огрешин.
О том, как Иов зрит на водопад
Скорбей, шумерской древностью утешен
В переложенье на иврит. О днях
И строгих интегралах «Шестоднева».
О письменах, смахнувших дольний прах
С окрестья гамматического, влево
Простершего излом своих лучей.
Спеша за солнцем над Господним гробом.
А путь земной, и Божий, и ничей –
Суть лишь паломничество по хворобам,
Теодицеям, кодексам, морям
И мерам времени. Апрельским вайям
Не надобны ни Типикон, ни храм,
Зане их пухом сам Живый сретаем.
И бытие, пролистанное вспять,
Втекает в финикийские графемы,
Даря харизму, сиречь – благодать
Славянским атрибутам горней темы.
И бьет крылом Симург, во все концы
Роняя пыл мистического долга –
И плачут мудрецы, аки птенцы,
Самих себя искавшие так долго.


                ЖАЛЬ

В романтическом замке теснятся славные книги
Грея, Жуковского, Смоллетта, Скотта, Карамзина,
А на стене у двери ржавеют вериги -
Исключительно и поучительно на
Случай особо острого приступа покаянья
По каноническим православным ли,
Сиречь уставам, искупающим лжедеянья
Аскетическим недеянием. У земли
Как ни странно, не так уж много способов входа
В необратимую триипостасную явь.
Самаряне ныряют в продолжение рода,
Эллины в загробку перебираются вплавь
На челноке Харона. И лишь даосы и христиане,
Как пчёлы - свои соты и мёд,
Сами себе готовят посмертье в земном тумане,
Изредка оговариваясь речами друг друга. Счёт
Подвигов и заслуг, как всегда, ничего не стоит,
Ибо ангелы редко пользуются пером,
Ибо Единственно Святое
Постигается и достигается только в себе самом.
И потому бессмысленно по земным святыням скитаться
И к Распятому по лабиринтам науки брести.
...А всё же жаль, что Жуковский не переводил китайцев:
Они ведь тоже всей Тянься идут по Пути.
               

ИБО  ПОЭЗИЯ

...ибо у каждого Сталина - своя Ницца,
Свои пирамиды, статуи и ГУЛАГ,
Ибо перед расстрелом не обязательно бриться,
Ибо поэзия - способ договориться
  О числе невостребованно-безблагодатных благ

С языком, в чьей ступке они исступлённо толкутся
Каких-нибудь тридцать веков или целый год,
И пестик событий, племена разминая куце,
Вываливает в волюмы и на блюдца
Дроблёнку метафор, мятую глину литот

И т. д., и т.п., ибо язык не прощает левых
Реверансов сознания, ибо всегда прав,
Ибо империи держатся на кухарках и королевах,
И Абсолют, заблудившийся в дивах и девах,
Ставит кассету новых пророческих глав

На плеер очередного пророка и провидца,
Обратившего профиль к тени рыб, овец и ослов,
Ибо погибшим царствам некуда торопиться,
Ибо поэзия - способ уговориться
С богословами о сущности богослов-

ствования во славу Бога Слова, сиречь - слагая
Строки, чью бронзу ни надеть, ни выпить, ни съесть,
Как делали акмеистские бонзы, богам помогая;
Ибо поэзия - это всегда благая
Весть или, в крайнем случае - честь.


             ХРИЗАНТЕМЫ

Две жёлтых хризантемы,
Врата и чёрный ход,
Фрагмент японской темы
И главный эпизод.
Чиста их экзегеза
И мистика проста.
Соперница железа,
Живая красота -
Не в Word’e и не в DOS’e
Рисованный объект,
Что скрещивает оси
Имён, учений, сект,
Творимый или несо-
творённый Божий вздох,
Мистерия и месса
Двенадцати эпох.
Как сладостно им спится!
Но у колен весны
Не спрашивай ресницы
Имперской желтизны,
Куда бежит котёнок
Рассеянных минут,
Куда века спросонок
Текут, текут, текут...


                ПТИЦА  ХАНЬ

Эти коробки с аскетическим дачным скарбом
Напоминают дно возлекитайских морей,
Где трепанги советуются с крабом -
Кому из них первым, а главное - побыстрей
Высокопарно улечься на императорском блюде
Бело-синего стиля хрупкой эпохи Мин,
Которое поплывет на каракорумском верблюде
К амстердамским ребе или мин-
геерам, будет продано за двести старых дукатов
И куплено за какие-то четыреста пятьдесят,
Чтобы постав в стене, расчерченной тенью фрегатов,
Гордился - или был бескорыстно рад
Его соседству с щербатым севрским фарфором
И печью из доморощенного дельфтского изразца,
Чьи плитки составляют синод или кворум,
Тешащий Кальвина или его “отца,”
Загружавшего в Босха все его откровенья
(Не к вечеру будь помянуты), пока
Мастер лессирует сажей и терр-ди-сиенью
Эротику золота и девственные бока
Китайчатой вазы - нежной, как ханьская циви-
лизация, слизывающая знаки Неба с песка,
Чопорной птицей из галантной породы киви
Никогда не взлетающей даже от взмаха клинка
И, окрыленной мистической атрофией
Крыльев - свободно парящей над бременем дней,
Не собираясь спорить с гностиками и Софией
О Первопричине мира, но влюблённо служа ей.


               С ОТШЕЛЬНИКОМ

         Если я заболтаюсь с чинным Шеллингом
В вишневом ледерине в 1/16 листа,
Я так и не увижусь с синайским отшельником,
Внутренним деланием исповедающим Христа,
Паче райских лилий приемля гонения
При трех императорах из семи, пережитых им.
Криле своя вместо античного гения
Или ангела грешных простер над ним серафим
Или кто-то по Дионисию. Горняго града околица
Раскинется от Калифорнии до чаньской стены Тянься -
И мир не вместит книг. Вот потому он и молится:
Всего и дел-то - о всех и за вся.
Псалмодийная мудрость слиняет, как мантия-странница,
И, не досягнув неизреченных высот,
Треснет, как старые мехи. И только вера останется,
И только любовь - спасёт.
И вся прегрешившая, аки пчёлы на пасеке,
К нему припадут и возлюбят его труд,
Зане спасаяй. Лишь книжники и спасенники
Кладь своей праведности к очам его не принесут,
Но издали запишут слова его и деяния,
Как ноты “Слава и ныне”, вобравшие горнюю благодать,
По коим им, в какие аскезы и одеяния
Не облачайся - ни звука ни сыграть,
А можно, обращая вражьи ковы вспять
И немую молитву отложив на потом,
Гомилии писать и истолковывать
Груды свитков, ненаписанных им - и Христом.

       КАК  ИОВ

Ещё не всё допито,
Ещё не всё допето.
Из горького пиита
Не сделаешь поэта.
Кифара и гитара,
Мистические зори.
Осколок Божья дара,
Являемый в миноре.
Печально за Орфеем
Брести античным феям;
О верном Тариэле
Вздыхает Руставели.
Об Авраамле лоне,
Вифании, Мессии
В палящем Вавилоне
Скорбит Иеремия.
Стекли с житейской прозы
И превратились в струны
Серебряные слёзы
Изольды и Меджнуна.
Вздыхают мэй и ивка,
Смирясь со скорбной ролью.
Поэзия - отмывка
Души высокой болью.
А мир, смиреньем выев
Путь к Богу и усладам,
Смеётся вновь, как Иов,
Утешен новым чадом.


           WAY  OF  LIVING

Узор непритязательных гардин
Змеится по соседству с циферблатом
И просит подсознание прочесть
Метафору симметрии. Тома
Из многотомной серии напрасных
Попыток бытие зарифмовать
По-блоковски вторично - ждут зрачков
И приступов гражданского маразма,
Чтоб принести практическую пользу
В буржуйке-новоруссковке. Фиалки
Стремятся оторваться от горшка
И, расцветая где-то вне земли,
Стать антитезой почвенникам. Почта
Приносит вороха цветной рекламы
И отнимает у кармана повод
Страдать от недержания нулей
На новеньких купюрах. Деньги, дело,
Деликатесы, демократы, детство
Реформ и реформаторов. Привычка
К спокойным монохромным мониторам,
Лукаво выдающая бинарность
Мышления. Четырнадцать телесных
Обличий для двенадцати имён
На оптинской иконе. Караваджо -
Зелёной кистью винограда, нежный
Сок света изливающей на книгу
“Центурий” Нострадамуса. И - вечный
Китай, как соус соевый ко всем
Векам, скандалам года, прибамбасам
И жажде убедиться, что тебе
Никак не обойтись без Абсолюта,
Над абсолютной пропастью времён
Ногами запылёнными болтая.


                НИ ЗДЕСЬ, НИ ТАМ

В чистеньких домках трефных от крови немцев
Живут бывшие русские, новыми не сумев
Стать - и мотая статус двоеземцев,
Как первую ходку в Европы. Медведь и лев
Парламентски обнимаются на штандартах ландтагов
И чинно, по пёрышку, пощипывают орла
За гусиные ляжки. Панмасонский всемирный загов-
ор орифламмой помахивает из-за угла
И цитирует Штайнера реже, чем Копперфилда
И футбольную славу баварских пивных.
И только кёльнский Dom, как перезрелая дылда,
Перестоял в девках у двери, кою Жених
Так и не отворил, не польстясь на крипты с мощами
И фараончатые тиары папских святых.
Но история славы всегда начинается в яме:
Долговой ли, крещальной - всё равно, лишь бы стих
Псалмопевца бряцал и рыдал, как песнь восхожденья,
С Колем, со шляпником ли в роли поводыря,
Ибо истина - это формула заблужденья
Здравого смысла у дряхлого алтаря
Новой цивилизации байкеров и торчащих
На игле и “Шаттлах”, “Пентиумах” и пи-
То бишь гей-клубах - и заплутавшихся в чащах
Святынь безнадежнее, чем турки в тевтонской степи,
Или новые русские - в глобалистской хрии,
Любящие сникерснуть, городя постхристов храм,
И осколками смальт выколупнутые из России,
Коих здесь не прибудет и не убудет там.


               НИЧЕГО БОЛЬШЕ

Как забавно – быть в родстве с Пустотой,
Без прикидки с самой первой попытки,
Опоясавшей Великой стеной
Ареал конфуцианства. Все свитки,
Вазы, диски и курильницы – бдят,
Цепенея пред набегом монголов
И пророчествами, в скоропись дат
Вдвинув всплески маоистских глаголов…
… Жгите пагоды, топчите фарфор,
Стройте плац посредь Чанъаньского сада
И по-марксовски зазорный забор
Ощеряйте вкруг Запретного Града;
Плавьте бил эзотерический звон
И подолы незабвенных певичек,
И крушите мириады имен
В мириадах поминальных табличек,
И владык, что льнут к драконью хвосту,
И астрал граненых яшм Ли Цинчжао:
Только вам не одолеть – Пустоту,
Совершительное таинство Дао,
Обтекаемый геоглиф Стены,
Недоступной для рассудка и счета,
По которой каждый кратер Луны
Понимает, что здесь водится кто-то,
Кто радеет о звезде и кресте,
Кости мифов и держав хрустко гложет –
А построить ничего больше Сте-
ны вовеки де дерзнет и не сможет.


            ПОСТНЫЙ  СТОЛ

По молоку соскучился подойник,
По едоку - окорока. А сей
Свободно синкопирующий дольник
Благоволит к мистерии груздей,
Репризам чеснока и притчам хрена,
То бишь умению ввергать в засол
Дары, что преподносит ойкумена,
Что непременно явятся на стол
В протягновенном, как молитва, блюде
Рождественского славного поста.
О, пыл гастрономических прелюдий
У Гоголя ценили неспроста
Петух и Собакевич! Их примеру
Почтительно последовать спеша,
Уж лучше молоканок съем, но в меру,
Как жаждет православная душа,
Забрызганная “Фантою” и “Колой”
В просвете от семи до двадцати
И наискось наученная школой
Славянския традиции блюсти,
То бишь счищать протестантистску копоть
С американских булок и котлет
И ангельскими крылышками хлопать,
С копытами забравшись в Internet.


               ВОСПОМИНАНИЯ

“Воспоминания” звучит как “Госпоминания”,
Сиречь - государственные поминки по
Достойном приснопроизрастания
В скромно библиотечном или CDюшном кашпо,
Или уголке планетарныя ноосферы. Саженцы
Вечныя славы обычно принимаются на “ура”,
Но легко засыхают. Каждый, кто к ней примажется,
Не испытывает нехватки кесарева сребра,
Но знает проблемы с Божьим. Качество таланта
Не связано с количеством слитков и бычьих кож.
И бородатые греки, крикивавшие: -  Талатта!
Лишь подтвердили, что водоем тож-
дествен морю и хорош для мемуаристики
С милитаристским налетом ахейских мифологем.
Но и на лаврах порой вырастаю фиговы листики
Для прикрытия слишком сокрушительной победы. Гарем
Горемычных эриний долго будет преследовать
Наделенного слишком липким скотчем памяти, но
Память, оказывается, надобно исповедовать:
Лишь тогда она действует аки кино
Или видеопленка, или нечто похожее,
Убегающее от забвения со скоростью двадцать пять
Кадров в секунду - или просто фрагмент бытия Божия,
Милостью попущения целокупно явленный вспять.



          EX  ORIENTE  LUX

Усталый ангел исхлестал крыла
      О гордые готические грани,
Но время попирает власть числа
И реет запоздалая пчела
      Над горьковатой грацией герани.

Двойным лучам не надобен запрет
      И точка совмещенья и опоры:
Они блюдут зодиакальный бред
И кротко поправляют вруцелет,
      Рассеивая призрачные споры

Того, чему довлеет прорасти
      Сквозь имена, событья и обличья
И прах былого знанья отрясти,
Благословляя дольние пути
      Великолепием косноязычья,

Дарованного пристальной игле,
      В чьё хрупкое ушко пройдут верблюды,
И ангелу, что держит на крыле
Сноп истин; и витающей пчеле,
      Пространств и яви чистые причуды

Вбирающей в мохнатый хоботок
      И в танец, возвещающий до срока,
Что бытия медлительный поток
Не иссякает, ибо - есть Восток
      И каждый луч и голос - от Востока.

