Андрей Голов. Попытка к бытию

  Попытка к бытию. собрание сочинений

 
       АНДРЕЙ  ГОЛОВ  МЕТАНОИТ
«Попытка к бытию»  Стихотворения.
Москва.   «»  200  г.    стр. 


В том избранных произведений Андрея Голова Метаноита (1954-2008 гг. по Р.Х.) вошли стихотворения       
и  литературно-философские   размышления   о  судьбах
цивилизаций и культур,  мыслителей и целых народов -
от шумеров до  русских акмеистов,  от пророка Моисея
до   Достоевского,   осмыслению  творчества   которого
посвящено   немало  глубоких  и  полемичных  страниц.
Многие   стихи  привлекают  остротой  проникновения
в минувшее,  захватывающей  игрой  языковых пластов      
на разломах Времени, редкостным богатством ритмики
и   православной  концепцией  истории,  положенной  в
основу этой книги.
 
А.М.Голов – поэт, переводчик, член СП России, автор
нескольких стихотворных сборников и – в основном в
соавторстве  с  С.В.Головой – переводов  многих книг
современных  западных  историков,  культурологов  и
исследователей цивилизаций минувшего.


                © Голов А. М.   Оформление.
                © Голов А. М.   Стихотворения.
               
ранние стихи

РУССКИЙ  ЯЗЫК

Прошлое –
Сплошная лакуна,
но звучит над тленом листа
огненный укор Аввакума,
Властная Петра правота.

Взор свой распаляя морозный
и сменив топор на перо,
Курбскому ответсвует Грозный
яростно,
надменно, хитро;

и, еще до славы московской
вознося витийственный пыл,
речи извивает Туровский,
молит и клянет Даниил,

и из темноты. Из тумана
призрачно седой старины
вещие запевки Бояна
отсветом и эхом слышны…

…Снова на тяжелых страницах,
дерзостен, свободен, велик,
сетует,
взывает,
искрится
русский непреложный язык.

Он, высокой правде причастен,
лжи не угождая пустой,
строг и беспощадно прекрасен
искренней своей
прямотой.

И, покорен древнему звуку,
радость отстранив и беду,
с гордостью и трепетом
руку
тихо я на книгу кладу

и перед дыханьем былого
строго обещаю беречь
вещее славянское слово,
праведную русскую речь.


БЕЗЫМЯННЫЕ

Мастера и подмастерья седые,
слава русской старопрежней земли.
Вы построили кремли и Софии,
поклонились им –
и тихо ушли.

И, не думая о суетной славе,
жизнь свивая как суровую нить,
вы сочли себя смиренно
не вправе
имена свои для нас сохранить.

Забывая свист плетей и печали,
получая черствый хлеб да гроши,
вы чеканили,
гранили, ковали
по высокому приказу души.

Воздвигая купола золотые,
в злую стужу облачившись в тряпье,
вы работали
во имя России.
Обретая в нем бессмертье свое.

И она в своих трудах неустанных,
день грядущий начиная с нуля,
помнит подвиг ваш и вас –
безымянных
и бессмертных, как родная земля!..
САДЫ

Отзвенели и вьюги и мороз
и – невзгода недолгая – забылись.
Но земля их запомнила всерьез –
и весною сады не распустились.

И для глаза тревожны и горьки
Средь зеленой торжественности лета
Опаленные стужей вишняки,
Слив и яблонь сквозящие скелеты.

И лишь где-то, печально одинок,
веря солнцу теперь не без опаски,
проступил сквозь листву тугой листок,
Словно кровь сквозь бинты и перевязки.

И уже все заметней там и тут,
не жалея своей суровой силы,
принимаются за печальный труд
топоры и решительные пилы…

А медлительный летний тиховей
Пахнет зноем, и стуж не обещает,
И над свежим распилом старых пней
Неокрепшие саженцы качает.


ДВА  ВЕКА

На шумном месте
Старинного села,
Свой долгий век
Достоявший сутуло,
В слепящем блеске
Металла и стекла
Свою громаду
Гостиница взметнула.

А по соседству,
Храня иной устав
Средь суматохи
стремительной  московской,
плывут сквозь годы
пять непреклонных глав
незнаменитой
церквушки допетровской.

И, на одном
Изъясняясь языке,
отнюдь не споря,
без спеси и испуга,
два разных века
сошлись накоротке,
настороженно
взирая друг на друга.

И их беседой
несуетной горда
Москва, привыкшая
с новизной брататься,
и не жалеть
для грядущего – труда
и стариной
благодарно любоваться…


ГОРОДСКИЕ  СОЛОВЬИ

Теплой ночи шальная светотень
старым ветлам наброшена на плечи,
и, среде городской
противореча,
сладко пахнет под окнами сирень.

И лишь где-то, безмолвию в укор,
над студенческим дальним переулком
соловьиному соло
вторят гулко
добрый смех и гитарный перебор.

А семейный народ – он не таков,
Чтоб бродить до зари
Весне в угоду:
Завтра – ранняя смена,
и заводу
нынче некогда слушать соловьев.

А они заливаются, звенят,
и, российского мая вечным нотам,
безразлично им –
слышит ли хоть кто-то
эти росчерки трелей и рулад.

Отложив до утра дела свои,
спят проспекты, кварталы, эстакады…

Значит, в городе все идет как надо,
если в нем так распелись
соловьи.


В  ОВРАГЕ

В позаросшем орешником овраге
припаду к говорливому ручью,
посижу на разлапистой коряге
и о чем-то заветном
помолчу.

