Андрей Голов Водосвятие

 ПУТЬ  ЗЕМНОЙ

Невдали от столичной липкой пыли
Пахнет сеном и горечью ботвы,
И стрижи
Лихо вечер расчертили
В акварельных размывах синевы.

И так славно – шагать легко и долго
Под плакучим безмолвием ракит
По еще не просохшему проселку
И не думать –
Куда он так спешит.

Или просто стоять и слушать ветер,
Чтобы он, разнотравье теребя,
Налетел – и на то в тиши ответил,
О чем ты
Все не смел спросить себя,

О чем ты уж не раз светло и свято,
Как пред именем Родины, молчал –
Но до этого ливня и заката
Лишь по шелесту книг старинных знал.

А теперь, прикоснувшись сердцем к чуду
Этих далей и памяти седой,
Сразу понял, зачем ты и откуда,
И куда он пролег –
Твой путь земной…






ВОДОСВЯТИЕ

Толстощекий Борей, кружись и рей,
И как с девкой, побалуйся с волнами…
Ах, как славно на берег спрыгнуть с рей
В шумном Данцинге, в славном Амстердаме,
Где шальная морская красота,
Словно хмель для бывалого бродяги,
Бьет с гравюры и пенится с листа
И гишпанский корвет берет на шпаги!..
И ее посреди державных дел
И осады игрушечного порта
Метр мальчишкой однажды углядел
На стене у галантного Лефорта
И – влюбился, как любят в первый раз,
Безоглядно, мучительно и верно,
В этот моря расколотый топаз,
И в скрипучие мачты, и в таверны…
И с тех пор, сын разлапистых лесов,
Пронимавший зрачком бояр до дрожи,
Он без этих ветров и парусов
Что там месяца – дня прожить не может,
И подальше от старческой Москвы
Служит новому веку и порядку,
И солеными брызгами Невы
Осеняет и Вятку, и Камчатку.
И вся Русь, византийской старине
На прощанье махнув матросской шляпой,
Отражается в медленной волне,
Раздвигая ее мужицкой лапой
И, пославши врагам свинцовый град,
А нельстивым друзьям раскрыв объятья,
Как с дымящихся стапелей фрегат,
Сходит весело
В это водосвятье…








СОСЕДСКАЯ  БАБУШКА

Как нам надо порой на свете мало,
Чтобы в чудо поверила душа!
…Долго бабка соседская хворала,
В бесполезном тепле едва дыша,
И соседки дотошные, под вечер
Собираясь на лавочке опять,
С оговоркой, но заводили речи,
Что, наверное,
Больше ей не встать.
Но за речкою радуга упала,
Над поляной повис пчелиный гул,
И, как исстари, сам Иван Купала
По лужайкам дождем грибным плеснул.
И она, оживая понемножку,
Поднимаясь над краешком судьбы,
Через день поднялась,
Взяла лукошко
И – зарей пошагала по грибы.
Что грибы ей и вся грибная прелесть?
Нет, платок полинявший теребя,
Ей такой же, как прежде, захотелось
На прощанье почувствовать себя
И увидеть, что ей еще по силам
Хоть какой-никакой, а все же труд,
И хоть кровь чуть течет по старым жилам,
Очи – видят,
А ноженьки – идут…
Сердце, сердце, ну что тебе за дело
До шагов ее шатких в море трав?
Отчего ты так странно посветлело,
Эту бабушку
В роще повстречав?
Или спящих под русскими крестами
Твоих дедов напомнила она?
Старый клен,
Обними ее ветвями,





Помоги ей, лесная тишина:
Пусть забудет хворобы и усталость
На тропинке сквозь эту благодать,
И о том, сколько ей еще осталось,
Хоть до дома
Не будет вспоминать…




ТОВАРИЩЕСТВО  ПЕРЕДВЖНЫХ
ХУДОЖЕСТВЕННЫХ  ВЫСТАВОК

I
Господа товарищи передвижники,
Вопли холстов распахните смелей:
И пусть отворачиваются академисты-сквалыжники
От кабака у заставы или крика грачей.
Пускай житие российское предстанет знакомей и проще
В московском дворике и в корабельной роще,
Пусть распирают багеты генеральские тещи
И смигивается купчиха с драгуном-молодцом,
И подпивший дьячок валяется под крыльцом,
А детвора в лямке, и бурлаки в стертых онучах
Тянут необъятный пореформенный воз…
Но в скудеющих именьицах не хотят думать о тучах
И считать каждый гривенник за овес:
Ведь брегеты тикают, и урядник забот не ведает,
Пока земство обедает.


II
Господа товарищи передвижники
С бородатых меценатов берут славный оброк,
А мужички откладывают вилы и кочедыжники,
Прослышав, что выставка наведалась в Тулу или
         в Торжок,
И стоят в поскони едва ли не допетровской
Перед табличками «Рябушкин», «Маковский»,
И узнают о благостной старине московской
И о мытищинском чае, в коем особый смак,
И как Сибирь покоряет атаман Ермак.
А дабы властей предержащих не волновать бы,
Славно – полюбоваться малахитом Днепра в ночи,
Приветить колдуна на пороге крестьянской свадьбы
Да прикурить самокрутку от стрелецкой свечи,
Пока камергер пред венцом лысину охорашивает
И Петр царевича Алексея допрашивает.


III
С господами товарищами передвижниками
Разговор особый, и своя стать:
Кому – смутьянами, кому – тружениками-
подвижниками,
А кому дельцами удобнее их считать.
А впрочем, дела идут не прытко и неустанно –
Вот только возгордившихся Серова да Левитана
Больше не вдохновляют извозчичьи кафтаны,
И Поленов воротится, да и сам великий Илья
Наслушался дягилевского воронья.
Ничего, и без них можно у Донона спрыснуть
Коммерческий, а пуще гражданский успех,
И в «Биржевках» да в «Деле» афишки тиснуть,
Да пригласить земцев да барышень – из тех,
Что вздыхают над Надсоном да шеллер-михайловской
                повестью,
А их величают российской совестью.


IV
Ну, что ж, товарищи господа передвижники,
Пора свертывать запоздалый парад холстов;
Ведь уже топчут ковыли и чапыжники
Буденовские кони внуков тех мужичков.
Какие уж тут выставки да картины,
Когда полыхают библиотеки да и куртины,
И не то что золоченых багетов – холстины
Не хватает для алых знамен
Искупительных и беспощадных безоглядных времен…
А критикам дошлым и нытикам пошлым
Хватит причин для свар в музейном холодке,
И под каждым мазком на холсте «Все в прошлом»
Подпишутся все, кто покуда держит кисть в руке,
Ибо все остается, и не подлежит вымарке
Ни один верстовой столб на Владимирке.