            
         СТОЛПНИК

Всем временам стихи понаписал,
О главном не промолвив ни полслова.
Теперь мой выбор - хижина средь скал
И рубище отшельника. До зова
Трубы архангельской осталось лишь
Воспеть молитвы, вычитать каноны
И - выйти духом из-под книг и крыш
Пред лик нерукотворенной иконы
Небесного Иерусалима, си-
речь вверенной метафорам природы
Явленный образ той Святой Руси,
Что виделась избранникам. Восходы
Сменяются закатами. Ветра
Сдуваю время с циферблатов веры
И просят сотворённых из ребра
Покрыться плотью кротости. От эры
До эры с этих скал - рукой подать
В лучах неостывающего лета.
И остаётся только благодать
И царственная близость Параклета -
И чувство столпника, что, град и дол
Повергнув к иномирному порогу,
Весь век свой созерцательно провёл
Пусть на полста локтей, но - ближе к Богу.


         
    АРТЕФАКТЫ

        На берегу истории культуры
Торчат резные грани пирамид
И инок, облачившись в козьи шкуры,
Возводит свой дотринитарный быт
На степень бытия. Два камнереза
Резцами воспитуют сердолик.
Пещерных храмов буйная аскеза
Блюдет во мгле нерукотворный лик
Забытого святого. Меч кровавый
Глядит из полустертых стел и дат -
И в десяти шагах под русской славой
Берестяные грамоты шуршат.
Хотея мистагогственное брюхо
Дрожит над отмелями танских рек...
...О, плотяные оболочки духа,
Как бесконечно краток он - ваш век!
Вы - облачко, на гордой Фудзияме
Склоненное пред сакурой святой,
И знание, не познанное нами,
Хранится в ваших капсулах до той
Полупонятной точки в хронотопе,
Наставшей в прореченный свой черед,
Когда Телец поклонится Европе,
А Азия в Америку уйдет -
Провозвещать симв;лы благодати
Окровавленно искривленным ртом
И отымать последние печати
С небес, пронзенных светом и Христом.


        КРАБИК НА ЦИФЕРБЛАТЕ

Воробьиный миньен на срезе ветки
     В десять клювов цитирует Танах
Над тагетисом бархатной расцветки
     В терракотово-глиняных тонах.
У кузнечика слишком много дела:
     Он не слышит, что, портя небосвод,
У соседей скоромное сгорело
     На Тефале хваленых сковород.
И стрижей бумеранговая стая,
     Окунувшись в мистический азарт,
На точеные крылья припадая,
     Пробривает закату бакенбард.
Так что Рейсдал и Хеда, распростерты
     На забвенья офортовую медь
У своей кальвинистския реторты,
     Тоже могут его запечатлеть,
Если только смиренно и устало
     Свои кисти успеют обмакнуть
В оловянное золото канала,
     Шинуазами взбрызнуто чуть-чуть,
Не мешая ни персику, ни дате
     Уместиться в брегете горних сил,
Ибо крабик, присев на циферблате,
     Стрелки рока в ресницы превратил.


               К  ЭККЛЕЗИАСТУ

Июль, дождавшись повышенья в ранге,
Стал августом авгурским. А стрижи
Над крышами стригут, как бумеранги,
Метафизические витражи,
Оставленные томиком Спинозы,
Прочитанным на сон грядущий - и
Оправившим апостольские позы
В тфилин и талес. Ипостась судьи -
От века синекура и забава,
Особенно - в апостасийный год.
А мир и впрямь есть текст: его что справа
Читай налево, что наоборот -
Итог всегда один: на месте дома -
Пустырь, на месте храма - только храм.
История - издатель палиндромов
В трагической обложке. Черепам,
Презревшим узы брака со скелетом,
Удобнее стать чашей, но сложней
Претендовать на роль мощей. Монетам,
Повытряхнутым из кармана дней,
Не стоит обращаться к нумизмату,
Но можно посоветовать отдать-
ся за бутылку пива: двор и дату
На них никто не станет разбирать,
Как минимум, ближайшие полвека -
А там, вестимо, что Распятый даст.
...О нет, не подымай на это веко,
Шломо, Давидов сын, Экклезиаст,
А лучше последи, как к верхней раме
Льнет зыбкий комариный хоровод
И ласточки играют со стрижами -
А впрочем - кто их к ночи разберет.


               КРАСОТА

...а всё-таки хафизовские розы
Не жалуют японские кашпо
И гомеопатические дозы
В служенье красоте. Прогулка по
Исламскому изыску Гюлистана
Не совпадает с мнением тядо
Об оптимальном развороте стана
Пред чашечкою чая. От и до
Знакомые бутоны - лишь набросок
К благому буйству сада и холста.
Но у природы не бывает сносок
И частных мнений в скобках. Красота
Не жаждет ни совета, ни запрета
И, самоумалений не боясь,
Возвышенным кенозисом букета
Себя влагает и в фарфор, и в грязь,
Верша свой путь и в малом, и в великом,
И, фабулу отсутствия творя,
Инклюзой мезозойской, лунным бликом
Глядит со дна времён и янтаря,
Чтоб, одолев воздушные мытарства,
И перечтя печатей до шести,
Разбить судьбу и сердце, сжечь полцарства -
Но душу обязательно спасти.



   
          ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ

     Жизнь – это то, от чего устаешь быстрей,
Чем осознаешь разнство стихов и прозы.
С этим едва ли станет спорить Борей,
Тем паче – Барух Спиноза.

     Ибо душа – если забыть Декалог
И пчелу, в чей-то нимб вплавленную в полете –
В сущности, лишь предлог или сверхсхемный слог
В гесиодовом гекзаметре плоти,

     Жаждущей броситься в веру, в бред, в бой,
Слезами и кровью упраздняя формулу бденья,
И за миг до ухода почувствовать над собой
Бога – или знак ударенья,

     Пока Летучий голландец, витражом своих парусов
Слегка поправляя знаки надмирного алфавита,
Еще не запер пространство на обомшелый засов
Тире – или раззолоченного бушприта,

     На кончике которого устало мерцает звезда,
Не уместившаяся в фабулы, формы, числа:
И кроткий призрак «нет», уступая призраку «да»,
Явь исцеляет от смысла.


                ОДНА ЩЕКА

        Смотри: на ее щеке дрожит крыло мотылька,
Словно тихая память о будущей инкарнации.
А Милефу беззубо пережевывает века
И выплевывает косточки дат, не оставляя ни нации,
Ни смысла истории. Четырнадцать мастеров
Из тех девяти, что заблудились в узоре,
Делали этот резной драконовый кров,
От коего осталась лишь тень на фарфоре
Да краткое описание, зачем-то забредшее в «Сон
В красном тереме», длящийся дольше, чем пар над чаем
Или выучка даосов. Нефритовый слон
Убежден, что мы его все равно замечаем,
Даже если не смотрим ни на него, ни на
Бифокальную точку ханьского хронотопа,
Вокруг коей Великая стена
Змеится и ждет: не пришлет ли Европа
На поклон к императору португальских морских чертей
Чартерным рейсом из Мозамбика в Макао,
Где шашки становятся без затей
На скрещения линий, щурясь лукаво
Всеми своими знаками, наползающими на Восток
Словно крабы, клешней и передним задом,
И лишь девушка подставляет одну из щек –
Только одну! – неутомимым цикадам,
Ибо другая, наделяя тигриный год
Качеством вечности, заблудившейся в лунном тумане
Отрешенно и безнадежно ждет
Воина, павшего от монгольских сабель в Чанъани.


                КАК  НИ  СМИРЯЙ

Как ни смиряй апостольским глаголом
Какой-нибудь платонов диалог -
У слишком озабоченного полом
Фрейдистски протекает потолок.
И хмурый Штайнер - капля дождевая
На лбу теософических орбит -
Молчит, визионерством изживая
Какой-нибудь невымученный стыд
Или Эдипов комплекс. Псевдознанье
Играет в эзотерику и миф,
Дань агадического обрезанья
Вместо Христовых хлебов преломив.
И Ориген, почти избавив тело
От гнёта генофонда своего,
Показывает братьям неумело,
Как страшно пол зависел от него,
А он от пола, предпочтя железо
Адамову супружеству, когда
Любовью, а не яростью аскезы
Мерцала Вифлеемская звезда.


                ИБО

Ибо они музицируют, ибо - лютня,
Безупречные терции отпуская в полёт,
От избытка деталей млея, как словолитня,
Лёд флажолетов снисходительно льёт
На колени красавицы. Ибо седое время,
Из фужеров фортуны отпивая кровь и клико,
Беззаботно ворочается в раме
Церемонного рококо
И смеётся над циферблатами. Ибо рыбе
Почти надоело об историю бить хвостом
И подсказывать ребе и утробе
Очередной метаисторический том
Комментариев к будущему. Ибо дорога -
Антитеза двух точек и единственный мост к ним,
Беззастенчивый, как дерюга
Перед бархатом. Ибо нимб -
Отнюдь не и. о. чалмы, кипы, камилавки,
И одинаково чужд золоту и свинцу,
Особенно если он девичьей головке
Так славно и посмертно к лицу
Идёт, как шёл ковчег праотца Ноя
Арарату и голубю, оставляя потоп на потом,
Чтобы лютня и рококо, и Кохелет, и всё остальное
Состоялись потом.


                ЛУК

Этот йоменский лук переводит с натугой дух
И от стрелы избавляется, как от обузы,
Ибо любой треугольник – в сущности, заговор двух
Катетов против гипотенузы.
И ей подражающая крученая тетива,
Готовая упорхнуть, словно воронья стая,
Как и любое право, в принципе неправа,
Два сопряженных конца не отпуская
В учебу к горизонтальности. Лишь водяным ча-
сам, чья струйка неумолимо катит
Время в обе стороны, известно – куда свеча
Протягивает свой светоносный катет
И кто на излете полночи проводит к ней,
Слезинками стеарина ораторствуя немо,
Неторопливые гипотенузы теней,
Недоказуемые, как теорема
Кого-нибудь из греков или арабов, чей взмах
Перьев над свитками двоится от нетерпенья
И оставляет в компьютерных умах
Благоговейный прочерк недоуменья,
Больше всего похожий на срубленный тис,
Катетам лука уступивший свое постоянство,
Или знак вычитанья квадрата времени из
Квадрата пространства.


               МОТИВ БАКСТА

О чем ваш фавн точеным подбородком
Беседует с запястьями? Маслины
Ветвями умащают бытие
Лазурного хитона Зевса. Горы –
Особенно пещеры в них – гордятся
Лукавым созерцанием объятий,
Дарованных Венерой Адонису.
Мистические струны кипарисов,
Натянутые от земли до неба,
Испрашивают позволенья стать
Резным афонским крестиком. Руины
Дорических триклиниев торчат,
Как старчески изъеденные зубы,
Бессильные отгрызть хотя бы строчку
От кондаков Романа Сладкопевца
И просфору причастья прожевать.
Ресницы трав взирают равнодушно
На чашу Ганимеда и на то, как
Слепой апокатастасис событий
Все больше размыкается – и время
Приобретает векторность Распятья,
И маньеризм наречья облаков
Чуть заслоняет логос благодатный.
И только плющ, расплющившись о грань
Двух сопряженных формул яви, рад
Прохладой влажной ласки оплести
Бедро Дианы и стопы Пречистой:
Но Ангел, серп имеющий в руке,
Надламывает древнюю печать
На амфоре, вмещающей былое
Наперекор грядущим ипостасям
Истории  – и стебель обрезает.


                ИЗ

        Из теневой реальности, из бреда,
Из отчадивших седмисвещниц; из
Стиллебенов, которыми Клас Хеда
Цитирует Экклезиаста, вниз
Краями опрокинув звон фужера
На аугсбургский кованый поднос;
Из тех краев, куда уходит эра,
Которую когда-то в мир принес
Небезызвестный Моисей, рогами
Буонаротти наделенный; из
Уменья мистагогов кушать пламя,
Ступая на неволимый карниз
Между двумя столпами мнимой веры
И несомненной ереси; из рам,
Набросивших парчовые портьеры,
Чтобы не видеть пышный папский храм
На расстоянье тени, коей кирха
Бодается с пространством; из томов
Меморий незабвенного Селькирка,
Воздвигшего колониальный кров
Над экзегезой каменного века -
До выделенья личности из ро-
дового тела этноса; из смеха,
Поддевшего афинян под ребро
Мистерией проказ Аристофана -
Я вижу: всё и вправду суета,
За исключеньем светлых крыл Креста
Да стона мученицы: - Christiana
Sum...



                ПОТОМУ ЧТО

…потому что врачи привыкают вскрывать
Трупы и то, что Ной напрасно чаял в Хаме
И старательно покрывают за тетрадью тетрадь
Эзотерическими стихами;
Потому что поэзия – каторга и весы,
Не связанные никакой шкалой и целью,
А вовсе не повод закрутить пейсы или усы
И приударить за свежей мадмуазелью;
Потому что из формулы «не пойман – не вор»
Вытекает ущербность всякой – особенно рыбной – ловли,
А руссоистский общественный договор
Вымирает от дефицита: все равно – слов ли,
Дел ли; потому что растоптанные слова
Обрастают своей теневой энергетикой, дабы
Из них сложились новые уставы естества
И цивилизационные ухабы;
Сиречь реформы; потому что сдвиг, перенос
Третьего арсиса в гомеровском логаэде
Есть не вопрос формы, а чистый щелчок в нос
Дурочке Славе и потаскушке Победе;
Потому что у дат – неустойчивый целибат,
А византийская редьколемаргствующая аскеза
Лишь с девяностой попытки выплавляет булат
Из послушнического железа;
Потому что Елена, коей репутация не дорога,
Слиняла из дворца с любовником, а муж-то
Поплыл о стены Трои обламывать рога,
Потому что поэзия – это не только поэзия; потому что…


               РЕЗЬБА

А опорам традиции не лень
По-вдоль спила общаться с каждой ранкой,
И встречают опять Предтечев день
Соплетения кудринки с татьянкой,
То есть кич в третьей степени. Резцы
Зорко гложут тебя, благая липа,
И упрямо не сходятся концы
То ль эстетики, то ли – архетипа,
То ли просто извола: сделать им –
На одиннадцать долларов – красиво,
Ибо вновь изогнулся Третий Рим
По лекалу Гольфстрима, Куросиво
И тем паче Пот;мака. Указ
Дураку не закон, творцу – обуза,
И клубится Петров иконостас
По стезям, по которым бродит муза
Древорезцев и плотников. Резьба
Суть порыв, постижение, прозренье
Узорочьев, которым судьба
Излагает святое измеренье
Для детей неискусокнижных. Взлет
Есть паденье в обратной перспективе
И реза, обязательно найдет
В древе жизни все то, что скрыто вживе.
В мастерстве, воспрозревшем бытие
Как гармонию, прорекает нота:
- Это – мастер из Кельна, а сие –
Галилейского Плотника работа.