И послушаю пересвист синичий,
на закат заглядевшись сквозь кусты,
и, храня незатейливый обычай,
тихо сделаю
ковш из бересты,

чтобы кто-то, укрывшийся в овраге
от жары или хлесткого дождя,
тоже выпил
извечной этой влаги
и забыл про усталость, уходя.






КОКОН

Сизый первопуток, и твой, и ничей,
Вьется по пороше, овраги минуя.
Снег еще не тает –
Но гнезда грачей
Скоро испятнают гравюру лесную.

Ведь уже весны золотая стрела,
С тетивы рассвета сорвавшись призывно,
Черными кругами стволы обвела
И тулуп сугробов
Пробила в низине.

И совсем уж скоро взойдет первоцвет,
И капель наполнит проталины-блюдца…
Почки, как зрачки, разомкнет бересклет,
Коконы
В дупле обомшелом проснутся.

Да ведь ты и сам по тропинке-судьбе,
С каждым днем меняясь в весеннем просторе,
Бродишь, словно кокон –
И носишь в себе
Будущий свой путь, и удачи, и горе.

А когда, навстречу надежде спеша,
Выпорхнет из кокона будничной скверны
Вечная твоя и живая душа –
Ты ее и сам не узнаешь,
Наверно…





АРХИТЕКТОР

Пчела дом своего будущего
Возводит из воска. Крохотная рыбешка
Гнездо свое строит
Из тины и пузырьков воздуха;
Пугливая птаха – из пуха
И путаницы прошлогодних травинок.

А человеку на все его
Избушки, дворы и
   головокружительные небоскребы
Мало мрамора и несокрушимых гранитов,
Мало столетних сосен и кирпича не хватает –
И здания своей славы
Он выращивает, словно кораллы,
Из алюминия и стали – и вновь их
Ослепительным стеклом обволакивает.

И закату для всех его созданий –
Готических замков,
Башен и триумфальных арок
С прихотливой изысканностью лепнины –
Остаются лишь солнечные нити
Да рыхлая пена облаков.

И все-таки он – именно он –
Величайший архитектор на свете:
Ведь он строит
Из самого надежного
И неисчерпаемого строительного материала –
Из нашего умения
Узнавать и додумывать.


ПРИ  СЛОВЕ «РОССИЯ»

И снова на закате расчерчена падь
Сорочьего полета ворчливым пунктиром,
И в зыбком полусвете так сладко мелькать
Оранжевым бельчатам –
Веселым пронырам.

Нахмурится орешник в тумане седом,
И светлая опушка кивнет иван-чаем…
Давай с тобой побродим и вспомним о том,
Что, горожане скучные,
Вряд ли и знаем,

И, стряхивая росы, в тиши пролистнем
Просторные листы той зеленой тетради,
В которой век за веком своим топором
И звончатою косою
Писал наш прапрадед

И вслушивался чутко во все, что ему
Шептали камыши и мерцали зарницы –
И что и в наших душах,
Бог весть почему,
Так неприкосновенно до срока хранится.

Но ласточка мелькнет
          и зашепчется падь –
И сразу все узнаешь,
       хоть видишь впервые,
И дальняя прапамять вернет все опять,
И – сердце защемит,
Как при слове «Россия»…


ТАМ…
А.В.Малюгину

Там, где дышит смолой и тишиной
Свежий ветер,
Раздвинувший туманы,
И приглажена ласковой волной
Шевелюра излучины песчаной,

Там, где вставлен в просторные поля,
Как в задумчиво-вечную оправу,
Пруд – лучистый осколок хрусталя,
Отражающий
Берег и дубраву –


Там хотел бы я вить, и вить, и вить
Из кудели мелькающих мгновений
Дней моих убегающую нить
И не помнить
Смятений и сомнений.

И душой отрешенной быть под стать
Плеску ливней,
Грачиному кочевью,
И друзьями несуетно считать
Камни, волны, травинки и деревья,

И шагать на рассвете по грибы,
От росы не запахивая ворот,
И – почти позабыть,
Что у судьбы
И любви моей верной имя –
      город…


ПРИКОСНОВЕНИЕ

Собираю дань грибную
и хворост.
самовар душистой шишкой кормлю
и столичную усталость и хворость
весело сгоняю
к нулю.

Не боясь устать, упасть, уколоться,
возвращаю давний долг
рук и плеч,
и вечернею порой у колодца
слушаю исконную речь.

И, забыв про болтовню об удаче,
хлеб,
тепло
и конопляную нить
привыкаю совершенно иначе
видеть, понимать
и ценить.

И, не связанный ни ритмом, ни сроком,
Не боясь запачкать руки в грязи,
я как будто
прикасаюсь к истокам
доброй деревенской Руси,

Чутко слушаю дыхание ветра
и читаю хлесткий росчерк стрижа –
и, омыта чистотою рассвета,
медленно светлеет
душа…



ОСТАНЕТСЯ  ЛИШЬ  ТО…

На ворох ветхих фото,
Не клоун в шапито,
Не дневники, пролистанные вяло, -
От юности мелькнувшей
Останется лишь то,
Что в сны вошло и частью сердца стало.

И не твоя отрада,
И – не твоя вина
В том, что  спокойно и почти зловеще
Перебирает память
Дороги, имена ,
Как на перроне брошенные вещи…

Давно ушел тот поезд,
Давно погас тот свет,
И тщетно на желтеющем портрете
Кричат глаза и руки :
Их просто больше нет
В судьбе твоей, а значит – и на свете.