ПЕТРОВСКОЕ  УГОЩЕНИЕ

Чаркам золотым так отрадно гореть.
Где ж вы – стародавние русские брашна?
Ломятся столы – а на царскую снедь
Даже посмотреть – и то страшно!
Вот бы для начала порадовать зуб
Хрусткою капусткой, белужиной, студнем –
А тебе несут черепаховый суп,
Кости, как собакам паскудным.
А уж чтоб крещеных совсем доконать,
Царь повелевает и в шутку, и в злобу
Устрицы живьем непременно глотать,
Кофеем поганить утробу…
Жуй на сыре плесень, глотай эту тварь
А потом – хлебай марциальные воды.
Нечего сказать: угостил государь
Знатные боярские роды!
Раньше бы ушицы откушали в честь,
Репки, как пошло с сотворения мира:
А теперь – домой, да хоть хлебца поесть
После государева пира!
Даже и в застолье с царем не схитри:
Крепости он брал и, в осаде не промах,
Принялся бояр изводить изнутри,
Проведя подкоп через стомах.
Нет бы по-простецки всплакнуть от обид,
На проклятых немцев челом приударить…
А раскроешь рот – за тебя пропищит
Устрица: «Виват государю!»
Тут уж, поневоле поддакнувши ей,
Втянешься в коммерц да засядешь за книги…
Внучек государев,
Расти поскорей:
Вот уж наедимся вязиги!..







АКСАКОВ

Дупель длинноклювый мелькнул над прогалиной,
Размахнув крылом комариную хмарь,
И в косматом ельнике,
Словно ужаленный,
С ветки захрустевшей сорвался глухарь.

Пасмурный овражек старательно выстелил
Мхи, как самобранку для хрустких груздей,
И – закатный луч неожиданно высветлил
Профиль стариковский
В плетенье ветвей,

Тот неброский профиль, знакомый для всякого,
Кто привык луга, будто книгу, читать
И входить в залистанный томик Аксакова,
Как в глухой орешник
И в сонную падь.

Кто ни куропаток, ни дроф пусть не видывал,
Но пред соловьями глушил свой мотор
И на зябкой зорьке крючок свой закидывал
В древнюю задумчивость русских озер.

И опять придет к отуманенной заводи
Ради тишины, а не жгучей ухи,
В мир, сомкнувший явь и мерцание памяти,
Где в глуши растут
Камыши и стихи,

Где седой охотник под старыми вязами,
Вглядываясь в ширь заповедных степей,
Об охоте лисьей негромко рассказывает,
Учит ставить верши и брать голавлей,

Тихо посидит на замшелой колодине
И пойдет по тропкам любимым своим…
И так много ты не узнаешь о родине
Если не побродишь в тиши
Вместе с ним,


Если в городской маете и бессоннице,
И во всех скитаньях пути твоего
К сердцу твоему невзначай не притронется
Шум берез
И доброе слово его…




А. П. СУМАРОКОВ

          Прекрасный наш язык способен ко всему.
А.П.С у м а р о к о в
Важность титла и недоступность чина –
Пустяки для любица муз, пиит!
Разве слава
Российского Расина
Блеск фельдмаршальских жезлов не затмит?

Пусть феатры оглохнут от восторга
И фортуны расправится крыло:
Для него
Можно перьев понадергать
Из Корнеля, Мольера, Боало.
Да и кто упрекнет за это славу
Твоего непоклонного пера,
Если томно похлопает «Синаву»
С Лешкой Розумом рядом
Дщерь Петра?!

Пусть себе наряжается дебело,
Фейерверком любуется опять –
Лишь бы там лейб-кампанцам не велела
Ради шутки
Пиита задевать.
Он и в Зимнем не станет гнуть колени
И управится бранью и стихом
И с бурсацким поклонником Ролленя,
И с крутым
Холмогорским рыбаком.
О, не зря он не знает славе меры
И себя не смущается ничуть
И в Вергилии прочить,
И в Гомеры,
И из чаши Эзопа отхлебнуть!

И, покуда голштинские потемки
Разгоняют Потемкин и Орлов,
Он прилежно готовит вам, потомки,
Наставительность песен и стихов.

Так ужель вы сегодня не согласны,
Что крылатыми брызгами чернил
Мельпомене служил он не напрасно
И пиитом себя
Недаром мнил?!.


СТАРИННЫЕ РЕМЕСЛА

Как ветхая лампада, где выгорело масло,
Как отчадивший дымом уголек,
Тихонько угасают старинные ремесла,
Уйдя в провинциальный уголок.

Невестушки-березки, растрескивайте почки:
Из бересты не сладят туеска,
И кто плясать возьмется по старине – от печки,
Когда в округе нету печника?

Расчерчивают небо, сталь варят, лечат, пашут, -
А чем кормились деды их отцов –
Наверняка не скажут те, кто в анкетах пишут:
«Басманов», «Шорин», «Сбитнев», «Чепраков».

Отмеривая годы заботой и дремотой,
Кто в толчее столовок городских
Не то чтоб ел когда-то драчены с саломатой,
А хоть бы просто слыхивал о них?

Почти неразличимы, как голос в граммофоне,
И на помине вовсе не легки
Маковницы и «Ваньки», выжлятники, офени
Посадчики, щепальцы, дужники.

И разве что Максимов вдвоем с прилежным Далем
Припомнят и подскажут кое-как,
Что значит бить баклуши, кормиться сканым делом,
Бондарничать или тянуть просак.

Как будто кто-то выбрал с усмешкой и печалью
Лошадок Дымки, жостовский поднос,
Да черный Палех с Мстерой, да Холуй с синей Гжелью
А остальное взял да под откос…

И так, не тронув души и словно не упрямясь,
Все катится и катится оно,
И – сгинуло б бесследно, как конка или примус,
И позабылось – если б не кино.

Лишь по его подсказке и всемогущей лепте
Средь скоростей дисплейной суеты
Еще стрекочут прялки, плетут кнуты и лапти,
И шорник прошивает хомуты.

И, словно мимоходом плеснув в лампаду масла,
Для прежних образов и образцов,
По кадкам ходят тесла, и парят коромысла,
И льется звон валдайских бубенцов…


ВОРОБЬИ АЛЕКСАНДРОВСКОГО САДА

Здесь так тихо и строго –
Под крылом
Дальней памяти или листопада,
И все так же щебечут о былом
Воробьи Александровского сада.
И под башней, что гордо вознесла
Из веков свои своды и бойницы,
То ль татарская ржавая стрела,
То ли ветка корявая пылится.
И опять
Над тщетой земных утрат
Часомерье справляют колокольцы,
В Занеглименье мельницы шумят,
И плетутся к Успенью богомольцы.
И Неглинки ленивая волна
В бликах купольных льется,
Как в румянах,
И размашисто в ней повторена
Пестрота переулков безымянных.
И теснятся замшелые зубцы,
Не задетые кистью богомаза,
И качаются мерзлые стрельцы
Под метелью Петровского указа…
И сожженной Москвы стоверстый дым
Вновь встает
Из бензинового чада –
И порхают и кружатся за ним
Воробьи Александровского сада.
И веков ослепительная мгла
С днем грядущим
Граничит мимолетно
Только взмахом их хрупкого крыла,
Только тенью их краткого полета…




БАБЬЕ ЛЕТО

Скоро бархатно-черные поля
Тронет озими вышивка косая,
Под басовой обузою шмеля
Чуть качается
Носик иван-чая.

Скоро стайка скворцов покажет хвост
И подсолнух тяжелой кепкой свесится –
Ведь давно уже жнет колосья звезд
Узкий серпик
Стареющего месяца.

А пока полыханьем хризантем
Бабье лето застенчиво прощается,
Сладко – верить, что юность – не ко всем,
Но бывает порою –
Возвращается,

Помогает, как в старой ворожбе,
Путь забывшему, песню не допевшему,
И быть может, заглянет и к тебе –
Ее вовремя встретить
Не сумевшему…


ВЫШИВКА

Август посветлел  от росы и груздей,
Брызнула рябины кровинка живая…
Прямо по канве
Серебристых дождей
Молния свой вечный узор вышивает.