                НЕ ПРЕДАВАЛИ

Попросим византийскую Европу
Благословить наш край. Она придет
И повелит афонскому иссопу
Стряхнуть на ны частицу древних вод,
Что Яхве древле уделил потопу.
Попросим греков в четках и с крестами
Отверзить мздолюбивые уста
И лествицу простерть славянской яме,
И приобщить нас к имени Христа.
Все остальное сделаем мы сами,
Когда царьградские архимандриты
Прогонят свое стадо в папин хлев
И православных рак святые плиты
Придет когтить венецианский лев,
И тамплиеры, и иезуиты.
А мы, сдвигая дух к последней дате,
Мы устоим у врат святой Руси.
Не зря мы – простецы, иллитерати,
Ам-гаарец, как говорят носи-
тели безблагодатной благодати.
Мы целый век Владимира валяли,
Творили терафима из него
И подклоняли дух земле и стали–
Но Господа и Спаса своего
Не предавали и не продавали.



     КИСТОЧКА ФЕСКИ

Верблюды, птицы, гурии, цветы:
     Мир сладостен, пьяня и не печаля.
Беспечность азиатской красоты
     Превозмогает чинности Версаля
И всяких Сан-Суси. О, явь – раджа,
     Султаны, богдыханы и так дале.
Непритязательная паранджа
     Таинственнее масок и вуалей.
Едва дымится сладостный кальян
     Над памятью Аравии счастливой.
Ислам зализывает горечь ран
     В волнах пассионарного отлива.
Покуда ржавью тронуты клинки,
     Имам Хусейн не тешит верных чудом.
Петляйте, наливные завитки
     По сводам, хартиям, чеканным блюдам.
Пусть по дворцам напыщенных Европ
     Проляжет, как забытое тиранство,
Лукавый эстетический подкоп
     Под строгую аскезу христианства.
Пройдут века по зыбкой тине дат,
     Рим упразднит заветы и запреты
И рядом с дряхлой готикой взлетят
     Накачанные нефтью минареты,
И вялый спор надломленных культур
     За Божий мир и книжные довески
Решит малыш, задев запальный шнур
     Банальной кисточкой турецкой фески...


               ЛИСТИК МАЛИНЫ

        Листик малины в ведре дождевой воды,
Как лоскуток паруса чьих-то надежд и странствий
Никому не сулит ни утешения, ни беды,
А просто существует точкой в сжатом пространстве,
И, с громоздкостью сна нездешнюю явь
Сопрягая в угоду чуть заметному колыханью,
То ли плывет в полете, то ли летит вплавь
По грани двух миров, сам становясь гранью
Между приближающимся отраженьем грозы
И гусеницей на дне, запутавшейся в пухе;
Между вертолетными промельком стрекозы
И обреченно-отчаянной тенью мухи.
И, невесомо витая вне смены эр и ночей,
Его разбухший, но пока что зеленый остров
Скользит по витражу отражений и теней,
Слов мерлиновский стеклянный остров,
Где  стелются луговины под влажным оскалом скал
И вольготно ланям и ландышам в прохладной дубраве,
Где ты скворцом и лисенком уже бывал,
Когда учился бродить по обе стороны яви.
И, может, поэтому тебе так прозрачно жаль,
Что эти лани и скалы, и снов твоих дальних долины
Через мгновенье упрутся в потрескавшуюся эмаль
И снова станут прожилками на листке малины.

   
         КАНТ  НА  РОЖДЕСТВО

Благословенье дольнему - цвести,
Потокам - литься, муравьям - плодиться -
Но есть еще и горние пути,
К которым рвется дух, как голубица,
По-на холстах у возрожденцев. Есть
За спилом византийския иконы
Смиренномудрия благая честь
И дух, не презирающий поклоны
По обе стороны бессмертья. Мир
Душевный вызревает на изломе
Державы и ключицы. Апеллир-
овать к ab ovo и святой соломе
У Вифлеемского вертепа - пусть
Чуть примитивный, но понятный аверс
Кесарева денария. И хруст
Врат иерусалимских, римской славе
Радеющий - приоткрывает смысл
Дробленья Откровения на строфы,
Доколь Сын Человеческий не смыл
Его Своею кровью на Голгофе
И не явил всё целокупно, как
Волхвы и пастухи его прияли
И выпил конский и воловий зрак,
Не зная Моисеевы скрижали
И прочий родоплеменной простор
Или тотемы на общенье с Богом,
Что в яслях предлежит - и чашу гор
Собою полнит, как вином и слогом
Евангельским. И мир, простерт во тьму,
Не сетью, но гордыней рыбу ловит,
И радуется и мерзит Ему,
И веру, и оцет Христу готовит...


               ОРНАМЕНТ

Орнамент, убегающий налево,
Вернется справа в омофоре мифа.
Эстетика – покладистая дева,
Особенно – на стамносах Коринфа
И кипрских лекифах. Иссеченье
Камеи – не прибавит славы Фрине.
Орнамент – сублимация влеченья,
Преодоленье эроса на глине
И пылкой меди; робкая осанна
Философемой нищего аскета.
Неторопливость кисти и чекана
Есть зрелости усталая примета
И память раннедетства. Государства
Столпились в очередь за завитками -
Но лишь немногим полисам удастся
Похвастаться квадратными щеками
Меандра. Жаркой оргии стенаньям
Не пересказчик он и не приятель.
Орнамент – микросхема подсознанья,
Графема коллективно-бессознатель-
ной воли к чистоте. Твердя эклоги,
Избивши ноги о чужи пороги,
Черту под чертом подведя в итоге
В сплошном экуменическом стриптизе,
По стенкам жмутся эллинские боги,
И Рома складками имперской тоги
Напоминает о Тирренском бризе.
И русский богомаз, о бедной Лизе
Всплакнув в аполлионовское лето,
Скудельной кистью на Христовой ризе
Творит орнамент из Фаворска света.


               И  ЖДЕШЬ

Как ни болтай о сходстве Сингапура
С символикой арабских теорем -
Не будет проку, ибо и культуро-
логическая логика не всем
Доступна. Созерцательное пламя
Танцует между плит, эпох и строк -
Но смысл его в буддизме и исламе
Все так же профанически далек
(По мнению зороастрийца-мага)
От сути дуализма “зло - добро”.
...Исписаны пергамент и бумага,
Освящено  чеканом серебро,
Первосвященник и шаман свой титул
Возносят над чредой склоненных спин,
И яшма драгоценная нефриту
Передает учительный Ицзин.
Афона аскетическая святость,
Синто - Чжуанцзы чопорная дочь,
И суфиев оккультная заплата,
Кивнув друг другу, отступают прочь.
И сходство, всеобъемлющее сходство,
Вселенское духовное родство,
Творит обряд сыновства и сиротства
И, хоть умри, не значит ничего,
И ни о чем не говорит. Водица
И кровь текут с любого алтаря -
И отпивают истину из лжицы
Все чтущие Распятого Царя.
А ты молчишь, как будто ждешь чего-то,
Соскучившаяся по ногтю вошь,
И, как баран на новые ворота,
Глядишь на мехи новые - и ждешь.


                СПАСАТЬСЯ

Эх, зодиак... Тринадцатый твой знак -
Четвероног просиженного стула.
Липучка жаждет мух, скрутившись, как
Рунические резы Вельзевула.
Январь берет всё круче к ветру, а
Днесь мне Успенье вспомнилось по некой
Причине беспричинной. Де Труа
Со всею рыцарской мессиротекой
Не стал бы извлекать из ножен меч,
Чтоб убедить бессонный сонм снежинок
Тьму мух не травестировать - и лечь
Перед Творцом спокойно, словно инок,
Что правило творит в четвертый час
Ante meridiem, если по-латыни,
И неусыпно молится за нас
Посредь иссопом взбрызнутой пустыни,
Где мы с тобою в смутный час страны,
Под дланью палача и святотатца,
Не счастье пить ковшом обречены,
Не жить, на н;жить глядя, а - спасаться.


               КЛОЧКИ

На каравелле утреннего света
Под парусами пенных облаков
Легко плыть к струям Ветхого Завета
И берегам отхлынувших веков, -
Туда, где Нил поит дворцы и пашни,
И Гильгамеша слушает Шумер,
И в хрупкой вазе Вавилонской башни
Цветут букеты языков и вер;
Где Рим, как риторическая фраза,
По бронзе полированных зеркал
Ухмылки чванных цезарей размазал
И профили прелестниц расплескал;
Где шпиль готический, колюч и тонок,
Стекает с зодиаковых орбит,
Пока цветную тень его котенок
В сквозящем хрустале не раздробит,
И то, что было Троей и Египтом –
Отхлынув как отлив, уйдя как сон,
Рассыплется истлевшим манускриптом
На тысячу обрывков и имен.
А каравелла гордая, резная
В пространство вплавит след бесследный свой,
На сонной глади Понта раздвигая
Клочки того, что раньше было – мной.


                ЭДИП

...и молитвы-то в доме нечасты,
И лампады пусты, аки бы
Пряжки бронзовые Иокасты
Ждут Эдипа у края судьбы.
Шелестят in-octavo и травы,
Хворью высушенные до чрев.
Бытия благосклонные главы
Повторяют извечный напев...
Вслед за манною, как по пороше,
Путь синайских скитальцев спешит.
К деревянным скрижалям у Моше
Сердце больше, как видно, лежит.
Псов и скимнов пустынные стаи
Убегают в содомскую ночь.
Время ждет, но не ждет Адонаи -
Прочит суд и не хочет помочь.
И лампада, испившая масла
У ворот пелиштимских побед,
Не горит и не то чтоб погасла,
А едва эманирует свет.
И, насквозь прожигая анналы,
По-над коими бдеет заря,
Его капли вплавляются в скалы
Синаитского монастыря.
И оттуда, языческа Феба
Упраздняя никейским крестом,
Простирается лествица в небо,
Зная вся, яже будет потом.
И молитвы до смертного хрипа
Бьют волной в моисеев ковчег,
И слепое прозренье Эдипа
Ждет евангельска: - Се человек.
И падет ветхий сфинкс, и отбросит
Крылья, меры, концы и края,
Ибо днесь Галил;янин спросит
Мир, как Сфинкса: - Кто матерь Моя?


                ВАЛУН

Серый валун у церкви, отчего-то похожий
На глупенького ягнёнка гиссарской курдючной овцы,
Бодается с оградой и выглядит даже моложе,
Чем в день, когда софьины двоеперстничающие стрельцы
Побили на нём одного из первых петровых
Немцев, презельно мерзких париком и зельем своим,
Не на осляти, а на свиньях да на коровах
Отважившихся въехать в Третий Рим
Прямо из первого или из града Роттер-
дама, где дремлет Эразм, впав в протестантский маразм,
Пока его присные начищают наёмничьей роте
Латунные кирасы до блеска или до спазм
Перед отплытием к мысу Доброй Надежды
Или поближе, в Московию - ради для
Обучения варваров фасонам галантной одежды,
Устроения водяных взводов и возведенья рубля
Из чешуи полушек в ранг европейской монеты,
Чтоб было чем, кроме дёгтя да соболей,
Оплатить дым Азова и Мартины менуэты,
И эту церквушку нарышкинского барокко, чей
Купол о смуты и облака обносился
И, наскучив косить под кирочный гордый шпиль,
Вспомнил о Византии и капельку покосился,
Чтоб лучше расслышать невозмутимую быль,
Которую колокольне, оглашающей звонко
Витийственной немотою каждую дольнюю пядь,
Рассказывает валун, похожий то ль на ягнёнка,
То ль на кого-то, кого лучше не вспоминать.
 


           ЧАШЕЧКА УТЕШЕНИЯ

В праздник праздников – солнечно и ве-
село, словно Хотей о Рождестве
Приснодеву почтить явился сам
Вслед халдейским монархам и волхвам,
И заместо алмазов приволок
Полный ветра холщовый свой мешок,
Чтоб ветра помовали веселей
Парусами Христовых кораблей,
И хоругви святые шевели-
ли в вертепах и градах всей Земли.
Но Иосиф Обручник бе суров
И не принял язычества ветров
По реестру синто. Один лишь чай
В мешковине остался невзначай
После встряски Зефиров и Боре-
ев на том Вифлеемском на дворе,
И его сребробрадый эконом
Не отверг в благочестии своем,
И для-ради восподдержанья сил
Соловецким монасям заварил
Дабы те, не дремля, на Рождество
Тропарем помянули бы его
В день вторый, посреди карельских скал
Полувспомнив драконовый оскал
И все то, чем Исусовых врагов
От вертепа отводит Путь богов,
Средь духовныих нив и снежных грив
Утешения чашечку испив.