А в том старинном доме
У городской черты,
Чье место уж теперь почти забыто,
Все также плачут двери ,
В окне пестрят цветы
И бабушка вершит обряды быта…



СОЛДАТ  И  ПАХАРЬ

Дед из улья качает вязкий мед
Обрезает малину кропотливо…
Славный год!
Он внучатам принесет
И медку, и антоновки, и сливы.

Слава Богу, еще не в тягость труд,
И от зябкой росы не ломят кости,
Пусть внучата
Играют и растут,
Да почаще заглядывают в гости.

Пусть взрослеют: они ведь, в свой черед,
Непременно однажды деда спросят:
Кем он был
В легендарно-давний год
И за что ордена на праздник носит?

И расскажет он им, как босиком
Бегал в школу,
Тетрадь листал бессонно,
И мальчишкой освоился с рулем
Одного на двенадцать сел «фордзона»,

Как «катюши» тащил
Сквозь хлюпкий ил
И встречался со смертью и со славой,
И друзей у Смоленска хоронил,
И как встретил победу
Под Варшавой.

А кем был?
Да не прятался от дел
И с республикой строил все впервые,
Продолжая прадедовский удел –
Быть солдатом и пахарем России,


ПОГОВОРКИ

Старинных истин стойкие подпорки,
Прилаживая под иную суть,
Мы всласть перевираем поговорки
И любим
Ими наспех щегольнуть,

И, в суете крутясь, как в полудреме,
Мы в оправданье робости своей
Шумим взахлеб:
- Солому сила ломит!
Куда уж, мол, нам грешным, спорить с ней.
 
И только тот, кто сам привычен к лому
И на медведя хаживал один,
Вздохнет, что сила ломит и солому:
Она в снопе
Покрепче хворостин.

А мы его не слушаем и снова,
На чью-то праздность лихо ополчась,
Ленивому всегда сказать готовы –
Мол, делу – время,
А потехе – час.

И только Даля давняя страница
Да дед-крестьянин, щуря блесткий глаз,
Поправят, что по-русски говорится:
–  И делу время, и потехе – час…





СТАРИННЫЕ  АВТОМОБИЛИ

Балагуры, насмешники, кинто –
Ваши едкие шуточки некстати:
Старомодно-галантные авто
По асфальту, подрагивая, катят.
Как пленителен в них любой пустяк,
Повторивший прилежно, по привычке
Кузов дрожек,
Колеса колымаг
И летящий дизайн рессорной брички!
Но какой громовой ребячий гвалт
В деревеньке под Тверью или Тулой
Подымали почтенный «Руссо-Балт»
И «пежо» по-каретному сутулый,
И глядели, крестясь на голубец,
Богомольцы да труженицы-бабы,
Как ползет
Франтовато-хрупкий «бенц»
Через топкие русские ухабы,
И на пленках поблекших да в земле
Тем шоферам давно и сладко спится,
Что на этом ажурном «шеврале»
Лихо драили
Бамперы и спицы…
…Годы, годы.
Все строже, все быстрей
На иных лимузинах вы летите –
И на самом пределе скоростей
Чуть помедлить и сбросить не хотите,
И еще раз проехаться на тех,
Занесенных в почетные скрижали
Динозаврах, на коих в новый век
Наши юные бабушки въезжали…
Что ж. Им с временем спорить не впервой -
И они непоспешно и неплохо
Вас прокатят по той же мостовой,
Как катали и Репина, и Блока.
И пусть скорость им больше не к лицу –
Их моторы и ныне не забыли,
Как от Смольного
К Зимнему дворцу
Пролетарскую гвардию возили.


ГЛУХОМАНЬ

Мрак дубравы не тронут птичьим свистом,
И рассвет проявляет все ясней
На своем негативе золотистом
Две сосны
И гнилые зубы пней.

Ветку тронь – и по дальним перелескам
Прозвенит ее эхо, как струна,
И дрозда потревоженного треском
Всколыхнется и вздрогнет
Тишина.

И – опять все откатится куда-то,
Над поляной коснется тучи стриж,
И тумана мерцающая вата
Установит кругом такую тишь,

Что не только брести напропалую
Под охрипший транзистор напролом –
Сделать шаг
И травинку смять любую
Ты сочтешь непростительным грехом.

И не вздох придорожного бурьяна
Или хруст стрекозы на вираже –
Звон кольчуги Ильи
И струн Бояна
Просветлевшей послышатся душе,

И, как снег тополей, растают где-то
Городские дела твои и сны…

Как же жить до сих пор ты мог без этой
Новь и древность сомкнувшей тишины?






У  ВОРОТ  ВРЕМЕНИ

У непроницаемых ворот Времени
Постоим молча и попытаемся вспомнить
Или просто угадать, каким же ключом
Имена и века отмыкаются.
К дверям Эллады
Лучше всего подойдет весло Одиссея,
Венок олимпионика и алкеева строфа,
Наспех записанная на чертеже Архимеда.

Ворота древнего Кеми,
Омытые Нилом и слезами рабов,
Открываются улыбкой Сфинкса в тени пирамид
И солнечным лучам,
Дважды в год притрагивающимся
К каменному сну властелинов
Во мраке храма Аммона-Ра.

Вечный город,
Основанный вскормленными волчицей,
Послушно арки свои распахнет
Перед гладиаторами и колесницей Цезаря,
Спокойствием Сенеки и ржаньем на весь сенат
Коня самого неудержимого из деспотов.