И, пока извивы ее промелькнут,
Снова на льняном лоскуточке судьбины
Ловкая игла мимолетных минут
Вышьет зев змеиный
И взмах голубиный.

К горлу подступает удушливый ком,
Ландыши надежды звенят безмятежно,
А игла порхает –
Стежок за стежком,
Наспех – и прилежно, небрежно – нежно.

И не прочитаешь ее письмена
(Тихая душа, понапрасну не сетуй…).
Только б не рвалась
И не тлела она –
Путаная ниточка вышивки этой.

А и оборвется – над сонным ручьем
Молнии зигзаг побелеет до боли.
Да богаче станет
Одним бугорком
Вышитая скатерть российского поля…





ГРАНЬ

Какое дело этим старым кленам,
Все повидавшим на своем веку,
До наших душ,
Бессонно и влюбленно
Надеждою сменяющих тоску?
В глуши еловой прячется тропинка,
Синеют льны – и безразлично им,
За что так очарованно и пылко
Мы их благословляем
И корим.
На эту даль и ветлы у обрыва,
На рой стрекоз и тающий сугроб
Из века в век мы смотрим неотрывно
Сквозь наших дум и дней калейдоскоп.
Душа светла –
И мир лучист и ясен.
Печаль пришла –
И дали тронул мрак:
При чем же здесь невозмутимый ясень
И в печку опрокинутый ивняк?
Сдувает ветер иней с вишен мая,
И дали неоглядны и чисты –
А мы живем, в них странно узнавая
Души своей нетленные черты,
Как будто ждем, что вспыхнет свет мгновенный,
Плеснет волна,
Раздастся тишина –
И – рухнет между сердцем и Вселенной
Несокрушимо-хрупкая стена…













ГОЛУБИ

Ах, эта встрепенувшаяся стая,
Как неземная книга,
Раскрыта пред тобой и шелестит –
Но не тебе, в обыденном блуждая,
Постичь за гранью мига
Их танца и полета алфавит…
О, отпусти их из темницы тесной
Ладоней или взгляда,
И не проси вернуться их назад!
Не надо слов и плесени словесной,
И ничего не надо,
Когда сквозь душу глуби летят…


          
























                ;;;

;;;;;;;;;;;;;;;;

;;;  ;;;;;;  ;;;;;;;;;


            КОНЦЕРТ
ДЛЯ МЕСЯЦА И НОЧИ

Для городских измученных ушей
Крест тишины полночной был бы тяжек
Без шороха и шепота ветвей
И сонного ворчания дворняжек,

Без дальнего струения ключа
И без всего,
Что кисточкой сирени
На нотном стане лунного луча
Записывают промельки и тени.

И петушиный сипленький фальцет,
Как дирижер, следить уполномочен,
Как чинно исполняется концерт
Для месяца и деревенской ночи…

…Расхлопнуть дверь и распахнуть окно –
И все твои бессонницы простятся:
Тебе ведь в этот час побыть дано
Среди извечной
Музыки пространства.

Она туманом стелется внахлест
И мотыльком размашисто порхает –
И даже лайнер где-то возле звезд,
Как басовой аккорд,
Ей не мешает

Она струит возвышенный покой,
Доступный только старикам и детям –
Вот только ты ей все-таки чужой,
И ничего нельзя поделать с этим…


       УКОР

Боже мой, до чего же он привык –
Он, достойный пророка и провидца,
Наших буден
Обыденный язык –
Горстью серых словечек обходиться!

Как привыкли мы в мельтешне забот
Ветхой тряпкой бросать пустое слово,
Будто он, наш язык –
Совсем не тот
И не помнит ни Даля, ни Лескова…

…Веришь в блестки расхожей мишуры,
Самолеты и юность провожаешь –
Но и сам-то не знаешь до поры,
Как великую речь ты унижаешь,

И – надолго запомнишь,
Как укор,
Тот глухой деревенский полустанок,
Где услышал, как песню, разговор
Старых русских приветливых крестьянок…



* * *

Хмурый ельник ссутулился в тумане,
И закат сквозь разлапистость ветвей
Разливает, как чай,
Свое мерцанье
По фарфоровым блюдечкам груздей.

И бельчат непоседливая стая
Шелестит по вершинам голубым,
Комариные тучи
Разгоняя
Длиннохвостым мельканием своим.



И рябинка, всплакнувшая о лете
Под ветлой, облетающей опять,
Так поймет твою душу,
Как лишь дети
Да деревья
Умеют понимать.


      ЛИПЫ

Вглядываясь пристальней в окна палат,
солнце заходящее светит неярко,
и о чем-то добром и светлом шумят
пасмурные липы
больничного парка.

И такой спокойный и ласковый свет
льется сквозь их ветви,
все грустное пряча,
словно за стеной не бывало и нет
ни надежды тщетной,
ни вдовьего плача,

словно этот белый стерильный уют,
этот протокольный уколов порядок
самую суровую хворь отведут
от седин почтенных
и девичьих прядок.

…Вечер догорел. И в столовой опять
долго будет ждать остывающий ужин
тех, кому теперь уж,
по правде сказать,
больше ни режим и ни скальпель не нужен…

Ну, а тем, кого миновала беда,
кто опять от жизни дождался подарка,
пожелайте вновь
не вернуться сюда,
пасмурные липы больничного парка…



А ЗДЕСЬ ВЕДЬ…

Куда спешим,
Какому костоправу
Так рвемся уподобиться, когда
Бульдозеров рычащую ораву
На древние наводим города?

Зачем спешим развалины и храмы
Стеречь, как ластик – взмах карандаша;
Ужели, по пословице упрямой:
- Ломать не строить –
Не болит душа?

Да, не болит и вроде неподсудна,
Встречая дни обычным чередом –
Да только вот меняется подспудно,
Дичает, как давно забытый дом.

Еще как будто ни к чему лекарства
И пустоты своей не знаешь сам –
Но до души уже не докричаться
Строкам былин
И птичьим голосам.

Пройдешь – и не вспомянется об этом.
И сердца не коснется красота –
А здесь ведь спят
Ослябя с Пересветом,
А там был храм Спасителя Христа!..


НЕСБЫВШАЯСЯ  НЕВЕСТА

Медленно закат отпылал и потух.
Быстро у подруг малыши повзрослели.
Спицами звенеть –
Утешенье старух,
Книги – вот приют от житейской метели.

А надоедят Симеон и Бальмонт
Или исскучаются руки в покое –
Можно потихоньку затеять ремонт
Или переклеить в прихожей обои,

Чтобы, возвращаясь в свою благодать,
Где душе давно так уютно-немило,
Даже и самой-то ее не узнать,
Будто здесь и впрямь
Без тебя что-то было,

Будто не вода завизжала в трубе,
А дочурка с куклами кружится шало –
И в дверях стоит, улыбаясь тебе,
Тот, кого душа уж
И ждать перестала…


ОБЩЕЖИТИЕ

Листание конспектов,
Да булка с молоком,
Да до утра не смятые подушки
Да полторы слезинки
Над маминым письмом
Из тихой зауральской деревушки.