 ТЮЛЬПАНЫ АЛЕКСАНРОВСКОГО САДА

...а из тюльпанов следует лишь то,
Что бурый поменялся на зеленый,
И шуточки горийского кинто
Топорщатся усами над колонной
Счастливых демонстрантов. Первомай
Из серии “Рабочий  - так ворочай”
Уносит в свой краснознаменный рай
Похмельный стресс Вальпургиевой ночи.
А май привык сдвигать охапку дат
И комкать их в торжественных объятьях.
А скромницы черемухи стоят
В благоуханных подвенечных платьях,
Развесив белый пыл своих гирлянд
По спорам о Ваале и Молохе
Укором Коллонтай или Арманд,
И всем гетерам ленинской эпохи -
Времен попранья ноши пола, чьи
Апологетки в шляпках и платочках
Спешат любить вождя в небытии
И пустоту, затерянную в точках
В конце истории. Почет труду
И славу миру воздают фонтаны,
А в тихом Александровском саду
Цветут себе голландские тюльпаны,
Как дар Петра, зардевшийся затем ль,
Чтоб подцветить вишневые метели,
И царь, зело не жаловавший Кремль,
Торчит над ним на хрене Церетели.


              ПЕЙЗАЖИСТ

       Легко быть пейзажистом: подчеркни
Холмистую драконовость рельефа
И яблонькам вели цвести в тени
Монастырька, где новая Манефа
       Началит своих трудниц не постом,
А отлучением от Internet’a.
А рядом взгромозди старинный дом,
Торчащий льдиной у обочин лета
       И новой смены денег. Не беда,
Что предрассудков даже у старух нет.
А пейзажист - риэлтор хоть куда:
Его недвижимость с годами пухнет
       От ренты и врастанья в колорит
Солидных кракелюр а-la Федотов.
Недурно также намекнуть на быт
Стаффажем BMW и бегемотов
       В манто из нутрий. Вязов серебро
Свободно конвертируется в задник.
Ещё - сухою кистью, как Коро,
Слегка потыкать сквер и палисадник,
       И на прощанье взбрызнуть дерева
Провинциальной грустью или сплином,
И - усмехнуться, что была права
Сестра Мисюсь из “Дома с мезонином”...


          ПЕЩЕРОЛИЗАЦИЯ

Разводы фанеры а закатной штриховке дня -
Наконец-то куда отправившегося скитальца -
Напоминают пещерного коня,
Написанного чрез синантропа или неандертальца

Творцом и Подателем всяческих - или просто фрезой,
Неудержимо-недвижной, аки времян стремнина,
Постигающей эстетический мезозой
Под козырьком тривиального дачного мезонина

Просто так, бескорыстно, не как тему или объект
Кандидатской или тем паче магистерской диссер-
тации, ибо даже у древних сект
Тоже присутствовало нежеланье метать бисер

Перед неприрученным объектом охоты, чей хрюк
Оглашает пещеры и своды неназванной эры
И паче гностических наук
Убеждает, что и во тьме времен не все волки серы,



Особенно если писаны охрой и кадмием вдоль
Будущих судеб эстетики бывших пещеролизаций,
Чьи носители эросов и воль
Сикерой и сомой еще не удосужились нализаться

И на трезвую душу творили такую власть
Над пространством и линией, коей не имеет и юнга
Над морем, о чем фрейдисты спорят всласть
С Матиссами или митраистами вроде Юнга.


         ЯНТАРНАЯ ИСИХИЯ

Янтарь, прости за тягу к недеянью
И грохот децибел небытия:
Как кротко научает созерцанью
Смиренная исихия твоя.
Когда гремят подствольники и пушки,
Смешно за незабудками идти -
И только крылья мезозойской мушки
Беспечно помавают о пути
Из даков в прусы, где балтийска пена
Обмыливает лежбища веков
И, память вертограда сокрушенна,
Смолу пытает на заздравный зов
Крестов и пряжек, и иного прока
На тех тропинках суеты сует,
Где сытое кряжистое барокко
Протопало за викингами вслед
И Генделю по-над водой подпело,
Валторны в антифоны претворя,
А зычным духом не уразумело
Священного безмолвья янтаря,
Плывущего по нежной кромке ночи,
Как вечности нордическа струя,
В которую ты погружаешь очи
И выхода не ищешь из нея,
Когда инклюза роль протагониста
Разучивает блёстко день-деньской
И сам янтарь немотствует речисто,
Осыпавши оклады Пресвятой.


                КОТЕНОК
с.п.к.Ф.
Сонный котёнок, вставший на задние лапки,
Демонстрирует полночи египтолюбивую стать
И перелистывает усами в папке
Всё, что можно и надобно пролистать
Перед экзаменом по философии, сиречь - Канта,
Идиллических эллинов в сандалиях на босу
Ногу и энтелехию, и схоластического атланта,
Заплутавшего в византийском лесу,
Где шелленгианцам нечего делать, ибо
Нимбы бессмертных аур в нём мерцают, как огоньки,
И Назарянином преломлённая рыба
Устремляет в предвечность хорду и плавники
И задевает ими ментальный досуг Паскаля,
И эннеады Плотина, и платонову благодать,
Коей века и школы благоговейно алкали,
И всё, о чём стоит рассуждать
На экзамене по философии, перед коим котёнок
Благоговейноресничьем пылинки сдувает с имён
Легендарных монад - и даже спросонок
На всякий случай снова ныряет в сон,
Где бабочка Чжуанцзы порхает, советуя Будде
Не медитировать в сторону Рима и скифских степей,
А время мерцает, как вино в сакральном сосуде,
И - не кончается, сколько его ни пей.


CHINA WAY

Явив Евроамерикам свой кворум
Богов, звериных циклов и РС,
Китай торгует шелком и фарфором
По-вдоль границ отхлынувшей Руси.
Не скованный ни мессианской датой,
Ни воплощеньем чингизидских прав,
Он молод, как змея, в семьсот десятый
Раз кожу и девиз свой поменяв.
Немеют знаки древние. Но, словно
При вдохновенной Тан и сонной Цинь,
Курятся лилии в его жаровне,
Стоят его драконы и цилинь.
И воины Цинь-ши, что на продажу
Усы свои и копья вознесли,
Творят метафизическую стражу
Подземным продолжением Вели-
кия стены. Целебные напитки
Особенно полезны по весне,
И плещет водопад на ветхом свитке,
И крабики играют в нем на дне,
Но Тигр, до срока дремлющий в котенке,
Уже когтит в Амуре острова,
И дети щурят узкие глазенки –
Бойницы воинского естества.


МЕТАФИЗИЧЕСКИЕ  НАТЮРМОРТЫ

Когда пространство каплет с потолка,
Как горечь генделевских лакримозо,
Когда спираль ночного мотылька
Взмывает ввысь метафорою розы;
Когда венецианское стекло
По скатерти расплёскивает пламя
И колокол вздыхает тяжело
Под лунными колючими лучами;
Когда на сыре сонная слеза
Подрагивает тенью Эвридики
И розово-надменные глаза
Топорщат с блюда бусинки брусники;
Когда, за хвост поймав ручную мышь,
Гомункулус выходит из реторты -
Всё отступает: остаются лишь
Метафизические натюрморты.


                О ЧЕМ

       О чем молчат кумранские кувшины
На бреге фараоновой пучины,
       О чем бегут направо письмена
И бездна тайной пенится до дна;
       О чем гремит, Ваалам Пуна равен,
Перед Иерихоном в трубы Навин,
       И плачут, пред апостольской мошной
Повержены, Анания с женой;
       О чем, Египта кармою объятый,
Рвет цепи гадаринский бесноватый? –
       Не спрашивай – молись, люби и верь,
Пока не придет предреченный зверь
       На всех своих шестерках и рогах,
Взметая кровь и человечий прах,
       И выльет в блюдо скорби и потехи
Истории вино, продравшей мехи,
       И пригласит триипостасный Рим
Упиться им и откупиться им
       От болтовни и знания о Боге
И Смысла, Предстояща на пороге.


МЕТАФРАСТ

       Все то, что недописано судьбой,
Молитвой, плотью, творчеством, дорогой,
Однажды посмеется над тобой
И подведет итог настолько строгий,
       Что дрогнет закосневшая душа,
Не в силах с обреченностью смириться,
И - взмолится Христу, едва дыша:
- Чувств просвети простую пятерицу!
       И мнози позовут твой дух во тьму,
И неции укажут тропку к свету -
А ты замрешь, не в силах ни тому,
Ни этому последовать завету.
       И на краю никчемности чудес
Узреешь в страхе, вставши на котурны:
Господень ангел и невемый бес
Твой путь и жребий достают из урны.
       И высока и осиянна высь,
И все земное тщетно и ничтожно,
И ты взыскуешь верить и спастись -
Но человеку это невозможно.


                ;;;               
;;;;;;;;;;;;;;;;
 
               ;;;;; ;;;;;;;;


         МЕРНЕПТАХ

       А он и вправду птаха - Мернептах,
Усевшийся у грани безымянной,
Но не своей, конечно, пирамиды
В трёхчетвертном сакральном развороте,
Беседуя с мосластым марабу
И греческой совой. Великий Рим
Ещё не скоро на крутом подъёме
У сапога Италии облепит
Хромыми храмиками Эсквилин,
Не скоро Моше в люльке подплывёт
К тем зарослям папируса, где Бог
Пошлёт ему спасительницу - и
Не скоро выведет жестоковыйных
В Синайскую пустыню - вымирать.
А Метнептах уже уселся в позу
Начала галактической спирали,
Вокруг которой вечность обернёт
Свои эзотерические мифы,
Бинты для свежих мумий - и надежду
Бессмертных на спасительную смерть.
Вот - засуха, глухая, как мольба,
Нубийцы, пожирающие камни,
И медленные слёзы бирюзы
На берегу резного саркофага,
Где макроэго жителей обоих
Священных Нилов будет возлежать
До упраздненья времени. Разбей
Базальтовые стелы площадей
Об именной картуш и чашу пива,
Чтоб, убегая в память, скарабей
Через воскрылье глянул боязливо
На не почтивший Яхве и аллаха
Колючеклювый абрис Мернептаха.


«ДЕВУШКА-ЛОЖЕЧКА»
     Египет, XV в. до Р. Х.

[1]   Недаром рабы-нубийцы на плечах волокли бивень,
недаром прилежный резчик острил о кремень лезвие
и в сумерках памяти пристально сохранил
[2]   Рассветную пену на бёдрах юной купальщицы,
читающей листья лотоса и письмена созвездий,
бутонами сосков раздвигая медленный Нил.

[3]   Смотри: её плоть простёртая стала резной ложечкой,
и дочь писца именитого, пугливая, как оленёнок,
хрупкою этой ложечкой бережно зачерпнёт
[4]   Лавандовое масло - для кос, колени ласкающих,
амбру - для левой груди, мускус - для правой,
и мёд для губ, приоткрытых, как створки райских ворот.

[5]   Пусть она оплетёт запястья змеистыми браслетами
и кровью первого пыла оросит небесное ложе,
и станет сама ложечкой, которой фараон
[6]   Будет черпать блаженство, усталость услад роняя,
пока на его профиль прольётся текучее золото
и Озирис в глазницы вольёт бирюзовый сон.

[7]   А девочка-оленёнок нежный бутон плоти
распустит на восемь вёсен - и шелест своих сандалий
направит в страну мёртвых под звёздный баобаб,
[8]   И тело доверит солнцу на пять пылающих полдней,
чтоб след фараоновой ласки не осквернил вожделеньем
пеленающий мумии голодноглазый раб.

[9]   И время, ощетинившись мечами и колесницами,
обкрошит и обломает о тень пирамид лиловую
клыки своих упоений, бивни своих скорбей,
[10]  И, лучом Ра задетый, лепестки разроняет лотос,
и на обкрошенный край давно опустевшей ложечки
цепко вскарабкается вкрадчивый скарабей.




                ЕГИПТЯНКИ

Египтянки! Вы пахнете природой,
     А не французской миквой, в каковой
Ее назвавшей современной модой,
      Европа окунулась с головой

И вылезла оттоле,
     Посмеиваясь кротко и навзрыд,
Готовая к любой судьбе и роли,
     Какую закулиса ей сулит.

А вы, соорудив на гордом теме –
     ни древлее подобье парика,
Навстречу звездной тлеющей системе
     Встаете сквозь века

И, воздевая узенькие груди
     Над клювами, рогами и клешней,
Несете провещания о чуде
     В сосуде, что вмещает диск земной,

Но лопается от священной пены
      Ячменного блаженного питья,
Без коего бессмысленны и тленны
      Вдольнильские энигмы бытия,

О, как вам сладко, жены и юницы,
     Откликнувшись на фараонов зов,
На сводах усыпальницы ютиться,
     Благоухая в Саккаре и Гизе
Сандаловыми четками веков!
     Ресницы альф и бет своих приблизив,

Созвездья волооко зрят на вас,
     В далекие досфинксовые были
Крылато запахнувших вдовью стать –
     А вы, презрев картуши царских фраз,
     Осириса себе нашли, сложили
           И – новый Кем готовитесь зачать.



ЕГИПЕТСКАЯ  МОДА

Как ни мудри, сердиться на погоду -
Бессмысленней и, в сущности, глупей,
Чем упрекать египетскую моду
В недооценке мистики грудей

И змей, на фараоновой тиаре
Устроивших сакральный бестиарий
Во славу двух Египтов и миров,
Чтоб убедить всегда поддатых греков,
Что небо - не единственный наш кров,
Который можно снять, прокукарекав,
Без всех гекзаметрических октав

Пред алтарем Гермеса Трисмегиста.
Но Моисей непоправимо прав:
Там дело соблазнительно нечисто,
Где чтут татуированных богов
И скрипы гордой крокодильей кожи
На берегу истории. Суров
Вещающий всегда одно и то же

Святый Израилев. А у костра
Бессмертия - таится мошкара
Четвероногих и бронзовокрылых
Статистов пантеона бытия:
На что им миква, скиния, семья
И Председящий на небесных Силах
Творец в мандорле славы Своея

И талесе с кистями: ведь Египет
Давным-давно небесным пылом выпит
И одеяний скудные края
Едва смежает на блаженной плоти
В наряде unisex - и кутюрье
Парик и юбку держит на отлете
И через них провидит бытие...