Стрельчатые врата Средневековья
Проще всего открывать распятьем
Дантовским «Адом» и поисками философского камня,
И гордым реяньем
Стягов каравелл Колумба.

И каждому времени
Подходят свои ключи. Вот и наш век
Одинаково легко открывается залпом «Авроры»
Улыбкой Чаплина и ядерным грибом над Хиросимой,
Финтами Пеле и колесами лунохода,
Вдавливающимися в пыль вечности…

А кроме всего этого, у каждого
Есть еще свой особый ключик к нашему времени –
И именно от него и зависит, каким ключом
Будут отпирать наш век потомки из будущего
И – состоится ли это будущее.


МОНОЛОГ  МИНУВШЕГО

С девяностолетней бабушкиной сестрой
Долго и не спеша разговариваю –
Вернее, в сотый раз слушаю
Ее сбивчивый, перескакивающий с одного на другое
Рассказ о том, как ее учили
Перевязывать снопы и сажать хлебы,
И как отец ее – спившийся посадчик –
Прятал за матицу запрещенные книги
(Наверное, народнические брошюры),
Когда в село приезжал урядник
И неумолимо отбирал самовары
У всех, за кем числилась недоимка, -
А за ними-то она всегда числилась.
  Долго
Разматывает она клубок воспоминаний
О том, как пряли и сватались,
Вырубали на крещенье иордань на реке,
Плакали по задавленным на Ходынке
(Из их села там полегло шестеро)
И как приезжали за милостыней
Окладистобородые монахи от преподобного Мефодия,
Увозившие на своих поскрипывающих пошевнях
Куда больше, чем строгий урядник…
Обо всем этом я
Знаю с тех пор, как себя помню –
И все же меня опять и опять
Завораживает этот неторопливый
Монолог минувшего,
Голосом старой крестьянки рассказывающего
О том, что уже не вычитать в книгах
И не разглядеть на растрескивающихся фотографиях,
И что лишь она может
Зачерпнуть осторожно, почти не расплескивая,
В глубоком и детски-чистом колодце памяти,
И протянуть мне, мерцая усталым взглядом,
Прикасавшимся и к гробу Ленина,
И к первому дирижаблю над первым копром метро,
И к свежим развалинам храма Христа Спасителя…


СНЫ  МОИ

Сны мои, сны мои,
Сны-скрипы лестницы памяти.
Сны-паруса (сколько вас было в юности!)
Сны-пророчества, сны-костры,
Долго и тревожно не гаснущие в сердце,
Туманно-серые, словно неудавшаяся фотография,
Многоцветно-громоздкие,
Как натюрморты румяного Снейдерса,
Невыносимые – и упоительные,
Из которых так не хочется возвращаться;
Сны-взрывы, оглушающие сразу же,
Как только голова коснулась подушки,
Сны – затяжные прыжки, спасительный купол свой
Раскрывающие только перед рассветом –

Сны мои, странные сны мои,
Скажите, откуда вы? О чем
Ваш слепящий крик и поучительный шепот?
Вы подкрадываетесь на цыпочках или вламываетесь
В паутину моих бессонниц, убеждая,
Что душа – не вечная пленница плоти,
Что она может возвращаться в детство,
И взмывать в беспредельность, и бывать в будущем,
И снова впархивать в тело,
Только когда и если захочет.
Да, я вижу,
Вы знаете обо мне
Бесконечно больше, чем сам я,
И открываете мне многое, очень многое,
Но – не все. И за это
Я благодарен вам и, как друга, жду вас,
Сны мои…


***

На склоне бесконечного июньского вечера
Постою у порога березняка,
Попахивающего земляникой и памятью Перуна,
Послушаю гаданье кукушки
И фиолетовый перезвон колокольчиков
И помолчу долго-долго, во искупление
Болтовни ни о чем, спешки и неотвязной привычки
Делать двадцать дел сразу.

Помолчу – и вздохну,
Что дышать смолистой тишиной и туманом,
Сулящим грибное изобилье,
Времена узнавать по тени и жаворонкам,
А не по телефонным звонкам
И неудержимому мельканию цифр на дисплее,
Слушать кукушку и колокольчики,
Вываживать упирающихся подлещиков

И обходиться
Без телеэкранов и визга тормозов я могу
Всего четыре недели в году.
Больше
Я просто не выдержу…


ЗАПЕВКА  ЛЕТА

Все короче полуденные тени,
Все слышнее жары призывный зов,
И лиловые всполохи сирени
Испестрили зеленый сон садов.

И уж скоро нетоптаные травы
Испытает на густоту коса.
Танец с саблями лету не по нраву,
Танец с молнией –
Вот его краса!

А коль пыль городская цепким комом
Его горлышки птичьи позабьет –
Оно зычно прокашляется громом
И из старой колодези попьет,

Или градом-картечью,
Как из пушки,
Громыхнет по теплицам невпопад
И ворон распугает на церквушке,
Где полвека уже – колхозный склад,

И куделью дождей возьмется штопать
Туч медлительных драные холсты,
И на братской могиле
У окопа
Освежит пионерские цветы…


***

Живем среди камней и звонков телефонных,
Торопимся и дышим машинам под стать –
И утренним росинкам на вязах и кленах
До нашего балкона
Едва ли достать.

Пролистаны отчеты, ссутулены плечи,
Батон, бутылку сока в портфель – и домой.
Выслушиваем чинно длиннейшие речи,
А с другом и минуты
Хватает с лихвой.