Да в памяти занозой –
Цыганкин краткий суд:
- Не думай о бубновом интересе!..-
А девочки упрямо
Все принца ждут и ждут,
Но принц, увы, приходит лишь к принцессе.

А в ворохе знакомых
Не то что в короля –
Никто и в адъютанты не годится,
И капают мгновенья,
И снятся журавли,
А гнезда вьют лишь глупые синицы…







ВАЛААМ

Зябкий сивер звенит над валунами,
На которых смирил свой гнев ледник.
Как он ясно звучит на Валааме –
Древних рун непридуманный язык!


Торопливо-изменчивое лето
В сосны ветхие прячется – он;
Исступленным двуперстием аскетов
За века
Ни на день не продлен;.

Но какая торжественность угрюмо
Светит в этой холодной красоте,
Беспощадной,
Как слово Аввакума,
Безотрадной,
Как вьюга в темноте.

Как бледны эти краски – в четверть силы –
Небо, камни, воды седая гладь;
Но природе их скудости хватило,
Чтоб величие гордое создать.

И церквушки, застывшие, как стража,
И – земной искупленье немоты –
Две рябинки о том душе расскажут,
Что не помнят
Ни книги, ни холсты…


ПЕРВЫЙ СНЕГ

Свои частые пунктиры бросая
И по окнам,
И в подстывшую грязь,
Снегопада гравировка косая
Вдоль по сумеркам прилежно прошлась.



С каждым мигом все сильней и плотнее
Хлещет ливень белых жалящих ос –
И его остановить не сумеют
Умоляющие жесты берез.

Шаль поземки провела своим краем –
И не стало ни тропы,
Ни куста.
Завтра утром мы почти не узнаем
Намозолившие взор наш места.

А пока весь блеск снежинок не слипся
В ослепительную маску зимы –
Лес стоит,
Как арматура для гипса,
И расшатано чернеет из тьмы…


УКОР

Боже мой, до чего же он привык –
Он, достойный
Пророка и провидца,
Наших буден обыденный язык
Горстью серых словечек обходиться!..

Как привыкли мы в мельтешне забот
Мимоходом бросать пустое слово,
Будто он, наш язык, совсем не тот
И не помнит Толстого
И Лескова!..

…Веришь в блестки расхожей мишуры,
Самолеты и юность провожаешь –
Но и сам-то не знаешь до поры,
Как великую речь ты
Унижаешь –

И – надолго запомнишь, как укор,
Дальний тот деревенский полустанок,
Где услышал, как песню,
Разговор
Старых русских приветливых крестьянок…


ПИСАРЯ СУВОРОВСКИХ ВРЕМЕН

Вам с руки и лихой Мартын Задека,
И язвительность свифтовских чернил…
Писаря восемнадцатого века –
Кто вам перья так прытко очинил?

Как спокойно и лихо вы умели
Среди кляуз
В тиши перебелить
Елисея веселое похмелье
И барковщины срамословной прыть!

И, замкнувши тощую косицу
За плечо зазудевшее, опять
На коллег любопытственных
Коситься
И радищевский том переписать,

И, к концу надоедливой страницы
Скуку буквиц прилизанных поправ,
Как лубочные крылышки жар-птицы,
Размахнуть
Свой затейливый параф…

И от славы российской распаляться,
Отправляя прилежно день за днем
Афоризмы суворовских реляций
В августейший
Потемкинский содом,

Или, яти выписывая чинно,
Лишний ер
Втиснуть в древнюю строку,
Торопя для самой Екатерины
Список вечного «Слова о полку»,

Чтобы преданным рыцарям архива,
Изучившим всех почерков разлет,
Было что постигать так кропотиво
И на чем
Заслужить себе почет…


ПЕРЕВОДЧИКИ XVIII ВЕКА

Целый век трудившиеся дотемна,
Но – не одолевшие стену безвестности,
Спутники Хераскова и Княжнина
На окольных тропках российской словесности.

Выучившись наспех за грош у дьячка
Греческим речам да французским вокабулам,
С дерзостью не первого ученика
Вы не тщились следовать стилям и фабулам:

Вам ведь, слава Богу, не стать привыкать
Рыжих волонтеров фельдфебеля прусского
В греческий хитон впопыхах обряжать
И переводить Ариосто с французского.

Да и что за дело чтецам из крестьян
Или заскучавшей купецкой компании,
Что у нас не Жан и не Джон, а Иван,
И с Китаем славным граничит Гишпания?

Что за дело им до неструганых фраз?
Пусть маркизы, славясь гербами старинными,
Пряники грызут и взахлеб тянут квас,
Выигрыш в ломбер считая алтынами.

Пусть на Темзе пасмурной пишут роман
Хитрый проповедник
И денди разряженный –
Разве не к лицу им российский кафтан,
Вами за десяток целковиков слаженный?

Весело ютились вы на чердаках
Возле типографий в Москве или в Питере,
Изредка на титульных пышных листах
Ставя одну-две безымянные литеры, -

Но не знались с кличкой
«Угодник и льстец»,
Липнущий к умелым одическим гениям,
Бросил по охапке трескучих дровец
В тропы подпаливший костер Просвещения.


ЛОПУХ

Итак – лопух. Метафора ладони,
Расписанная жестами прожилок,
Державно приглашает к размышленью,
Как длань Пилата на холсте у Ге.
Но парафраз развесистых ушей –
Свиных и, разумеется, ослиных –
Реальность травестирует до смеха
Над лопастями мельниц Дон Кихота,
Которым он прописывал копьем
Лекарство от гордыни. А лопух
Не ведает греха сего: он просто
Вбирает подступившее пространство,
Как под себя цыплят наседка. Знанье
Густого хлорофилла об Адаме,
О рыцарских щитах с двойным изломом
И о первопричине бытия
Забавно, но вторично, как и всё,
Что можно рассказать о лопухе,
Который подает тебе свой зонтик,
Обрызганный росой – и ностальгией
По утренней Ниппон и повестушкам
Князь Шаликова или Муравьева,
Или птенцов из стаи карамзинской,
Что выросли под славным лопухом
Петрова и фелициного мифа
С прогрызами вольтеровской улитки,
Под коим так уютно кушать кофе
И в сладких квинтах гайднова квинтета
Забыть бранить холопа – лопухом.


ВРЕМЯ

Над скалистым взлобьем Сиона
Восходит Матфеева строка
И на Авраамово лоно
Полагает судьбы и века.




И благоприятное лето
На изжаждавшейся земле
Плотнику из Назарета
Приуготовляет во мгле.

Он придет, чашу яви не пригубит,
Взором не коснется невест
И прежде дворцов и храмов срубит
Свой жизнедарный крест,

Чтобы люд Господень, отстраняя
Золото, страсть и власть числа,
Собрался, как голубиная стая,
Под его предвечные крыла,

Пока еще мир в слепой забаве
Не припал к блуднице нагой
И Ангел не сорвал с дольней яви
Все печати одна за другой,

Пока еще готовится семя
Принести: ово – сорок, ово – шесть,
Пока еще не кончилось время
И у каждой души – есть.


ТРОЕСЛОВИЕ

Над левым оборотом колеса
Сквозь сон звенит успенская оса
И стрелки обстригают гроздья лета,
А значит – остается полчаса

До исполненья Веры в чудеса
До той поры, покуда в небеса,
Распятые на крыльях журавлиных,
Вспорхнут кровоточащие леса.