GENESIS
               
Шумерская ладья с высоким носом
Смоленым днищем тянется к Дилмуну
И нависает вычурным вопросом
Над тайной эзотерики Египта,
Трухой папирусного манускрипта
И - глиной, уступающей тайфуну

Возможность побеседовать с пророком
Посредством клинописи на щербатых
Осколках царств, чьим именам и срокам
Не уместиться в тривиальных датах

Британского музея. Лазуритом,
Как кафелем, обложен тигль престола,
Где булькает семитский генофонд.
Царь властен быть брадатым или бритым
Или подмигивать дотошным бриттам
Осколком нимба или ореола,
Напялившим гиматий и ефод

На акме биомассы популяций
Жрецов, торговцев, воинов, рабов,
Собравшихся друг в друга популяться
Топориками, верами, товаром.
Но спор держав, как стук ладейных лбов,
Бывает, словно гиксосы, суров,
Но никогда не пропадает даром
Для треснувших скрижалей городов.

Убитый лучник, ставя ногу в стремя,
Своим паденьем сносит зиккурат.
А камень, консервирующий время,
Воспроизводит связки тростника
И груди дев, отпрянувших в века,
Подсказывая бусинкой соска,
Где прорастает лотосово семя,
Где сокол-Гор расправить крылья рад.

Не вопрошайте этих колесничих,
Куда их боги так стремятся вскачь.
Пред трепетом иштаровых ресничек
Не устоят ни жертва, ни палач
               Культуры внуков Ноева ковчега,
За чьею щепкой хаживал Саргон.
               Нет, что ни говори, а alter ego
Бывает и у царств, и у времен.

И братья-близнецы цивилизаций
Ползут за Абсолютом и судьбой,
Успевши по дороге нализаться
Сикерою, ячменным пивом Хема
Или евфратско-нильскою водой.
И Авраамов Бог, почти младой,
Стоит над явью истово и немо,
Любуясь и Давидовой звездой,
И той премирной и вневременной,
Востекшей над вертепом Вифлеема.


                ЭТНОГЕНЕЗ

Налетает инфернальный ветерок,
Умоляя отпустить из клетки слова
Зверя индрика, воздевшего свой рог
Над вмещающим ландшафтом Гумилева.
Митаннийцы простирают душу ниц
И младенцам предлагают жизнь как бремя,
Ибо спицы ассирийских колесниц
Безошибочней всех стрелок знают время.
И монгольская крылатая орда,
Окунув хребты коней в святую млечность,
К горлу Азии подходит, как вода
Жизнесмерти, имитирующей вечность.
И, бессмертье поднося, как луч, ко рту,
Не испившему надмирную причуду,
Гонги ханьцев пожирают пустоту,
Бронзой звука пережевывая Будду.
Но слепую синусоиду судьбы
Выправляет прикасанье благодати
И народы прорастают, как грибы,
Из смертельных и спасительных объятий

Вер, оазисов, осколков звезд в траве,
Губ блудницы, одеяния пророка
И чего-нибудь еще, о чем Яхве
Не решается задуматься до срока.


АССИРИЙСКИЙ БЫК

Слово, свисающее с кончика языка
                Ассирийских быков с человечьими головами,
Капает на базальты и отпрянувшие века,
   И знакомит с пророческими львами
Компиляторов Библии, разматывающих свои
   Шелестящие шкуры телячьи справа налево,
Разводя торопливыми брызгами месопотамской струи
   Монотеистическую формулу гнева
Будущего Яхве, накинувшего на рамена,
   Покрытые пылью Египта, дорожный плащ Адоная,
Не дерзая до срока ревновать времена
   К славе народа, изведенного Им из рая,
Где финики прорастали навстречу солярной симво-
   лике, и шумеры взбирались на зиккураты.
Поближе к мозаике духов, складывающихся то в Божество,
   То в письмена созвездий, строгих и бородатых,
Как халдейские старцы, припавшие к синей воде.
   Запоминая печенью аксиомы непостоянства,
Прежде чем двинуться вслед Вифлеемской звезды
   И тени Креста, упраздняющего пространство
И особенно время, с яви стекающее, как с лица
   Стекает жажда любви и след материнского лона,
Благодаря Творца или хотя бы тельца
   За дозволение обращаться к Нему без поклона,
Ибо дорога к бессмертью, начатая с быка,
   Оборвется на гордых храмах или хоромах,
А слово, свисающее с кончика языка,
   Непременно вернется в жертвенный бычий стомах.


             ЦИЛИНДРИЧЕСКАЯ ПЕЧАТЬ

Лазурит цилиндрической печати,
Неоплатное таинство долгов;
Предшеольские вспышки благодати
Круторогих героев и богов.
Глинобитно-возвышенная эра
Круг гончарный относит на потом,
И селенная мистика Шумера
Пожирает судьбу ухмыльным ртом
Шестиного-поджарого керибу;
И, Протею ахейскому сродни,
Династическа власть играет в рыбу,
Дабы вынырнуть где-нибудь на Ни-
ле, извлечь культуртрегерски подарки
Из кувшинов и ножен во всю прыть
И под днище плетеной черной барки
Рок обоих Египтов подстелить
И, чтоб крепче солярная заплата
К мехам тайны истлевшей прилегла,
Мастаба и пещеры опечатать
Гором-соколом, вскинувшим крыла
От Дилмуна до Мемфиса, где вирус
Моисеев и гиксосов процвел
И шуршит демотический папирус
Об изыски александрийских школ
И о прочем, что, кстати и некстати
Загоняя в сплетенья грив и тел,
Лазурит цилиндрической печати
Влажной глине поведать не успел.


                ФЕСТСКИЙ ДИСК

          Фестский диск, кто тебя запустил
К онемевшим богам обращаться
По орбитам минойских светил
И с мистерией камня прощаться?
Как упруго взлетают тела
Над хребтами тельцов круторогих!
Но сакральная воля числа
Направляет из мимо нестрогих
Пиктограмм, прорекающих суд,
Смерть в Египте и внуков в порфире.
Веер градусов, горстка минут –
Вот и все; что останется в мире
От дворцов, кораблей, ойнохойй
И процессии высокогрудых
Жриц, несущих священный надой
Зодиака в разбитых сосудах.
Еще дремлет ахейская даль
И Геракл не испил смертной пытки,
А уж Фестского диска спираль –
Метатеза вселенной-улитки –
Разворачивает свой извол
К Стоунхенджу, Ньюгренджу, Бретани,
Где тектоны мистических школ
Простирали кормила и длани
И, вводя в исступленнье азарт
Посвященных и громких профанов,
Длили мегалитический ярд
К вертикалям дольменов-титанов,
Ввысь вздымающих звезд письмена
Над землей, что упруго и низко
Пред эклиптикой наклонена
          Дискоболшею Фестского диска.


ЭТРУССКИЙ  ШЛЕМ

Этрусский шлем с насупленным забралом,
Верней - наносником, вздымает прах,
Мерцая гравированным металлом
И предлагая будущим анналам
Двух кабанов на кованых щеках.

А Рим живёт по архетипу волка
Из стаи молодых - и им двоим,
Как ни болтай о мире без умолку,
Не втиснуться в одну и ту же щёлку:
Не зря они - Этрурия и Рим.

Этрурия, служи крутому богу
И золотые челюсти вставляй -
А римский волк закутается в тогу
И сам построит первую дорогу
В заморский край или нездешний рай.

Он не выносит вычурности линий,
И богоборцев, и азийских сект -
И в голубой тени столетних пиний
Твои Помпилий, Порсена, Тарквиний
Хранят его квадратный интеллект.

Но Парки свою нить спрядут иначе,
И град на Тибре славный жребий ждёт:
Он будет строить храмы, цирки, дачи,
А ты, смывая кровью неудачи,
Расписывать гробницы терракот-

овыми колерами. Властным ралом
Он всюду наведёт державный грим
И профили размажет по опалам.
Но этот шлем с насупленным забралом
Сорвать с тебя не сможет даже Рим.


К  ВАЗЕ

А этой вазе не надо
Ни укоров, ни хвал: она сама
Себе и приговор, и награда,
И рецензия скучного письма.
И ее девятнадцатому осколку
Из семи дошедших до нас
Хочется поболтать втихомолку
И прищурить фракийский глаз
Коня, чей седок вскинул руку
С букциной или бунчуком на шесте,
Или поручил мечу и луку
Убедить соседей в их неправоте,
Ибо биремам пора развозить заразу
Серебра в мешках из бычьих шкур
И непременно доставить эту вазу
Куда-нибудь на Крит или в Ассур,
Где ее поднесут к левкойной плоти,
Прикасаньем к левой груди освятят
И через щепоть индиктов расколотят
О переносицу варвара, избавляющего от дат
Время, подмигивающее мифам
И этой глине, еще не решившей - стать
Ли ей галантным лекифом
Иль толстушкой гидрией, чья стать
Никого ни в чем не обвиняет
В преддверье откровений и вер,
И мимоплеском заслоняет
Мраморную славу Венер.


            ПАЛЕСТИНА

Благослови терпенье терпентина,
     Пошедшего на посохи. Оно
Пришельцами твоими, Палестина,
     В котомках и сердцах принесено.
Тебе ж, уклончивые жесты дланей
     В надрезах подставляя ворожбе,
Присуще нетерпенье, нежеланье
     Исполнить волю неба о себе.
Вновь финикийцы осмоляют реи
     И Рух-Ваал возносит птичий клюв –
Но – вот они стоят, твои евреи,
     Овец в колодцы мордами уткнув.
Их привело неявленное Имя
     Творца всех воздаяний и услад,
И долы расступаются пред ними,
     И о Мессии вайи шелестят.
И, вставив Декалогом в твое лето
     Тень райскую с Евфратских берегов,
Они пришли со скинией завета
     Терпенью научить твоих богов.
А ты научишь их радеть о злобе
     И, как Астарта милых, не жалеть
И малышей у матерей в утробе,
     Ни истуканов золото и медь.
Ты их прими, увязнувших в расспросах,
     О славе размечтавшихся навзрыд:
Недаром распускается их посох
     И вещая звезда над ним горит.




МОИСЕЙ

Пророк, вперись рогами в небосвод,
Чтоб просияла выспрь стезя земная.
Святый Израилев тебя зовёт,
Синай тяжёлой тучей облекая.
Стоит народ, замкнув сердца и рты,
Стоят враги, радея суесловью,
Стоят стада у кладезя - лишь ты
Почтен и взыскан Божией любовью.
Как сладко дремлется во мгле долин
Земли обетованныя порогу!
Застыло время - и лишь ты один
По валунам веков восходишь к Богу.
Он грозно пребывает вне и за
Людскими представленьями о виде -
И зревшие Его твои глаза
Жестоковыйный больше не увидит.
А заповеди вечные Его,
Недостижимые для иноверца,
Ты и народ твой чтили до Него
Записанными на скрижалях сердца.
Он погремит с тобой о бытии,
Научит непонятным ритуалам,
А богоборцы робкие твои
Тельца вспоют бряцающим кимвалом.
И Бог, недостижим, непостижим,
Уйдёт, явь тронув гневом и испугом -
И вы до срока разойдётесь с ним,
Не слишком-то довольные друг другом.


       В ТЕНИ ТОРЫ

1

Вечер спутал вязанье на спицах первой звезды
И о ее осколки так сладко душой уколоться.
Время недвижно, словно поверхность воды,
На локоть прикрывшей дно в овечьем колодце.
Сущий прежде времен, первопричина причин,
Еще не облекся  в талес вселенского абсолюта
И зовет себя «Бог Авраама». Но это – дело мужчин,
А тебя ожидает святая твоя минута.
Ах, как она вздрагивает – в апельсинном пушке губ,
И покрывало вниманья немигающее вздернуло веко.
Слышишь: стадо все ближе, а с ним и твоя судьба.
Что ж ты стоишь, Ревекка?
Экклезиаст и пророки – это все грядет впереди
И отразит свой лик в слезинках, в крови, в росах –
А пока отчего-то так щемит в груди
И по пыльной дороге бредет размашистый посох
Того, кто несет тебе долголетье, шатер, детей
И своим профилем чертит на свитке дали
Те самые знаки, что на Синае потом Моисей
Примет с небес и впишет в свои скрижали.

2

Голодать, подбирая манну и перепелов,
Змеям и аспидам подставлять дочкину шею
Во исполнение полупригоршни слов,
Грохочущим облаком явленных Моисею,
Когда он жезлом иссек из скалы родник
И Чермное море обратил в простертую сушу,
Заповедав при встречах распахивать через миг
Всем – кошель и улыбку, но никому – душу.
Слушать благовест ливней, падающих в отвес,
Как стрелы моавитян, подобных осиному рою,
Годы и поколения уметь обходиться без
Хлеба, надежды, и крыши над головою;
Радоваться, что малыш уснул, отпустив соски,
Ибо пора, о праздничных приношеньях радея,
Влить в девятую долю ефы лучшей муки
Капля за каплей несколько гин елея;
Тайной Имени Божьего отвечать на зов
Сладостных мерзостей, граничащих с древним раем,
И, натирая мозоли о славу чужих городов,
В каждой душе возводить свой чистый Ерушалаим.

3

Когда завладеешь долом, где в ключах вода голубей,
А виноград наливается янтарем и кармином,
Женщин возьми на ложе, мужчин и юнцов убей,
А золотом поделись с Иудой и Вениамином.
Когда завоюешь край, где тесно топоту стад,
А старцы в родниках приемлют омоложенье,
Заколи тельцов без порока: Иегова рад
Обонять спиральный дымок всесожженья.
Когда захватишь предел, где молочная явь
И медовые сны благословенно похожи –
Сочти серебро в сиклях, огнем его переплавь
И швырни на костер меха и тисненные кожи.
А когда твоей кровью захлебнется чужая ночь
И меч врага увязнет в мышцах твоих усталых –
Можно поднять стада и побрести прочь,
Ибо Господь твой – в тебе, а не в рощах и скалах.
В тебе Он, пока ты исполняешь заветы Его,
И о роде радея, не удосужишься огорчаться,
Когда, уплывая все дальше от савана твоего,
На бычьих плечах левитов скиния будет качаться.