- Привет! (Как поседели упрямые прядки!..)
- Привет! (Как холодна и поспешна рука…)
- Как дочка, как дела, как футбол?
- Все в порядке.
Ну, ладно! Будь! Звони!
- Непременно.
Пока.




ПОСЛЕДНИЕ

Последний снег, на склоне дотаивающий, -
Последний только для этой весны. Скоро
Талые воды отхлынут
И унесут с собой крошащиеся льдинки
Навстречу звону ландышей, липкой жаре,
Дождю над ржавой стерней – и первому,
Почти не смеющему упасть, снегу.

Последний поезд, во тьме растаявший –
Последний только для этой ночи. Рельсы
Не успеют остыть и отдохнуть от грохота,
А новые поезда уже помчат в утро
Чьи-то надежды, бессонницы и заботы.

И последний березовый листок –
Последний в этом году – бесшумную
Спираль падения своего упирает
В озимь – в эти светящиеся строки,
Так возвышенно и просто напоминающие,
Что все еще будет и повторится.

Нет, по-настоящему последними
В этом мире бывают
Лопата могильной земли,
Точка в прощальном письме, взгляд
Да почти случайная встреча,
Такая,
Как наша…


                САД

Старый сад, лебедой заросший дико,
Ветви яблонь взвалили на грустный дом,
И лишь только турецкая гвоздика
Вдоль забора
Напомнит о былом.

Сколько лет уже забиты накрест двери
И полынь дотянулась до окна,
А гвоздика цветет себе –
И верит,
Что настанет счастливая весна.

И она обязательно услышит,
Как скрипит отодвинутый засов
И как дружно звенят
Под ветхой крышей
Колокольчики детских голосов…


И пока ее праздничные вспышки
Не погасят туманы и дожди –
Легче верить,
Как верил ты мальчишкой,
Будто все твои песни – впереди,

Что на свете любое дело сладишь
И, не встретив печалей и невзгод,
Дом построишь,
Весенний сад посадишь –
И твой сад никогда не зарастет…


ЛИСТОПАД

Редких рощиц сквозное облетанье
На просторном пороге октября
Шелестит,
Как обратное листанье
Пожелтевших листков календаря.

И осенняя медь,
И щедрость лета,
И бутонные всполохи весны
Под листанье рассеянное это
Вспять свой путь повторить обречены.

И дубравы, ветвей усталых крылья
Опустив и наряд сронив вразброс,
Предстают все такими же,
Как были
До подснежников и апрельских гроз,

И застыв тяжело и отстраненно,
Вновь классической строгостью зимы
Поверяют стволы свои и кроны,
Как судьбы своей линию…
А мы?

Мы осеннюю мглу смываем маем
И меняем пути и города –
Но как поздно порою понимаем,
Что спешим и стремимся
Не туда,

Что играем всю жизнь чужие роли,
Странной шутке и случаю верны,
А листва наших дней
Летит по воле
Той, чуть видной – от корня – кривизны…


***

Гроза всю ночь палила из пищали,
И молния почти касалась крыш,
И сад в дожде плескался,
Как малыш,
Которому игрушку обещали.

Но к утру кто-то разобрался в тучах,
И звон дождя
Распался и иссяк,
И утро причесало березняк
Гребенкою лучей своих колючих.

И тишина вспорхнула с сеновала,
И загудел над влажным флоксом шмель…
Ты думал: это кончилась капель?
Нет, это просто
Юность миновала…


ВЫБОР

Душой не прятаться в книжной тишине,
Не улыбаться расхожим анекдотам,
И жить в грядущем и улетевшем дне,
И тихо кланяться
Нивам и колодцам;

Быть не минуте, а времени под стать,
Жить, не жалея ни душу и ни плечи,
И в строгом мире себе не выбирать
Путь поровнее
И кладь забот полегче;

И поминутно не плакаться врачу,
И не стыдиться ошибок и разлада,
И перечеркивать шаткое «хочу»
Обыкновенным
И непреложным «надо»,

Шагать сквозь годы со всеми наравне,
А не ютиться в спокойной хате с краю –
Иной удачи не надо в жизни мне,
Иного счастья
Не вижу и не знаю!..


ВОЗВОРАЩЕНИЕ

Влажный лепет осин.
Пунктир кукушки.
Березняк, повторенный в озерке.
Облаков раскурчавленные стружки
На широком небесном верстаке.

Даль простора, распахнутого взглядам,
Тишину расчертившие стрижи
И тропинка,
Петляющая рядом
С длинноусыми шорохами ржи.

И росинки, рассыпанные густо
По ромашкам
И – странный непокой
И почти неосознанное чувство,
Что ты здесь и не свой.
А – не чужой.

Что ты все это видишь не впервые,
Хоть вовек не бывал, а словно был,
И медвяные дали луговые
Не ногами,
А сердцем исходил…




ПОКЛОН  ТЕБЕ,  БЫЛОЕ

Цикл второй

МОСКВА  АПОЛЛИНАРИЯ  ВАСНЕЦОВА

За трехаршинным тыном дымит посад,
По слюдяным оконцам плеснул закат,
Часовни и кафтаны
Пестрят пунцово
И ветхий Китай-город змеей-стеной
Пролег по изразцовой и брусяной
Москве Аполлинария Васнецова

Влюбленный вспоминатель седых времен,
Как чутко он подметил дрожащий звон,
Качнувший колокольню в дали безвестной,
Снетковость крыш тесовых и давку стен,
И улочек вертлявых угарный плен,
В котором что там людям –
Воронам тесно.