И в явь сойдет святая нагота,
И властный жест Воздвиженья Креста
Благословением запечатлеет
Хулу изречь готовые уста.

И твой зрачок прозреет терема
Сквозь вязь березнякового письма,
И прозвучит рябина паремией
Из девяносто первого псалма.

И дождь, как вкус причастного вина,
Мистические вспомнит времена,
Где плачет во Путивле на забрале
Игорева любимая жена.

Где стонет княжья кровля без князька,
Где Стугна стогны трогает слегка
И Каббале и Штайнеру кивает
Боянова беззвучная строка.


ПАСХАЛЬНОЕ ЯЙЦО

Лук, купленный каких-то за три гривны,
Облупленный во имя шелухи,
Разлуку с нею горько и наивно
Оплакивает, словно исполняя
Страстные покаянные стихи.

И бабушка, блюдя обряд красильный
Пот десяти веков смахнув с лица,
Глядит в кастрюлю с нежностью умильной,
Плоду куриной страсти помогая
Надеть стихарь пасхального яйца.

А пена набирает обороты
И ожидает появленья в срок
Классической античной терракоты.
(И в этом ты не умерла, Эллада:
Тебя не заслонил распятый Бог…)

И вновь сквозь лик Мессии просветленно
Проступит Дионисово лицо,
И Леда лебедю подарит лоно,
И яйца Зевсу принесет – и тело
Астральное нас заключит в яйцо.


И вспыхнет – явь нечаянно иная,
И процветет гностическая прыть…
Но прорастает лук у двери мая –
И бабка вынет яйца осторожно,
Обмаслит их – понесет святить.



ПРОРЫВ

Святой прорыв ольхового куста
Преобразиться в купину и кущу
Подобен кофе,
Что бежит в уста,
Пророчеством отягощая гущу

Событий, отнесенных на потом
По смутной воле
Истинного знака,
Под коим плетью хлещущим хвостом
Черту итога подведет макака

Или иной всклокоченный примат,
Наперекор готическим запретам
Прыжками утверждающий примат
Естественности перед этикетом,

Кажденьем, тростью, мушкой, париком,
И веером,
И лошадиным ржаньем
Подробно возвещающим о том,
Что форма сокрушила содержанье,

Что запустенья дзэновский пробел
Уместен в некрологе
Или в тире,
А горстка ницшеанских децибел
Опять сзывает к Вагнеру валькирий…





РОКОТОВ – «ПОРТРЕТ ДЕВУШКИ»

Хрупких кружев струящиеся нити –
Как фата на мерцающих плечах.
Ах, любезная, что же вы грустите
При свечах и пленительных речах?

Разве тщетно, в исшарканном курзале
Потешаясь над чванным паричком,
Итальянцы печали разгоняли
Меднощекой валторной и смычком.

А быть может, он, гордо и туманно
Улыбаясь как истинный пиит,
Над скрипучей страницей Оссиана
До рассвета раздумчиво молчит.

Вот родите полдюжины княжонков,
Милых внучек дождетесь к сорока
Да под старость на поповских книжонках
Напечалитесь вволю. А пока –

Разве вкрадчивый Глюк и сладкий Гайден
Не заменят вас в церемонный быт,
Разве ключик от счастия не найден
И на пальчике вашем не висит?..


РОСА КОРЁ

Там, где садятся стрижи и шмели
На тень от лютневых струн,
Где облетает на свиток сна
Лепестков и стихов снегопад,
Там, где изысканный Чхве Чхивон
Вытирает кисть о ханмун,
Облекался я плотью последний раз
Тринадцать веков назад.

Из двух ипостасей яви избрав
Теневое мерцанье инь,
Застенчивый шелест узорных шелков,
Веер, заколки, браслет,
И был танцовщицей в царском дворце,
По воле пленительной цинь
Протанцевавшей, на зная сна,
Все свои девятнадцать лет.

Потому и иссохли, как вяленый карп,
Стопы мои и бедро,
И новая плоть память «танца стрекоз»
Хранит бесчисленный год.
Щедрый Янь дарует мне под луной
Молитву, любовь, перо -
Да бессонницу, если росой Корё
Ветер с Востока дохнет.


ИНТЕРЬЕР С ЗЕРКАЛОМ

Просторный интерьер восьмидесятых
К обоям жмется, словно ученик,
И стол в филологических заплатах
Смирился с кладью непрочтенных книг.

И на окне изысканно-нелепы,
Что твой журавль в экклесии синиц,
Кувшин, как проповедь о форме репы,
Диск Генделя и тени для ресниц.

В граненых сотах старенькой лампады
Дрожит живая пчелка огонька
И на раскрытом томе «Илиады»
Почиет груша – тяжко, как века.

В часах, наверно, поселились джинны,
И, словно рать на вражеский редут,
Их стрелки, споря с волею пружины,
Всегда в другую сторону идут –

По мненью зеркала, что разодето
В резную раму – в бронзовый парик,
И медитирует на тему света
В бутонах увядающих гвоздик.
                               
;;;
;;;;;;;;;;;;;;;;

;  ;;;;;;  ;;;;


***

О, как блаженно я тону в Твоих глазах,
Встречая нежности волну в Твоих глазах!

Зачем мне розы Фета и Хафиза?
Я вижу вечную весну в Твоих глазах.

Удел скитальнца не по мне: я вижу
Времен и далей глубину в Твоих глазах.

Нет в мире для меня беды страшнее,
Чем видеть грусти пелену в Твоих глазах.

К чему мне книги мудрецов? Я счастлив,
Читая истину одну в Твоих глазах.

И в мой последний миг, прощаясь с миром,
Я легкой тенью промелькну в Твоих глазах.


СВЕТ
   (венок сонетов)

      I

Тот незакатный жизнедарный свет
Нисходит к смертным в мантии лазурной
Переполняя сонный сонм примет
И дольних далей амфоры и урны.

Им пишет мир иных миров портрет,
На кафедры поднявшись и котурны,
И с ним сверяют свой парад планет
Амоны-Ра, Перуны и Сатурны.


Тысячелетья смотрят в очи дню
И кланяются Солнцу и Огню,
Неся в незрячих душах свет желанный,

Чтоб он к вратам судьбы простер свой ключ
И нанизал явь на фаворский луч,
Блеснувший из предвечного тумана.


      II

Блеснувший из предвечного тумана
Светящихся провидений исток
Сопряг уста пророков Хиндустана
И Будды обжигающий зрачок.

Трудись, монах, склоняясь неустанно
В скриптории над вереницей строк,
Земную мудрость людям ведать рано,
Но он настанет – предреченный срок,

И мир склонит надежды и колени,
Когда циклопы, чудища и тени
Отхлынут прочь – и зазвенит рассвет,

Который только брезжит в дольних кущах
И в судьбы нерожденных и живущих
Вплетает свой взыскующих ответ.


      III

Вплетает свой взыскующий ответ
Иная явь в пути и судьбы наши.
Смотри – меняет всадника Конь Блед,
И всадник Вороного строг и страшен.

О вечность, свой губительный стилет
Не затупи о зубья древних башен
И не прорви канву блаженных бед
В крылатый миг моления о чаше!


Пусть скорбная душа вкусит покой –
И детский всепрощающей слезой
Омыт, воскреснет грешник окаянный.