4

Помни, куда левиты влекут ковчег,
И тень пирамид, где скорбел проданный братьями пленник,
Помни лик херувима, над коим из века в век
Неоскверненную бороду наклоняет первосвященник.
Помни каждую ниточку скитальческих троп
И жертвенник, полыхающий, словно танец мака,
И Соломонову славу, и скрытый вечностью гроб,
Лелеющий кости Лии и Исаака.
Помни Иерихона победоносную даль,
Поверженный хрип ассирийца, союзный клич арамея,
И змеистую трещину, раздвоившую скрижаль,
Выскальзывающую из возмущенных рук Моисея.
А разящую ярость фараоновых колесниц
И тростниковую скорбь вавилонского плена,
И жен, у стены Плача пред Титом простертых ниц,
И царство распавшееся, и рассеявшиеся колена,
И в столп соляной обращенную старую мать,
И города, плававшие в нечестье и блуде,
По мере сил постарайся не вспоминать,
            Ибо и так не забудешь. 

5

Сегодня с утра голуби кружатся стаей
И светит над скинией шестилучевая звезда,
И первосвященник ветвями маслин и ваий
Благословение стряхивает на долы и города.
И горней росы вспышки коснутся земного лона
И напоят жизнью иссыхающий виноград –
И гортани голодных отдохнут от сухого стона,
И воздвигнется новый во славу Израиля град.
И желанный жених войдет к заждавшейся деве,
И агнец омоет память Астарты и пирамид,
И долголетняя Мирра наконец-то примет во чреве,
И первенца искупит, и Господу посвятит.
И радость осенит людские и птичьи напевы –
И двенадцать колен возликуют, как единый Всечеловек,
Прежде хруста яблока в устах Адама и Евы
И молчания тварей, собранных Ноем в ковчег.
И малыш навстречу звезде улыбнется,
И старики вспомнят довавилонскую быль,
Но слишком быстро на талесах росу выжигает солнце
И заносит подъятая толпою у храма пыль.



     УРИЯ

В граде Израилевом – радости и плеск вина,
        А взор твой печалью ранен.
Ужели тебе опять броня и брань суждена,
        Урия хеттиянин?

Ты гоев перед Израилем, не жалея крови и сил,
        Попирал копьем и пятою.
Но Бог жену твою верную на беду тебе наградил
        Нестерпимою красотою.

Отвага твоя обреченная у стен чужих удивит
        Аида и инородца,
А жену твою верную будет ласкать Давид
        И чад от нее дождется.

Он отложит псалтырь ради ее кудрей,
        И кагал его не осудит.
А воздавший лобзание изрубленной плоти твоей
        Нечист до заката пребудет.

Сыны Израиля бросят к подножию алтаря
        Вражьей кровью омытое поле.
А слава твоя – лишь кисть на талесе царя;
        Ты – гой и слуга, не боле.

Но Цебаоту ведома отчая благодать:
        Ты – сын Его. И через это
Не перескочит Давид, привыкший скакать
        Перед ковчегом Завета.


         ДОЛИНА ИОСАФАТ

Зде – край Авраамля лона,
На коем святые спят.
Се – кроткий поток Кедрона,
Долина Иосафат.
Зде древлих гробов аллеи
Попрали забвенья оскал
И царские мавзолеи
Ракетой глядят из скал.
Зде, в предреченные сроки
Брением плоти стремясь,
Почиют цари и пророки,
Творя священную вязь
Судеб Израиля. С небом
Вся обратишася в пыль,
Но время настанет требам,
Яже рече Иоиль.
Зде грянут суд и расправа
Над всеми, что путь свой прошли.
Зде грозная Божия Слава
Будет явлена на земли.
Зде беззаконники канут
И адский рассеется ков,
А праведные восстанут,
Чтоб царить во веки веков.
Зде дерзость волхвов и магов
Отринут и сокрушат
Захария и Иаков
Славный Господень брат.
А на горе, не потатчик
Скверне, главы свои вознес
Православный храм – перехватчик
Всякого зла с небес,
Чтоб духи воздушной стихии
Трепетали, ничтоже творя,
Егда из могил святые
Изыдут сретать Царя.


                МАГРИБ

Досыта наклевавшись золотистой пшеницы звезд,
Сладостно-горькой, как сидова победа,
Румяный Сирин рассвета разворачивает свой хвост –
Гордый, как вера дщерей Малаги и Толедо,
Кичащихся невинностью не менее, чем крестом
Своего распятого Плотника из Назарета.
Но боги не любят славу откладывать на потом –
И слепой муэдзин с минарета,
Длинного, словно перст или воля шаха,
Приглашает ноздри к клубам священного праха
По пяточисленному ритуалу намаза.
А любовь, как пугливая птаха,
Поет газели славного суфия из Шираза
И прекрасно обходится без Яхве и аллаха,
Ибо ее созерцательный реликварий
Обладает святыней бесконечно ценней алмаза,
Ибо родинка Лейли под агатом левого глаза
Затмевает всех пэри и прочих существ и тварей,
Созданных Творцом времени и числа.
И чаша купола, наполненного чистотой,
Излитой в сердца праведных, зияет, как пиала.
И ангелы Вечного, омочившие в ней усы,
Воскрыльями заводят сарацинские часы,
Уставшие отставать ровно на четверть эры
И убеждать Водолея и Весы,
Что все человеческие веры и меры
Весят по всем четырем сторонам добра
Не больше финиковой косточки, оброненной пророком
В следы своих верблюдов, когда он у костра
В исступленном безмолвии беседовал с Небом и Роком,
Прежде чем окликнуть сотворенную из ребра.


МАХДИ

На тот Восток, о коем с минаретов
Слепые муэдзины дребезжат
     Осколком хафизитского бельканто,
Бог высыпал щепоть пустых запретов,
Не уточнив: что рай сулит, что – ад.

Смотри: луна свой ятаган наводит
На кудри кораническа письма,
     Иудаизма бахрому срезая,
И взвинченный Маджнун по Лейле сходит
С остатков доисламского ума.

Три старика, опутавши чалмами
Суфийских пальм святую полутень,
     Сидят быстрее смены халифатов.
Двенадцатый имам вздымает знамя,
Но праведным мюридам биться лень.

Пассионарный всплеск, налитый в блюдца
Меж Румом и Каракорумом, весь
     Остыл, как старец после первой ночи –
А пэри густобровые смеются,
Что власть их плоти действует и здесь.

Пир воинств и дервишеских объятий,
Полмира намотавших на подол:
     Как красочен твой монохром! Желанный
Махди пришел – но убоялся ратей,
К аллаху обращенных – и ушел.





        АРАБСКИЕ КАЛЛИГРАФЫ

В пальцах подрагивает напившийся туши калам
И просит отпустить его в росчерки и парафы.
Не прирастайте сердцем к девам и куполам,
Арабские каллиграфы.


Непостижный творец тварей, твердынь и тайн
Вам подарил, словно стрелу из лука,
Выспренний алеф, текучие нун и зайн –
Кроткие прутики для клетки сути и звука.

Но мир велик, воплощая аллаха небесный лик
И не вмещая хребты, минареты и ланей
В праздничный сулх, в пристальный насталик,
Выскальзывающие из-под ваших дланей.

А значит – пора отвернуться от молитвенных ниш,
Вздымающих мост к виноградным чертогам рая,
Надвинуть чалму на лоб, как задремавший дервиш,
И отпустить руку бродить по листу, вспоминая

Ручей, с крутизны спрыгнувший, персиковые сады,
Вздувшийся парус, косы покорных пери
И посох суфийского шейха, что завитком бороды
Учит служить линии, словно летящей мере,

Которая сопрягает пунктиром падучих звезд
Грудь юной гурии и контур медовой капли,
И оплетает Симурга надмирный хвост
И цепкость церемонную цапли,

Когда времена отмеряющая луна –
Подкова, что обронили пророка верные кони –
Вслед сумрачной каббале поверяет числом имена
И линию жизни смахивает с ладони,

Пока вы сидите, колени крылато скрестив,
От Дакки до Марокко, от Занзибара до Кафы,
И правите перья, как доисламский миф,
Арабские каллиграфы.


     БАРАНЬЯ  ЛОПАТКА

Пророк прав: с бытием не стоит играть
В метаисторические прятки,
И откровения Неба можно попросту  записать
На пальмовых листьях или бараньей лопатке,
А то и вообще пересказать одному
Из покладистых книжников Израиля или Рума,
Чтоб аравийских прозрений пустынственную тьму
Возвысила гностическая дума,
Или хоть слог александрийских эклог
Или стиль иеремииных элегий,
Ибо вечность кончается, и больше Благой Бог
Не ездит ни в скинии, ни в хроносовой телеге,
Пребывая и в звездах, и в этой старой арбе,
И сразу по обе стороны Запада и Востока,
И в пустом верблюжьем горбе,
Свесившемся набок, словно чалма пророка,
Который с младшей женой кислый кумыс пьет,
Приближаясь к астральному миропорядку,
И финиковой косточкой плюет
В старую баранью лопатку
В какой-то домекканской дали и пыли
Покрытую письменами благословенья и гнева,
Тянущимися то ли с небес до земли,
То ли справа налево.

















       СУФИЙ НАСРЕДДИН

У муллы дрожит бороденка седая,
Греки троеперстно радеют Христу.
Суфий Насреддин на осле восседает
       Задом наперед, то есть носом к хвосту.
Суфий Насреддин, улыбаясь обидам,
Вытирает слезы и раны о мир,
Кланяясь звезде Рождества и Давида,
       Точит нож судьбы о звезду Альтаир.
Суфий Насреддин простаков облагает
Податью лихой: с двух извилин – дирхем.
Суфий Насреддин бытию помогает
       Осознать никчемность своих теорем.
Двоеручный меч стосковался по шее,
Но палач напрасно бряцает в кимвал,
Ибо ключ искать надо там, где светлее,
       А отнюдь не там, где его потерял,
Дабы подружиться с вселенной и с кошкой
И всерьез показывать ученику,
Как легко отпугивать тигров лепешкой
       Или же сушить на веревке муку.
Ибо рай, о коем пророки и кони
Так велеречиво вещают и ржут,
Яблоком подгнившим лежит на ладони,
       Но – не пребывает ни там и ни тут.
               
      





                ;;;
;;;;;;;;;;;;;;;;

             ;;;;;;;; ;A;;;,
                ;;;
;;;;;;; ;;;;;-;;M;;;; ;;A;;



КРЕВЕТКА ЭЛЛАДЫ

Изгибаясь размашисто и метко
     Над мистерией стилей и эпох,
Карта Греции – царская креветка,
     Испустившая свой прощальный вздох
В тринитарную сторону Леванта,
     Где двоится семитский ореол
И язычеств понтийское бельканто
     Властно трогает мрамор альвеол
Длиннозубых Ваалов Карфагена
     И богов песьеглавого Егип-
та, чью память унес в псалмах и генах
     Христианских сандалий первый скрип.
О Эллада – креветка Посейдона!
     Помяни византийски славны дни
И изогнутой лапкою Афона
     Осьминогов минойских помани,
Чтоб аскетам, чьи славные каливы
     Птичьим гнездышком рвутся в высоту,
Было чем свои смоквы и оливы
     Промежить о петровском о посту
И, на древлеязыческие виды
     Простерев благовестие добра,
Вознести над рельефом Артемиды
     Ставрофорную славу Пантокра-
тора, Им же вся быша: и розетка,
     И цикада, и лев, и воробей,
И Эллады летящая креветка
     В пестром блюде аттических морей.


             
                ГРЕЧЕСКАЯ КЕРАМИКА

Треснувшая плинфа,
     Рухнувший карниз.
Кариес Коринфа
     Кратиры изгрыз
Но на битой глади
     Ярче и хмельней
Пунцовеют пряди
     Лединых кудрей.
Разроняв наряды
     На колонный прах,
Плещутся наяды
     В греческих морях.
И с ухваткой свойской
     Вьется средь эклог
Свастикой минойский
     Мирный осьминог…
…Эллины лекифам
     Дарят профиль свой,
По ахейским мифам
     Шествуя толпой.
Нимфы ценят фразу
     И покатость плеч –
Лишь богам на вазу
     Некогда прилечь:
Боги долг свой знают
     (Им всяк труд – с руки):
Боги обжигают
     Эллинам горшки.


                О ГРЕКИ

О греки! Грейтесь в парнике веков,
     Лелейте изваяния и книги!..
Еще суровый Рим своих богов
     Не подковал, и не подбил калиги
Имперскими гвоздями. Цицерон
     Еще в сенате не гремит горохом
И мраморные эйдосы имен
     По-прежнему прекрасны. – Критским вздохом
Ответишь ты, Эллада, на отток
     Той биоэнергетики сакральной,
Что превратит Энеев челн – в челнок
     От ткацкого станка. Тропой печальной
Под плетью христианских тропарей
     По древней по аттической дороге
Из полисов твоих и алтарей
     Уходят тихо греческие боги.
А тот распятый Бог, из-за кого
     Мир потрясен невиданною мерой
Войдет к тебе – и заповедь Его
     Впредь наречется греческою верой.
О Греция! Пустой тебе не быть,
     Не оскудеть надмирной благодатью.
Ты будешь впредь святителей творить,
     По-христиански им раскрыв объятья.
И в час, когда нагрянет Страшный Суд
     И в Грецию язычески-святую,
Они тебя отмолят и спасут
     И пред Царем поставят одесную.
И ты, входя в тысячелетний храм,
     Которому нет равного и в Риме,
Молись и мозаичным образам,
     И доахейским росписям под ними…


ЛОНГ

Для плаванья в акварелях надобен акваланг,
Инсценирующий и инспирирующий былое
Пузырьками идиллии. Это славно понимал Лонг,
Писавший о Дафнисе и Хлое
И об овечьем сыре – жирном, как нонпарель
В оттисках примечаний, облепивших глоссарий,
С обстоятельной точностью исцеляющих цель,
Какую преследовал аккадский розарий,
Когда подставлял себя девственной тени соска
И лепету губ, забывших формулу поцелуя,
Которую с той поры пиитствующие века
Стараются не цитировать, особенно всуе,
Ибо достаточно прошептать, что зацвел левкой
И приаповы мудрости опять источает маслина,
И стройная девочка просвечивающей рукой
Придерживает на плечике грациозный изгиб кувшина,
Прежде чем вылить его в выщербленную лохань
Милых патриархальностей, искрошенных ломтиком тонким,
И убежать к любимому в виноградную рань
Наперегонки с олененком –
Туда, где в ручьях бурлящих Гомером бредит форель
И в звездную хламиду упирает рога козье стадо,
А милый плетет сандалии и вырезает свирель:
И более – ничего не надо.