На что ему темпера? Шагнув в века,
Он подберет два бархатных уголька
На польском пепелище средь стрел и праха,
Лазури в зябкой Яузе зачерпнет –
А для палат и башен ему пришлет
Белил купецких лучших
Старушка сваха…

И снова вознесутся из пепла лет
Хоромины, которых давно уж нет;
Окольники к Страстному проскачут лихо,
Давя калек у Иверской. И с крыльца
Погонят челобитчиков два стрельца,
И заревом пожара
Дохнет Плющиха.

И – снова за Неглинкой глухая мгла
Облапит закоморы и купола;
Лари с ладей потащут к Кремлю по сходням,
Под снегом хмуро скорчится Скородом
И, путников встречая перед мостом,
Кутафья раскорячится,
Словно сводня…

И если не чужие душе твоей
Мерцающие всполохи давних дней
И сердце им ответить всегда готово –
Ты вспомнишь и узнаешь
Пойдем опять
С тобой бродить и слушать, и вспоминать
В Москву Аполлинария Васнецова…


ДВОРЕЦ  МАРЛИ

Красоту не сотрут с лица земли
Ни бомбежки, ни яростное пламя…
… Посмотри, как возносится Марли,
Словно феникс, над пенными валами.
Здесь амуры натягивают лук
И кричит на часах
Червонный кочет,
И петровский решительный каблук
Снова шведам конфузию прочит.
И хозяин, усталость или злость
Сбросив с плеч, как голландскую рубашку,
Вместе с Нартовым точит рыбью кость
Или тростью
Началит Алексашку
Гости чинно вест-индским табаком
Раздымились под флейты и спинеты,
И Шафиров
Рогатым париком
Подметает вощеные паркеты…
И влюбленная память не вольна
Подсказать,
Погрустнев и став чуть строже,
Что петровская эта старина
Этих лип за окном
Куда моложе,
Что звенящий хрусталь и серебро
Прежний блеск лишь прилежно повторили,
А перила и хрупкое бюро
Лишь недавно
Кудрявым дубом были…
Но, воскресший, как взмах карандаша,
Этот гордый парад имен и комнат
Повествует о том, о чем душа
Без него
Никогда уже не вспомнит,
И былое, отринув прах и тлен,
Оживает грозой своей и славой –
И задумчивый воздух новых стен
Так же дышит Гангутом и Полтавой…


ЛЕВИЦКИЙ – ПОРТРЕТЫ «СМОЛЯНОК»*

Нет, не зря неделю старались лакеи
И не зря у горничных руки болят:
Умницы, красавицы, юные феи,
Как прекрасен он –
Ваш нарядный парад!..
Пылкая несмятость воздушного шарфа,
Шей полуоткрытых мерцающий мел…
Томик Дидерота
Да томная арфа –
Вот он, ваших пальчиков лучший удел.
Но пока статс-дама заметит оплошку,
Статному гвардейцу кивая опять,
Можно из-под фижмы
Чуть выставить ножку
И за подбородок подруг потрепать.
Можно среди роскоши тяжкой чертога
Детскостью прелестной в гавоте блеснуть
Или улыбнуться лукаво и строго,
Словно бы провидя
Грядущий свой путь…
Скоро, оценив красоту и манеры
И лишь только сердце спросить позабыв,
Важно вас к венцу поведут кавалеры,
И судьба пойдет, как знакомый мотив.
Скоро, лепесткам геральдических линий,
Быстро изменяющим душу и плоть,
Быть вам генеральшей да рыхлой княгиней,
Любящей судачить
Да девок пороть.
И, вживаясь в новые позы и роли,
Вы не захотите узнать – где уж там! –
Скромного художника в старом камзоле,
Юность навсегда подарившего вам…
Ну а впрочем – в розовом майском цветенье
Ни намека нет на осеннюю медь,
И на эту прелесть не бросит ни тени
Все, что с вами будет и станется впредь,
Долгие века ваша юность продлится –
И, случайным взглядом задев полотно,
В ваше обаянье нельзя не влюбиться,
И не поклониться вам –
Просто грешно!..



РОССИЙСКИЕ  ФАРФОРЫ

Нет, всего, что умчалось,
Не сберечь
Даже пристальной памяти народа…
Но – идут на французскую картечь
Гренадеры двенадцатого года.

Ветерок упоительных забав
Надувает сердца и кринолины,
И пастушка,
На цыпочки привстав,
Ловит лепет влюбленной мандолины,

Напоказ нарядившись для проказ,
Два гусара в куртаг спешат в пролетке
И подьячий,
Шагающий в приказ,
Что-то шепчет смутившейся молодке,

И купцы, нацепивши все подряд
И за чаем взаглот грызя орехи,
С осуждающей завистью глядят
На галантные барские утехи…


Нет, былого
Душе твоей не жаль –
Но она позабыть никак не хочет,
Как мерцает
Левкойная печаль
И отрада пунцовая хохочет,

Как персты узловатые крестьян
Белой глины уламывают норов,
Чтоб затмила
Саксонский порцеллан
Всероссийская радуга фарфоров

И скудельная зоркость мастерства
Рассказала,
Храня любую малость
Чем гордились и Нижний, и Москва,
И о чем им и пелось,
И молчалось…