И не померкнет горний свет, пока
Втекают поколенья и века
В спираль нерасторжимого Инь-Яна.


      IV

В спираль нерасторижмого Инь-Яна
Весенний цвет роняет алыча,
И с явью бред сопряжены нежданно
Строкой Кун-цзы и лезвием меча.

В слепую ночь уходят караваны,
И оплывает памяти свеча,
И бытия случайная нирвана
Бесцельна без слепящего луча,

Который был и есть, и вечно будет,
И жгучим прикасаньем не осудит
Торящих по пескам и льдам свой след

Во имя той любви и Благодати,
Что светится в апостольском стигмате
И заполняет дантовский сонет.


      V

И заполняет дантовсий сонет
И тропари и стоны Дамаскина,
Распахнуто-чиста, как первоцвет,
Сияния лучистая пучина.

Струясь по верам и ступеням лет,
Она – земных отрад первопричина,
Записанная росчерком комет,
Слезами Матери и кровью Сына.


Земных смятений мера и цена,
Как гость, глашатай и гонец, она
Всегда благословенна и нежна.

И тем, кто верит в высший смысл утрат,
Греховным пылом взор не опалят
Зрачки невест и розы Гюлистана.


      VI

Зрачки невест и розы Гюлистана,
Мерцанье струн и соловьиный клюв –
Блаженствуй под чинарой и фонтана,
С халата пепел времени смахнув.

Плоть в утоленье сладком млеет пьяно,
Вдавившись в бархат и в тигриный пуф –
Но суфий кружит исступленно, рьяно,
Глаза и сердце настежь распахнув

Тому, что ясным днем со дна колодца
Судьбы твоей негаданно коснется
И поменяет знак у «да» и «нет»

По воле той возвышенной тревоги,
Что омывает свитки и пороги,
Стекая в души властно, как завет.


      VII

Стекая в души властно, как завет,
Сквозь веер масок светит явь иная,
И правд земных изменчивый мотет
Невыносим, сердца переполняя.

И в фиваидской тьме анахорет
Стопы босые у порога рая
Замедлит, в ослепительный просвет
Меж двух миров молитвой ускользая.


Мир держится на Слове и Числе –
И сможет на земле в знобящей мгле
Не уступить сомнениям и ранам

Лишь тот, кому в серебряную рань
Протянута спасительная длань
С ацтекских стел и фресок Ватикана.


      VIII

С ацтекских стел и фресок Ватикана,
С античных плит и граней пирамид,
Как первый шаг к земле обетованной,
Светящаяся истина звучит.

И, хлынувшую лавою вулкана
В листанье хроник, в беззаботный быт,
В шептанье клёнов, в рокоте органа
Тебе ее изведать предстоит.

Она ко всем является однажды
В текучем рубище духовной жажды
И в мантии щедрот или невзгод,

И обтирает вечные скрижали
От плесени забвенья и печали,
И брызжет сквозь витраж словес и нот.


      IX

И брызжет сквозь витраж словес и нот
Нездешний смысл созвездий и созвучий,
И ласточки трепещущий разлёт
Призывно вплавлен в пыл зари текучий.

Сизиф, стерев с плеча кровавый пот,
Сражается один с надменной кручей,
Но Свет не с ним – и в бездну соскользнет
Осколок Мрака глыбою падучей.


Лишь Свет звенеть заставит каждый атом
И кладь земных трудов лучом крылатым
На крутизну мгновенно вознесет.

И все, к чему он прикоснется снова –
Струна, бутон, улыбка, камень, Слово –
Надмирной явью пышет и цветёт.


      X

Надмирной явью пышет и цветёт
Распев псалма и промельк райской птицы,
И начинают заново отсчёт
Песчинки, звезды, капли и страницы,

И, пристально провидя в бездне вод
Все то, что дерзким душам только снится
Вновь размывает медленно восход
Свои неукротимые ресницы,

Чтоб грянул Свет и расточился прах,
Уставший трепетать на куполах
Над славой Атлантиды, Кеме, Рима –

И ты постиг века и имена,
Предвечные читая письмена
На листьях Купины Неопалимой.


      XI

На листьях Купины Неопалимой
Призывная лампада зажжена,
И от тепла ее неотвратимо
В сердцах взойдут сиянья семена.

И путник снова путь неутомимый
Влачит сквозь города и времена –
И видит в мире только взгляд любимой,
Летящий из далёкого окна.


И лишь в его распахнутом сиянье –
Спасение твое и оправданье,
И все, что есть и сбудется опять

В той вечной яви, что легко и ало
В улыбке милой пристально предстала
И мне, сорвав с предвечности печать.


      XII

И мне, сорвав с предвечности печать,
Века разматывают ветхий свиток,
И горняя струится благодать,
Как миротворный солнечный напиток,

И бытия школярскую тетрадь
Захлестывает света преизбыток,
И светлый дух стремится Светом стать
И ускользнуть сквозь прутья плотских пыток

К тому костру, что мечется и длится,
И чистый пыл свой крыльями орлицы
Не устает в пространство простирать

Расплескивая Знаки, по которым,
Притрагиваясь к душам и просторам,
Создатель повелел Его познать.


      XIII

Создатель повелел Его познать
И в агнце, и в пастушеской свирели,
В трубе, зовущей ангельскую рать,
И в поступи Мадонны Рафаэля.

И мир спешит отринуть и разъять
Свои созвездья, гимны и метели,
Чтоб зримое исполнилось опять
Бесследностью Пути к единой Цели,


К которой из темницы немоты
Устремлены хоралы и холсты,
И древней воли пыл неутолимый,

Что обращает мир в бессмертный храм
И снова предстает моим глазам
В благословенном имени любимой.


      XIV

В благословенном имени любимой –
Земных надежд искрящийся фиал,
И лунный блик, прохладой волн хранимый,
И вечности взывающий кимвал.

А маятник времён мелькает мимо,
И по челну соскучился причал,
И предстаёт из пламени и дыма
Предвечное начало всех начал –

Тот луч, волна, струя, поток, лавина,
Нездешней мощью света и кармина
Смывающая яви тщетный бред,

Чтоб из его осколков и лохмотьев
Блеснул, лелея кокон милой плоти,
Тот незакатный, жизнедарный свет.


      XV

Тот незакатный жизнедарный Свет,
Блеснувший из предвечного тумана,
Вплетает свой взыскующий ответ
В спираль нерасторжимого Инь-Яна

И заполняет дантовский сонет,
Зрачки невест и розы Гюлистана,
Стекая в души властно, как завет,
С ацтекских стел и фресок Ватикана,


И брызжет сквозь витраж словес и нот,
Надмирной явью пышет и цветёт
На листьях Купины Неопалимой,

И мне, сорвав с предвечности печать,
Создатель повелел его познать
В благословенном имени любимой.