АНТИЧНЫЙ ВЕЧЕР

Когда Платон обрывает на полуслове «Тимей»,
Завернувшись в гиматий, ибо становится сыро
И лиловым ножом кипарисовых острых теней
Отрезает на ужин кусок овечьего сыра;
Когда туман ивняки топчет одной ногой,
А под другой росы об аттическом зное плачут,
И, как фразы софистов, вытекают одна из другой
И тоже почти ничего не значат,
Или значат лишь то, что лунный щербатый ключ
Уже отпирает ночные врата дубравы
И с горлышек амфор сбивает алебастр и сургуч
И выпускает терции и октавы
Запахов вечера, что являются влёт и вплавь
Из ойкумены полыни, из полиса мленья малины
И метафизически реализуют явь,
Как замысел Зевса о плоти – бедро Фрины.
А те, что прилетают из жабьего далека
И приносят привет от тины и хлюпкого ила
Соотносятся с ней, как гомеровская строка
И комментарий Зоила.


ТРОЯ

         Неустроенность Трои. Раскайся же, глупый Парис:
В непомерную цену венерино яблоко стало.
Но над кронами кровель стоянье творит кипарис,
Как гностический символ испившего крови металла.
         А стена, как и прежде, почти достает небеса
И, как челюсть, тараны грызет и цветет белизною.
Но ахейцы пришли и спустили свои паруса,
И затылками дань заплатили азийскому зною.
         У надменных ворот зацветает маслина. Козлы
Агамемнона дразнят двурогою притчей позора.
И года пролетают, как тщетное жало стрелы,
Что ломается, звякнув  о бронзовый панцирь Гектора.
         Но Приаму все чаще из чаши надмирного сна
Хохотунья сивилла приносит кровавый подарок,
И дробится и рвется надежды тройная стена,
Словно нить бытия в холодеющих пальчиках Парок.
На прощанье гордятся творящею мощью своей
         Семя истовой злобы излившие Кроноса чресла.
И стыдится волна догоревших дотла кораблей,
И по доскам стучит одиссеево хитрое тесло.
         А сегодня троянки, косматого Вакха дразня,
Задевают Босфор обезумевшими голосами,
И мужи Илиона, поклоном встречая Коня,
Нерушимую стену ломают торжественно сами.


            АНТИЧНАЯ  МОЗАИКА

       Видишь: эта мозаика знает,
Сколько окон было в царских дворцах
Миноса и Санторина; сколько
Присосков змеилось на каждом щупальце
Спрута-свастики, пытавшегося утопить
“Наутилус” капитана Нэмо и сколько
Квадратных ахиллесовых пят
Было в тронном зале дворца высокогрудых
Любительниц ирисов и полунаготы. Немота
Чёрно-белой бинарности гальки,
Танцующей на полу триклиния
Гностический танец орнамента - бесконечно
Ораторственней мраморных колоннад,
Безголовых торсов и треснувших фризов с кентаврами,
Истоптавшими даже византийскую агиографию,
Не говоря уж об античности. Демосфен,
Скорее всего, набивал рот именно этой
Галькой, глаголющей о главном:
О цвете кудрей Сафо и парусов Тесея
И, разумеется, снегов на вершине Пинда,
Где небо натыкается на землю
И в почтительном изумлении отстраняется,
Оставляя меж собою и Геей
Узкий, истрёпанный, как дорожный плащ Одиссея,
Просвет, заполненный лишь оливами да римскими
Ностальгическими мозаиками. Мозоль,
Натёртая взором об их сиракузскую паранойю -
И есть та самая точка опоры,
Которую искал приравнявший
Сумму квадратов катетов к квадрату гипотенузы,
Перечеркнув вертикалью своей груди
Ржавый минус меча легионера,
Чтобы Авсония не успела
От новых пантеонов и пассионариев отвернуться
И вычесть свои хроники и мозаики
Из старческого детства падающей Эллады.


ПЕНЕЛОПА

        О ты, в наш мир пришедшая из пены –
Благослови уменье прясть и ткать
В благословенном стиле Пенелопы!
Пускай назойливые женихи
Неистовство с водою и вином
Из киликов взахлеб в себя вливают
И козьи туши жарят каждый вечер
На медных вертелах: она давно уж
Желудок лучшей козочки велела
Для мужа припасти: его кормило
Уже валы понтийские взбугрило
У берегов Итаки. Скоро лук
Кифарой зазвенит в руках скитальца
И женихам споет о павшей Тое –
И каждая стрела отыщет горло
И печень гордеца. Старик Лаэрт
Их вынесет из спальни господина
И выбросит бродячим псам. И мухи
Пройдутся хоботком по их зрачкам,
Лукаво вожделевшим Пенелопу,
И, всласть насытясь, припадут к окну,
Обтянутому бычьим пузырем,
И выпьют сон о Сцилле и Харибде
Из чашечки заката. И паук
Опять свершит свой ткаческий обряд
И, выплетая сеть из нитей парок,
Научит мух презренью к бытию
И верную вспомянет Пенелопу.



КИПРИДЕ

О, чистота аттического детства –
     Запреты духа, пройденные вброд,
           И наготы метафора святая.
А карта Кипра, если приглядеться,
     Похожа на надмирный вертолет:
           Киприда, от кого он улетает?

Цветов фонтаны под твоей пятою
     На берегу двойного бытия
           Взлетают к небу, как ресницы бога,
А ты идешь наперекор прибою
     И сопрягаешь времени края
           С предчувствием прощального порога.

А вертолет – летит. Левиафаны
     Пространство поглощают алым ртом,
           Как их самих – азийская пучина.
И старец, облачившийся в туманы,
     Перстом аскезы раскрывает том
           «De civitate Dei» Августина.

Он все прочтет и упразднит ответы,
     И Кипр уйдет на голубое дно
           Навстречу снам и притчам «Златоструя».
А Понт, срывая с ног твоих браслеты,
     Струится за тобою, как вино,
           Томительную тень твою целуя.



АФРОДИТА

Кувшин наполнить козьим молоком,
От плача в зыбке ласково зардеться
И розовым налившимся соском
Уткнуться в ротик милого младенца.
А в хохот своего бородача,
У двери распаляясь гневной вспышкой,
Влепить пустую гидрию сплеча,
Чтоб не блудил в гимнасии с мальчишкой.
А утром быт оправить в бытие,
И тунику сронить полустыдливо,
И отраженье расплескать свое
Ногой, входя в левкойный сон залива.
И встать из пены, не таясь в ветвях,
И плоть окутать дымкой полусмеха
Пред юношей, чтоб тот унес в зрачках
Гармонии небес земное эхо
И не втоптал его в житейский прах
И, в пальцах ощутив ваянья пламя,
В блаженном жесте мрамора сопряг
Все то, о чем бессмысленно – словами,
А можно лишь провидчески извлечь
Резцом из глыбы локон неразвитый,
Обводы бедер, перекаты плеч –
Все то, что скоро станет Афродитой,
Которая глядит из-под руки,
Обняв века в Версале и в Нескучном,
И греет необбитые соски
На солнышке бессмертья равнодушном.


КЕНИКИ

Стараются половники и веники,
Италик-повар не жалеет плеч...
Мы, римляне - не киники, а кеники,
И не умедлим за столы возлечь.
Пусть подождут провинции и крепости,
Баллисты и щиты из бычьих шкур.
Пусть воспоют кенические эпосы
Нам кеники Лукулл и Эпикур.
Аскет, не надо взора сатанинского
И катакомбно-пламенных тирад:
История - бочонок санторинского
И амфора хиосского. Утрат
Не возвратить ни Павлу, ни Юпитеру,
Ни ларам, брызжущим из янтаря.
И некий Гость давно калиги вытер у
Единственно святого алтаря,
То бишь стола. Свобода облачается
В обноски ямбов, тог, философем.
Уходит всё - лишь кена не кончается
В сакральном урбусе, где кеник Рем
Не сговорился с Ромулом о выборе
Меню для кены на краю времён...
И кабаны, плескавшиеся в Тибре,
Теперь в желудке плавают у кон-
сула, чья челюсть истово старается
Перемолоть омаров без числа,
А власть - по всем эдиктам - простирается
Не дальше дальнего конца стола.


           ROMA

       C мощных плеч срывая фибулы и даты,
Как метафору воли и забот,
Кесари и августы бывали грубоваты,
Драной тогой подытожив тот же счет,
Что и первосвященники в неемиином Храме
Кисточками талесов своих. Но
Лаваторий, открытый и рабу, и даме,
Рано или поздно впустит в свое кино
Guest Stars - сиречь гостей со всех пантеонов,
Вперивших в него бронзовую или печать.
А пока что империю еще не мучит антонов
Огонь - и члены подзагнивших провинций отъять
Вроде бы незачем. История - яд и забава,
Даже если ее пишут Митра или Гамалиил,
И секирный маятник римского права
Гекатомбы гонений еще не включил.
На хребтах аколуфов книги гремят как вериги,
И общество погребений с лампадами входит в рассвет,
И хлопают и скрипят апостольские калиги,
Ибо ни эллина, ни иудея нет
В новом Учении, что чтит виноград и рыбу
И мощевое наследие пирамид,
И римской мощи глиняную глыбу
По мере надобности подкрепит или сокрушит
По слову епископа, для коего всё готово -
И крест с костром, и горняго Иерусалима глоток,
И неизбежная возможность надеть нимб святого
На эсквилинский валяный шляпок.


         КОММОД

Коммод - он комод и есть. Правда в том
Ящике, где положено возлежать мозгам императора,
У него болтаются рваная рета с мечом
И иные сакралии непобедимого гладиатора.
Зато иберийские львы и слон нубийский и тот
В амфитеатре узнают средь сенаторского веселия,
Сколь невыносимо тяжел он - плод
Супружеского похмелья непьющего Марка Аврелия.
Вот Пий - тот знал, что империя - не обуза и не игра,
Но способ подружить свое имя с анналами,
А совмещать философию с ремеслом столяра
Мастера по комодам - значит бряцать идеалами
Перед каким-нибудь галлом, по чьим пустым кишкам
Гаруспики и авгуры предскажут сынку воцарение,
Но умолчат о заговоре. Аскетики сумрачный храм
Слишком пресен для такого средостения
Мускульных бугров и извилин, сходящихся под прямым
Углом за надбровными дугами, приросшими к темени
Без паузы для лба. О христоборственный Рим!
Какого ты только сброду-племени
Со всех концов державы цезарей не собрал
На объявленье прощального своего завещания!
Скоро и твой комод, то бишь имперский кагал,
Станет отдельными ящиками с бирками “Аквитания”,
“Паннония”, “Дакия”... А сегодня орел и гриф
Падалью объедятся и щелкнут паркины ножницы,
И родовитый Коммод, бицепсы амброзией умастив,
Рубит готов, подмигивая своей христианской наложнице.
                ОФИТЫ

       ...а у ересиархов - тоже свои каноны,
Таинства, иерархия и клака влюбленных дур.
Созомены, Василиды, Маркионы
И прочий непроходимо гностический каламбур
На тему христовых логий - трещит, как охапка соломы,
Пред мученическими лампадами благоразумных дев
И фиваидских аскетов. Эонический бред плиромы
Скользит по фемам, свои ноумены воздев
Над агонией Аттики и Спарты
И тяжкобородой комой капитолийских богов.
Ойкумены пергаментные карты
Удобней переносить на халдейский звездный кров,
Помечая созвездьями офитов и каинитов
Локусы гордыни, выделяющей очередных
Наставников мудрости. Гипербола аппетита
Учености - заимствует напрокат даже святых
Со всеми их странствиями, мученичествами, мощами,
Загружая в них - аки мормоны днесь -
Ахейское богоборчество, вгрызшееся корнями
В философемы Митры и мессианскую спесь
Бывших богоизбранных, уложивших свои libelli
Вместе с талмудами в саддукейский сундук,
Ибо главное все-таки - бытие в плотном теле,
А не экзегеза диоклетиановых мук,
На которые христиане идут главы умащая,
Рекше от Господа восприемля благую честь,
А истые гностики разбегаются, словно стая
Безногих Божьих тварей. Впрочем, змеи - змеи и есть.


                МЕССАЛИНА

        Каждый смертный тебе поклониться готов:
Над тобою склоняются длани богов,
Виноград, кипарис и маслина.
И когда этот раб втихомолку, к стыду
Доедает гнилые орехи в саду –
Не гляди на него, Мессалина.


        Он, наверно, сириец, три дюжины лет
Тощим телом почти повторяющий след
Надписанья на медном оболе.
Но зато он вынослив и крепок в кости,
И его, не пройдет и недель десяти,
Ты продашь гладиаторской школе.
        Твои милые – воины: в лепете дней
Не забудут следы их калиг и мечей
Кипр и Элия Капитолина.
А твой раб – не боец, и когда в Рождество
В кандалах поведут на арену его –
Ты взгляни на него, Мессалина.
        Он, конечно, не помнит Горациев стих,
Но затмит все три сотни любимых твоих
Тем, что к женщине не прикасался.
Но сегодня тигрица и восемь пантер
Подадут его плотью забавный пример
Всем, кто кровью не причащался.
        Их хвосты по сирийцу хлестнут, словно плеть,
Но его ты с усмешкой не станешь жалеть,
Ибо он для тебя – не мужчина.
Но когда, подавляя прощальный свой стон,
Отсеченной рукой перекрестится он –
Улыбнись ему, Мессалина.