ЗАМОСКВОРЕЦКИЕ  СВАХИ

Разбитые или напоказ истовые
Замоскворецкие свахи времен Островского,
Сторонившиеся нищих,
с городовыми раскланивавшиеся
И обходившие стороной за целый квартал
Всяких там Бальзаминовых и Глумовых,
Знали наперечет всех бесприданниц и вдовушек,
Женихов сановных, и второго разбора. И так себе,
И даже заштатных кабинетских регистраторишек –
А про запас, в чаянье особого куша,
Берегли камергера с двумя звездами и подагрой
Да дебелую купецкую дочку, считающуюся
Завидной невестой осьмой год сряду
И храпящую до поры на сундуках со своими
Двумястами тысяч на серебро. –
Да, все это
Они крепко и назубок помнили, проходя
Мимо расфранченных особняков и хмурых хоромин,
Долго и церемонно отнекиваясь
От зазывания в гости – а уж зайдя в дом,
Сосредоточенно крестились на образа
Или с улыбочкой не замечали их –
смотря по хозяину –
Присаживались к столу,
отхлебывали лафитник анисовой,
И, уставив на растопыренную пятерню
Блюдечко со свежезаваренным лянсином,
Заводили речь издали,
для начала во всем поддакивая
Хозяину – и кивая ему головушкой,
Хранящей под чепчиками и дареными шалями
Столько имен и адресов, чинов и сословий,
и сумм прописью,
Что впору бы новейшему компьютеру. А они
Неторопливо перечисляли все это так, к слову,
Прислушиваясь, как в доме напротив плачут
И ходят на головах дети их недавних клиентов,
И умело делая вид, будто не слышат,
Как восьмипудовый урядник
до хрипоты урезонивает
Сцепившуюся во второй раз на дню молодую пару
(Тоже их стараний дело…) – и уж, конечно,
Они не помнят, кому там, по поговорке,
Полагается первый кнут – нет, не помнят
Эти замоскворецкие свахи… И все же:
Почему я вспомнил о них?
А просто
Неподалеку опять ломится от желающих
Новенький клуб «Кому за тридцать»,
Где так уютно и празднично
 и куда можно ходить,
Пока тебе не будет ну хоть под восемьдесят.
Вот я и подумал…


НАРЫШКИНСКОЕ  БАРОККО

Сколько можно сутулить, старина,
Эти хмурые своды?!
Что в них прока?
Как просторно душа покорена
Беззаботным нарышкинским барокко!



Ах, Петровы дядья да свояки,
До икоты боявшиеся сглазу,
Упиравшие шапки в потолки
И хлебавшие кофей по указу!..

Бороденки друг другу теребя
Или пуча зрачки побогомольней,
Как вы громко прославили себя
Этой
тучи
вспоровшей
колокольней,

Этим облачком,
Приплывшим на восток
И призывной надменности портала
Подарившим свой странный завиток,
По стене размахнувшийся
Так шало…

Византийски-монашескую прыть
Русь стряхнула
В Петровском окрыленье:
Ей отраднее лоб перекрестить
На заздравное это исступленье,

На лихую присядку куполов
И окошек сплошную небывалость –
На все то,
Что пока еще без слов
Так легко и уверенно сказалось.

А Россия
Державным кораблем
Будет мчаться к победам именитым,
Унося эту сказку о былом,
Как резную наяду
Под бушпритом…




МУЗ›КА  РОГОВ;Я

Что там Генделя пышность роковая
Или Гайдна старательный гобой –
Как заздравно
Муз›ка рогов;я
Расплескалась над дремлющей Москвой!

И, премудрость затейливой Европы
Из-под палки усвоивши в три дни,
Как смышлено стараются холопы,
Позабыв в упоенье –
Кто они,

И, ничуть не выпрашивая милость,
Говорят властелину обо всем,
Что терзало, томило и копилось
Бессловесности горкой подо льдом,

Чтоб, за плеском бургонского приметив
Непонятно откуда взятый пыл,
Всколыхнулся
Надменный Шереметев
И жеманный Куракин загрустил,

И, в пружины парижского дормеза
Погружая заплывшие бока,
Вдруг расслышал
Фанфары «Марсельезы»
Сквозь галантность пейзанского рожка.

И нахлынувший страх и вместе жалость
Пряча в кубок и шуточку опять,
Отозвался:
- А славно разыгрались!
Надо будет по чарке всем послать.

А дворецкому сквозь мотив летучий
Прошептал:
- Все запоры огляди
Да бомбарды потешные на случай
Ты не репой – картечью заряди!..

ГОЛОС  ПРОСТРАНСТВА

На древних китайских акварелях,
На шелестящих свитках тысячелетнего шелка,
Если смотреть на них долго и неотрывно,
Поражает больше всего
Не эта плавная изысканность линий,
Не мерцающая музыка цветовых пятен
И даже не кропотливость, с которой прорисованы
Каждая травинка на склоне горы, каждая
Веточка мэйхуа, с трудом прорывающаяся
Сквозь каллиграфическую изгородь иероглифов –

Нет, если смотреть долго и неотрывно,
Начинаешь чувствовать, что все горы и цветы
И рогатые козырьки дворцов и пагод
Нужны лишь затем, чтобы яснее проступило
Непревзойденное величие абсолютной пустоты
И чтобы еще громче и непреложнее
Прозвучал голос Пространства –
Не тронутого,
не заполненного
и не оскверненного
Ничем.

Рассыпаются башни и улыбки,
Вянет жасмин, и растворяются в синеве бабочки,
И даже горы меняют свои очертания –
И только голос предвечной пустоты,
Поблескивающей с каждой чешуйки карпа,
Из каждого раскрывающегося бутона
И оглушительно звучащей
Из надменных зрачков Конфуция,
Всегда одинаков и неизменно торжественен,
Словно он хочет убедить нас,
Что только эту предвечную пустоту
И стоит изображать в изменчивой этой Вселенной,
Орбиты светил, судьбы людей и лучшие строки
Пишущей на медлительно-невозмутимой
Воде времени.