СКАЗАНИЕ О ШЕСТОМ
        ГЛАДИОЛУСЕ

Шесть мечетей в благородном Гер;те
Минаретами гордо подпирают
Подножие престола Аллаха.
Три медрес; великолепных
Дарят праведным истинное Знанье,
А избранным даже преподносят
Чашу тайн суфийских, дабы пьющий
Исцелился от любви к земному
И внутренним зрением провидел
То, о чем Пророк в своём Коране
Умолчал, намекнув лишь посвящённым
В сущность чисел, что образы и звуки –
Только комментарий к Высшей правде.
В одно медресе, где обучали
Трудному искусству каллиграфа
И умению краской минеральной
Навсегда удерживать мгновенье
В клетке птиц, цветов, дворцов и башен,
Славился изысканным стилем

Устод Абулькас;м седовласый.
Когда он кал;мом прикасался
К пергаментам и бумажным свиткам,
Выводя насталиком прихотливым
Бейты Хафизовых газелей
Или «Куллийат» Туми с Хайямом,
Соловьи обрывали свои трели
И пчелы на лету замирали
Над пленительным танцем стройных буквиц,
Ибо сам Аллах милосердный
Ниспослал Абулькасиму редчайший
Дар преображения пространства
В линию и цвет. Все, кто видел
Перелистанные им диваны
И «Хамсе» Навои – благословляли
Мастерство и терпение уст;да.
А был он в рассвете лет и плоти –
Только ранней сединою украшен,
Только грусть в очах миндалевидных
Слишком глубоко приютил он
И любил одиночество. Впрочем,
И людей он отнюдь не сторонился –
И всем, приходящим за советом
В постижении зримого творенья,
Помогал наставленьем искушенным,
А иных беспрекословным запретом
От соблазнов спасал. К нему стекались
Мастера-каллиграфы отовсюду,
Дабы выпить зрачком глоток сиянья
От его непревзойденных творений,
Дабы насладиться шербетом
Его поучительной беседы,
Когда он пред вечерним намазом
В саду мудрецов вкушает отдых
И просьбы заказчиков, как четки,
Усталой рукой перебирает
И не слушает звона их динаров,
И не соблазняется фарфором,
А выбор возлагает на волю
Всемогущего Аллаха.
Однажды,
Дописав знаменитую касыду
Славного Фирдоуси, он слушал
Лепет любимого фонтана,
Задевающего первые звезды
И последние цветы абрикоса,
И – грустил, как всегда в конце работы.
Но сегодня грусть была особой,
Словно предвещающей нечто,
Светлое и нежное. Вскоре
К нему подошла – невесть откуда –
Маленькая хрупкая дева
С милым ликом цвета нефрита,
С удлиненными темными глазами,
Какие обитают на лицах.
Живущих за Великой Стеною.
Она принесла ему шесть жёлтых
Гладиолусов – огромных, похожих
На прекрасные минареты Мекки,
Улыбнулась, кивнула – и исчезла.
Устод ее окликнул, но трудно
Разговаривать с тенью. Только ворох
Гладиолусов от нее остался.
Шесть их было – и в чеканном кунгане
Кубачинской серебряной работы
Пять из них поселил устод. Шестой же
В глиняном молочном кувшине
Обрел себе смиренную келью.
Пять цветков перед устодом стояли
На пюпитре, когда он трудился
И зрение его омывали
От усталости золотым сияньем.
Шестой же пребывал в отдаленьи
И ничем о своем произволенье
Не напоминал устоду. Вскоре
Мальчик, растирающий краски,
Юноша, готовящий кисти,
Да и сам Абулькасим именитый
Стали замечать, что рой пчелиный
Над пятью цветами даже не вьется
А к тому, одинокому, стремится,
Едва наступит утро. А ночью
Одинокий цветок мерцает нежным
Розовым светом. И чем гуще
Тьма ночная – тем светлей сиянье.
А еще из чашечки лучистой
Ласковые звуки струятся,
Словно кто-то перебирает струны
Лунной флейты… И в этих белых звуках
Абулькасим узнал голос девы,
Хотя никогда его не слышал,
И – пришел в изрядное смущенье,
Не ведая – гурия ли это,
Или хитрый дэв его тревожит,
Отвлекая от священных аятов.
И бросил он песчинку с могилы
Пророка Мухаммеда в кувшин тот,
Дабы влага и цветок освятились.
И – вспыхнул кувшин огнем холодным,
Словно свадебный факел – и предстала
Ему дальняя тихая долина,
Где девушка веером расшитым
Беседует с ветром о любимом,
Где пагоды бронзовые зубы
В облака рассветные вонзают,
И время застыло оленёнком
Над обрывом пространства. Новой вспышкой
Просиял кувшин с цветком волшебным,
И Абулькасим увидел деву,
Сидящую на желтом драконе,
Чьи крылья поглощали пространство
И фасолинки звезд приближали.
А дева закрыла нежный лик свой
Рукавом узорного наряда
И боялась глядеть вперед. Третью
Вспышку подарил гладиолус –
И Абулькасим стал айвой цветущей,
Прячущей в тумане свои ветви.
И юная прелестная дева
Обняла айву – и свои кудри
По ветвям ее рассыпала нежно –
И каждый бутон айвы цветущей
Стал устами, целующими деву,
Стараясь не задеть длинный свиток
В руках ее… Четвертая вспышка
Возвратила человеческий облик
Уст;ду – но теперь стал он старцем,
Древним, как чинары в Багд;де,
Исцеленным от страстей и желаний
На пороге обители Аллаха.
Но странная одежда струилась
По его иссохшему телу,
И пальцы сжимали длинный посох,
Тяжелый и отточенный. Губы
Незнакомую молитву шептали
И язык был незнакомым – гортанным,
Как совиный клёкот. Пятая вспышка
Облекла Абулькасима сияньем –
И стал он чеканным древним перстнем
На мизинце астролога и мага,
Которым он сам срывал печати
С сосудов, где хранится былое
И зреет грядущее, дабы
Рассказать о них земным владыкам
И над старыми хаджи посмеяться
И Абулькасиму стало страшно,
Что предвечные тайны высшей яви
Лицемеру и грешнику доступны –
И он захотел переломиться
О печать, - но шестая вспышка выжгла
Перстень на пальце чародея,
И Абулькасим стал просто тенью,
Лишенной и облика, и плоти,
Стал скользящим сгустком полумрака,
Обращенным к свету – но бессильным
Бытием своим управлять под солнцем.
И в отчаяньи бросился к кувшину
Он – но гладиолус окончил
Свой рассказ о сопряженных пространствах
И осыпался. Только шесть увядших,
Истомленных веденьем бутонов
На столе у чернильницы сложились,
Словно крылья бабочек вечерних,
И – впорхнули в пламя лампады.
И опять послышались звуки
Лунной лютни – и пепел шелестящий
Невесомо опустился на свиток.
И покрыл его дивным сочетаньем
Буквиц, орнаментов, рисунков
И еще каких-то странных знаков,
К которым зрачки так и тянула
Невесомая сила…
      Был вечер,
Муэдзин прилежный с минарета
Нараспев читал сур; призыва.
Лунный гребень бороду тумана
Не спеша расчесывал. Запах
Мускуса и амбры, прилетавший
Из открытых окон, поведал,
Что возлюбленные жёны устода
Готовы – и ждут его. Но он же
Сидел без движения, как камень,
Не в силах вернуться в мир подлунный
К своим краскам и свиткам. Раб-нубиец
Принес ему дынь и винограда
И жарк;е из диких горлиц,
Любимое уст;дом. Но тот даже
Зрачками не тронул достархана,