АVE,  ROMA!

Увы, но вы неправы -
Вандалы, моры, года:
Рим - бремяносец славы -
Не сможет пасть никогда.
Его имперские птицы
Вспорхнут, как вергилиев стих -
А Рим лишь слегка закоптится
В дыму пожаров своих,
Отдаст пантеоны и термы
Под новозаветную быль,
В веках сохранив, как термос,
Державный романский стиль;
И папы, служащие мессы,
Понтификами нарекут-
ся и, побрившись, как кесарь,
Предстанут на Божий суд;
И, безблагодатные акты
Творя, уложат, как встарь,
Индикты свои и эпакты
В Юлиев календарь.
И римская эклога,
Иврит латынью поправ,
Предречет Распятого Бога
Верней иудейских глав,
И христианство цитатой
Из раздумий над бытиём
Оставит имя Пилата
В суровом Credo своём.


             СВЕТОНИЙ

Истину можно склеить из речей мудрецов
Или, как куклу, сшить для философской забавы:
Но каждый владыка лишь из черепков черепов
Обожает выкладывать мозаику своей славы.
...В ритонах вино плещется, победно стоит стяг,
И охрипший центурион уцелевшие манипулы строит,
А пепел храмов и книг - это такой пустяк,
О котором и говорить не стоит,
Ибо пора спеть о планах арок и колоннад,
И ритуалах, и паче - о той золотой тоге,
В которой твоя статуя исступлённо взлетит над
Давкой ристалищ и форумов - туда, где скучают боги.
А чтоб твоё имя не сразу зашвырнули под спуд,
Словно легионер - сношенные калиги,
Можно и поиграть в какой-нибудь невиданный блуд,
Опозорить весталок и сочинить две-три книги,
Соловьиными языками усладить пресыщенный рот,
По требухе петуха распознать крамолы и смуты,
Выслушать ритора и наградить его от щедрот:
Смотря по погоде - виллой или чашей цикуты;
А народ угостить паром из новых терм
Или омаром, вытянутым из пунической глуби...
Но история - как ни мудри, единственная из гетер,
Что любит только тех, кого любит,
Её бесполезно приглашать и в кровь, и в кровать,
И дети, наслушавшись её суда и завета,
Произнеся твоё имя, бросятся рот полоскать.
Впрочем, иных вполне устроит и это.



       ПСЕВДОТЕРЦИНЫ  В  ПАМЯТЬ  ЭЛИАНА

Жившие в незапамятном прошлом
Год за годом возвращаются в будущее.
Это и есть наши современники.

Слава - лучшая игрушка на свете:
Жаль только, что играющие почти всегда забывают,
Кто бросал и у кого сколько выпало.

На одном щите не улягутся двое
Даже героев, даже почти бессмертных.
Гибель Спарты - именно об этом.

Гибель - и особенно смерть
Многое объясняет и даже почти оправдывает,
Но не избавляет от обязательств перед славой.

Хиосское, выпитое за победу,
Отличается от возлитого на тризне только
Интонацией пьющего да углом наклона чаши.

Книги и свитки - отличные светильники:
Если рядом нет лампы и факела,
Они прекрасно горят.

Если сова зажмуривает глаз, это
Вовсе не значит, что она не видит
Драхмы, на которой сидит.

Слова - горошины: сколько ни молоти их
Языком - ни мягче, ни мельче не станет.
Поэтому оставь их для римских риторов.



           ПОМПЕЙСКАЯ ФРЕСКА

Ах, прелестница юная, бьющая в медный кимвал
В буйно плещущем танце! Послушай, я, кажется, знаю,
Почему старый Хронос разящий размах придержал,
Свой губительный посох в помпейскую фреску вонзая.
Он ведь был молодым и глаза не успел отвести
От крылатых колен, раздвигающих ризы-оковы,
И от клювов щеглиных упрямых сосков, что почти
Эту зыбкую тунику нежно проклюнуть готовы.
Он ударил вполсилы и стон мусикийский унес,
В ливень жестов клубящихся  плоть молодую бросая,
От которой остались лишь волны струящихся кос
Да в полете простертая смуглая ножка босая.
А незримое тело трепещет, порхает, парит,
На пуантах блаженства тщету попирая земную,
И лукавствуют очи, и щедро хохочут навзрыд
Лепестки алых губ, на судьбу намекая иную.
Где клепсидра не будет по капле лелеять века,
И, почти наделен воскрешенья загадочной властью,
Я смогу эту прелесть облечь в голубые шелка
И шепнуть, что слова – лишь помеха мгновенному счастью,
Ибо счастье и есть – поклониться душой красоте,
Смуглой ножки босой на прощанье на губами коснуться,
И Овидия вспомнить на самой прощальной черте
И уснуть, и – щеглом или влажным левкоем проснуться.


   РИМСКИЕ  ТОГИ

Римские тоги, стиранные в моче
И вулканической пемзой тёртые в три ноги,
Почти не вспоминают о мече,
По крайней мере - в сенате. С Гермесом Трисмеги-
стом знакомые эллины говорят, что удар
Римской секиры по черепу - слишком груб,
Как аргумент на диспуте, но привносит особый жар
В ход дискуссии. Хриплое ржанье труб
Третьей манипулы подхватывается второй,
И всюду, куда ни глянь - щиты, кольчуги, плащи.
И только легат, как истый римский герой,
(Не то что эти общи-
панные персы или сарматские псы)
Облачён в тогу и, придерживая её,
Улыбается в седеющие усы,
Ибо на этот раз он насадил на копьё
Четыре новых провинции. Импера-
тор будет доволен и пожалует здешним князькам
Римское гражданство. То-то будет игра,
Или, лучше сказать, поучительный срам,
Когда они примутся совершать ритуал
Надевания тоги! А впрочем - к седьмому числу
Сюда прибудут статуи, и парфянский шакал
Сможет подражать капитолийскому орлу
Количеством складок и перекидов. Лишь Бог
Христианский, не принимающий агнцев и голубей
На алтарях - не носит клавов и тог.
Сразу видно - провинциальный плебей.
А с ним и его рабы. И если б не долото
Резчиков, запечатлевшее древних драк
Ветхую славу и влюблённое в тоги -  никто
И не вспомнил бы этот римский нательный стяг.


“ПАСТЫРЬ  ДОБРЫЙ”

Этот мраморный Отрок с овцой на плечах -
Неужели и Он - Христос?
Где же Он глупенькую ее
Нашел и откуда принес?
Она так похожа на грешный мир,
Коему не до слез
На плечах у Творца, ибо Пастырь - добр
И охапку травы и лоз

Приготовил для всех Своих тварей, что
Не успеют внять Его зов
И вставляют цветную яшму в глаза
Раскрашенных римских богов,
Словно это они сотворили явь
И раскинули звездный кров,
И людей научили по пальцам считать
Звон монет и глазницы веков.

Халкидонская вера ризы свои
Шить покуда не начала.
Константиновы предки, Приапу служа,
Еще не сомкнули тела,
А уж Пастырь на форуме, предстоя
Сонму демонов без числа,
Крепко держит овцу, чтоб Отцов дождалась
И от Господа не отошла.


     МАРКУ  АВРЕЛИЮ

Привет тебе, император,
Христианин без Христа!
Прости тебя Пантократор
За кровь, что тобой пролита,
За этот бурлящий форум
И тысячи хищных глаз,
За мудрость - и кол, на котором
Легат твой изжарит нас.
О да, ты радеешь о благе,
А не о мешках серебра,
Подписывая бумаги
В пяти шагах от костра.
И, презирая поклоны,
Философии служишь самой,
И в бой ведешь легионы
Непобедимой стезей.
Но звуки букцин и свирелей
Одинаково чужды тебе.
Привет тебе, Марк Аврелий!
Ты честно служишь судьбе.
Под римский меч лечь готовы
И гордых врагов возлюбя,
Припадая к ризе Христовой,
Мы молимся за тебя.
Трибунам твоим не уступит
Пронзенное наше ребро,
Но душу твою искупит
Святое твое перо.

            В РИМЕ

         Четвертый день не бреюсь,
Не слышу цитры пятый век подряд.
         «Ars longa, vita brevis» -
Как в Риме говорят,
Вернее – говорили в пору Тита,
Когда еще империя могла
Страдать гипертрофией аппетита
По поводу чужих земель, прогла-
тывая Палестину или даков
И прочих, заблудившихся в веках,
И не скрывая инфернальных знаков
На выбритых державных кадыках
Очередного Гальбы и Коммода,
         Испивших власть до дна,
Бесхитростно-кровавых, как природа
Абсолютизма, явленная на
Песке, амфитеатров, шеях галлов
И факелами первохристиан,
Из прочих императорских металлов
Избравших кровь священную из ран
Своих страдальцев, вписанных незримо
В синодики любого алтаря
И отмоливших летаргию Рима
У своего Распятого Царя
За ветер веры, исцелившей дали
От власти похоти и серебра,
За губы девочки, что целовали
Тень от креста апостола Петра.


           ОСЛИК АПУЛЕЯ
          (Рисунки на вазах)

Посмотри, как в стремлении упорном,
Между трещин веков свершая путь,
Мчит квадрига – пурпурная на черном –
И сатир козлоногий лег уснуть
Приказанья зрачка не пожалейте –
И, к витающим музам обращен,
На кифаре, на лире и на флейте
Одолеет Тирсита Аполлон.
И, услады свои и перебранки
Оборвав средь маслин и гибких лоз,
Пылко спляшут бесстыдницы-вакханки
В одеяньях из плещущих волос.
Минотавра прикончивши с размаха,
В лабиринте Тесей отыщет нить
И над Гектором будет Андромаха
На развалинах Трои слезы лить.
И триремы Ясона и Энея
Влажно хлопают парусом цветным –
А уклончивый ослик Апулея
Длинноухость свою уносит в Рим,
Где сенат на регалии и троны
Созывает такой роскошный сброд,
А стареюще-пылкие матроны
Обожают ослиный милый род:
Лезть на трон он не примется с испугу,
А походкой, и статью, и умом
Не уступит законному супругу
И легко превзойдет его в ином –
Том, о чем, вопреки пьянящим звукам,
Пальчик свой, как на амфоре печать,
Мальчик пухленький с крыльями и луком
К хитрым губкам прижав, велел молчать.


           НЕРОН

Пускай этот мальчик хоть весь день со спины орёт,
И хоть сутки плебс развлекает ариями -
В Риме достаточно сытых, чей гнилозубый рот
Можно заткнуть только мешком с динариями.
А если и он захочет зевнуть во весь Колизей
И заскучает по гладиаторским злым мучениям -
Никто, кроме клаки да продажных друзей,
Не причислит императора к гениям.
Муки любви, отложенные на потом,
Сублимируются войнами и царственными идеями,
А муки непризнанности исцеляются лишь мечом
Или пожаром и расправой над иудеями,
Благо те - под рукой, ибо бедный еврей
Голову не склоняет перед имперскими фаллами
И, как минимум, на две головы мудрей
Сената со всеми его Сенеками и Буцефалами.
Но сосчитано золото, на таланты взвешена медь,
И проклят апостолами с женою своей Анания.
А самое главное - цезарь Нерон хочет петь
И, естественно, жаждет признания.
В паланкине любовью с собственной матерью? Храм
Весты простит и это, и Спора с матронами-дурами.
Итак, полыхай, Рим! Итак, христиан - ко львам!
И - на молитву, понтифики с авгурами!
Сегодня Нерон споёт лучший гекзаметр свой!
Но, пока Эсквилин воспевает виват ему -
Сожжённые - воскресают и с отрубленной головой
По угольям вавилонским восходят к Распятому.


АНТИЧНОСТЬ

Античность, изнемогши от эклог
И эпопей гомеровского роста,
Грядет поднесть эпистолярный слог,
Аки футляр, посланиям апосто-
лов. Ловля человеческой плотвы,
Сомов, ставриды и субботней рыбы,
Гниющей с храма, сиречь с головы,
По силам лишь простецствующим, ибо
Литература суть небесный хлам,
Просыпанный на плешь, персты и брюхо
И – признающий свою немощь там,
Где начинается пространство духа
И простоты, простертой пред Творцом
Невидимых и видимых. Миф стиля
Болтает отсеченным плавником
И, гордая метафора утиля,
Годится лишь на клей для склейки глав
Вергилия, Катулла, Апулея.
А духа незатейливый устав
Аскетствует, как капелька елея,
И не стыдится скудости своей
И тривиала синтаксиса, коим
Учения апостольский ручей
Течет навстречь левкоям и покоям
Александрийских книжников, креста
Не зревших сквозь ахейски гиацинты,
Но не посмевших не узнать Христа
В элладских логиях Септуагинты.


РИМСКИЙ САРКОФАГ

      Ещё не все пророчества привёл
Чеканный посох-гномон за собою,
И полнота времён не до конца
Предвечным в чашу бытия излита -
Но чья-то плоть творит обряд успенья
И Пастырь Добрый в мраморном хитоне
Несёт себя, как агнца, на плечах,
В мир, недостойный тени и следа
От ремешка Его сандалий. Рыбы,
Им преломлённые с учениками,
Плывут по воле веры и любви
И мудрость омывают плавниками,
Разбухшими от крови и надежды.
Тяжёлый, как запреты, виноград
Зачем-то предлагает свои гроздья
Зрачкам и нефам. Парус и весло
Сопровождают истину, как слуги -
Сенатора, спешащего в Помпеи
На репетицию мистерии
Под сумрачным названьем “Судный день”;
Но истина - безмолвна: Саваоф
Всё всем поведал Логосом своим,
А Тот писал лишь на песке перстом
И не оставил каменных скрижалей.
И только крест, разъятыми крылами
Сопрягший землю с небом, не спешит
Из мрамора воспрянуть под резцом
Навстречу поклоненью - и ничем
Присутствие своё не проявляет
По обе стороны бессмертной смерти.