И не сбросил позу созерцанья
С утомленной плоти. Полог ночи
Добрый джинн над ним задернул – и даже
Тюрбан на глаза ему надвинул,
Чтоб падучие звезды не мешали
Устоду созерцать лик пророка
И вписывать в Куллийат бессмертных
Новые имена достойных.
    Мягкий сон копытцами козленка
По ступеням размышлений проц;кал
И мягкими губами уткнулся
В лоб Абулькасима. Поначалу
Он просто у ног его улегся
И подсказывал долы и чертоги,
По которым мысли устода
Разбредались. Но скоро из козлёнка
Он стал единорогом могучим
И, раздвинув витым спиральным рогом
Каменные глыбы расстояний,
Указал ему домик с желтой кровлей,
На которой мерцали те же знаки,
Что светились под пеплом бутонов.
Но теперь они были для устода
Совершенно понятны, Он прочёл их
И увидел, что дверь сама собою
Открывается – и юная дева
Приближается ему навстречу,
Не касаясь земли, покрытой щедрым
Ковром из гладиолусов. Голос
Девы звенел и раздавался
В голубом кристалле пространства.
Вот – она вплыла в его тело
И прошла сквозь него, на задевая
И не видя его – и за спиною
Через дюжину мгновений исчезла.
    В печали Абулькасим проснулся,
В печали вошел в свой дом. В печали
Принялся утром за работу –
Но впевые пальцы изменили
Устоду, - и вместо начертанья
Суннитского чистого преданья
О страданьях Али – родного зятя
Пророка Мухаммеда – он вывел
На листах пергаментов румийских.
Нежный облик девы шестикратно
На шести листах – и все портреты,
От ресниц до изгиба уст прелестных,
Каждою черточкой совпали
Будто пристальная кисть каллиграфа
Не писала, а только обводила
Черты нерукотворные… Снова
Наступил благоуханный вечер –
И в положенный час он свое ложе
Уступил сияющему утру,
Что пришло, как стыдливая п;ри,
В парандже тумана. Каллиграфу
Расторопные слуги шахиншаха
Принесли бирюзовые браслеты
И рубиновые серьги в подарок
Его женам за список «Пятерицы»
Гянджеви изящного, – но грустен
Был Абулькасим. В усталом сердце
Хрупкое гнездо свила надежда
Вновь увидеть деву. Прочие чувства
Он отбросил, как изношенный сверток
Чалмы о двенадцати извивах,
И ларец с подарком шахиншаха
На столе его так и остался
Нераскрытым. Слуги шахиншаха
Донесли об этом господину. –
И тот повелел, кальян душистый
Из ноздрей под своды выпуская,
Браслеты подарить одалискам,
Рубиновые серьги – блудницам,
А в ларце, где они возлежали,
Принести перед вечерним намазом
Голову Абулькасима. Слуги
В ужасе склонились пред владыкой,
И нук;ры верные в сёдла
Мигом взлетели, строчку грязи
Вписав в живую зелень предместья,
Чистую, как знамя ислама –
    А когда тяжёлая их поступь
Огласила дом Абулькасима,
Он сидел на полу – и шесть портретов
Юной девы перед ним лежали.
И когда сераскир неумолимый
Руку в булатной рукавице
Протянул, чтобы схватить устода,
Из зрачков четвертого портрета
Молния блеснула – и могучий
Сераскир упал бездыханным.
В ярости нукеры шахиншаха
Выхватили сабли – но губы
Третьего портрета прошептали
Страшное заклятье, в крыс хвостатых
Превратив нукеров. За ними
Бросились голодные шакалы
И в клочья несчастных растерзали.
А пятый портрет повел бровями –
И кони пораженные нукеров
Обрели дар речи – и, вернувшись,
Обо всем властелину рассказали.
Он велел их в гневе изжарить –
Но широкие просторны крылья
Проступили на кр;пах арбам;ков:
И вспорхнули они под свод роскошный,
И пробили его, и улетели
На небесные луга, к Азраилу.
   И тогда владыка пораженный
Послал к Абулькасиму вез;ря,
Дабы тот ответил, чьею волей
Покорил он верных нукеров
И веленья владыки не исполнил.
И когда везирь явился к устоду,
Он застал его всё так же сидящим
Пред портретами. Старый царедворец
Расстелил покрывало льстивой речи,
Шелковый халат посул и славы
На Абулькасима накинул –
Но тот не кивком, не полусловом
На речи посланца не ответил,
Ибо три остальных портрета
Перед ним сиянье источали,
И облик юной девы троился
И вновь воедино совмещался –
И иная, высшая Правда,
Стала внятна душе его раскрытой –
Но о ней он ни словом, ни намёком
Не решался поведать даже жёнам,
А наутро им развод троекратный
Произнес прилюдно он в мечети,
И даже прощального намаза
Он не сотворил пред мирх;бом,
И с шейхом, своим старинным другом,
Парой слов не перекинулся, ибо
Слишком спешил в предел нездешний,
В дальнюю дорогу. Все, кто знали
Славного устода – умоляли
Его не бросать их в этом мире
И не уходить. Но он в ответ им
Улыбался улыбкой просветлённой,
Отвечая, что он в себе не властен,
Что ему стезя совсем иная
Предуказана, что новая встреча
Всех их ждет на небе, что молитвой
Он их не покинет…
С караваном
В Сирию и дальше на запад
Побрел Абулькасим, опираясь
На посох скитанья и надежды,
Все больше от себя отрекаясь,
Все более к Себе приближаясь.
Долог путь в Антиохию и труден,
Много странных и скорбных приключений
Претерпел Абулькасим. Был он ранен
Хищными обреками в Пальмире,
Был он угнан в рабство и продан
В Анкар; на невольничьем базаре
Евнуху гянджийского эмира,
Но сумел бежать, в морские хляби
Прыгнув бурной ночью с фелюки,
И доплыл до берега в Ф;се,
Отдохнул, поел олив опавших,
И побрел, ведомый Волей предвечной,
В Антиохию. Случай благодатный
Подтвердил, что путь его – не втуне:
На базаре, в нищей лавке грека,
Он увидел кипарисовый образ
С ликом Той, Которая являлась
В сонных грёзах ему – но недоступной
Для него осталась. Сразу узнал он
Три ангельских блика, три лика,
Совмещающиеся воедино
Под шестью крылами. Он колени
Преклонил пред ними – и смиренно
Попросил прочесть ему надпись,
Пламенеющую рядом с нимбом.
Старый грек, троекратно осенившись
Крестным знамением, протяжно
Нараспев прочитал ему: «София
Премудрость Господня». Понял путник
Смысл и тайну давнего виденья,
Понял смысл пяти цветков надменных
И шестого – в глиняном кушвине.
    С той поры в антиохийских пещерах
Не было трудника прилежней,
Не было постника суровей,
Не было изографа светлее
И искусней, чем старец Амфилохий.
По его молитве мир сей тварный
Как въяве, предстал на иконе,
И дар поучительной беседы
У него не отнял Господь. С годами
Все строже он плоть свою нач;лил,
И избрал он ст;лпнический подвиг
На руинах римской арки. Когда же
Пал Константинополь, и турки
Монастырь без пощады осквернили,
Видели нукеры Селима
На верху колонны  ветхой старца,
Возносящего моление… Стрелы
Даже близко к нему не долетали,
А карабкаться на столп отважных
Не нашлось. Так и ушел он с молитвой
К Единому Истинному Богу…
   О прочем нам нечего прибавить.