ЧАСЫ

Песочные и солнечные
Часы Гераклита и Цицерона,
Не забегая вперед, ни на мгновенье не отставая,
С одинаковой невозмутимостью
Отмеряют
Неторопливое время походов Александра
И составления александрийской библиотеки. Время,
Достаточное, чтобы сжечь Карфаген,
Полюбоваться беспомощной яростью ретиария,
Прочесть на память строчку Горация,
Выпить чашу цикуты и побеседовать о бессмертье.

А хрупкие хронометры Рубенса и Корелли,
Прячущиеся в кудрявые раковины рококо
Или вставленные вместо колес
В раззолоченные колесницы фортуны,
Нехотя, с печальной медлительностью
Передвигают
Прихотливые указательные персты стрелок,
Отстающих нарочно, чтоб хоть немного
Продлить время гавотов и переворотов,
Мольеровских жеманниц, Ньютоновых законов
И нравоучительной обстоятельности Хогарта.

И только строгие и честные, как эпоха,
Часы строителей Турксиба и Днепрогэса
И измученных бессонницей
Парторгов оборонных заводов
Великой Отечественной,
Сколько бы лет ни миновало,
Все равно чуть забегают вперед,
Чтобы приблизить
Первую тонну руды, первую плавку,
Первый залп салюта Победы – и будущее,
Во имя которого
Они и не давали покоя сердцам
И рукам, их носившим…





МОСКВА-МАТУШКА

Задумчивые березняки в Сокольниках,
Затянутые туманом растрескивающихся почек,
Так странно похожи на раскрашенные гравюры
Обстоятельного осьмнадцатого века,
Запомнившие и Красные ворота, и Сухареву башню,
И затейливую неуклюжесть Китай-города.

И синеглазой замоскворецкой весне
Неприкосновенно-пушистые ивовые сережки
Ничуть не меньше к лицу,
Чем окатный жемчуг – купеческим половинам
И чванным екатерининским фрейлинам,
Закончившим свой пасьянс, напившимся чаю
И собирающимся к Иверской – и второй век
Дремлющим в креслах на портретах Тропинина.

И ворчливо-беспечным грачам,
Снова пожаловавшим
На заморскую жару и усталость пожаловаться,
Совершенно все равно,
где вить свои вечные гнезда:
На холсте в Третьяковке
Или на старых вязах над церковью Иоанна Воина…

И Москва-матушка, не прихорашиваясь
И не пряча добрых морщин своих,
Как старая труженица,
С одинаковой добродушностью смотрится
В просветлевшую Яузу, в мазки Рябушкина
И в хрупкую желтизну дагерротипов:
Она ведь знает, конечно, знает,
Что мы любим ее верно и преданно,
Как бы ни спешила она
Поменять свои стены и мосты
И уютных старинных улочек
Мерцающие и, словно изразцы, не тускнеющие
Бессчетновековые имена…




У ПЕЧЕРСКОГО

Телефон отключу на два часа,
Отложу неотступную заботу –
И уйду вслед Печерскому
В леса
Сквозь скрипучую дверцу переплета,
И в чащобе, укрытой тишиной,
По тропинке шагая неприметной,
Допетровской неспешной стариной
Подышу,
Словно свежестью рассветной,
И на радость земную и тщету
По-иному взгляну спокойным оком
В отрешенном Манефином скиту
В книжном шелесте, в тереме высоком…
И сосновых клепал дрожащий звон
Позовет на суровый подвиг духа
Вместе с призрачным окликом имен –
Анафролия,
Памва,
Голиндуха.
А потом, отряхнув заволжский прах
И мгновений листы не тратя всуе,
У купцов побываю на горах
И Минею цветную
Поторгую,
И наткнусь у Макарья на скуфью
И диаконский рев иерихонский,
И всеведенья ради постою
Перед окнами
Горницы сионской…
И лишь столько закат, через стекло
До страниц дотянувшийся пунцово,
Мне напомнит, как быстро истекло
Это время ожившего былого,
Да, закат все просторы обойдет
И загасит свечу дневного пира:
Он все помнит – и счет годам ведет
Как раскольник, от сотворенья мира.
А часы предо мною на стене
Этот зябкий закат легко обгонят:
Стрелки их уж давно – в грядущем дне
И о нем телефон вовсю трезвонит…
«МАЛЫЕ  ГОЛЛАДНЦЫ»

Дух мелочей, прелестных и воздушных…
М. К у з м и н
«Малые голландцы»…
Как светел и прост
Мир вечерний этот над рябью канала!
Мельницы шумят, и горбатится мост,
Щупает дукаты меняла,

Кирхи дерзкий шпиль золотится в реке.
Девушки за столиком пахтают масло.
Возле очага в стариковской руке
Трубка, как надежда, погасла.

Хрупко распускает тюльпаны весна,
О былом грустить
Старых крыш черепица.
Девушка читает письмо у окна –
Бархат по коленям струится…

Древность величава.
А сердцу родней
Кубки, зеркала, кружевные манжеты –
Этот рукотворный чертог мелочей,
Милого уюта приметы.

И, поклон души перед ним не тая,
Можно не играть в маскарад или драму,
Вставив немудрящий кусок бытия
В крохотную форточку-раму,

Чтоб, спуская гафель на шхуне своей
В ветреной Вест-Индии, в пыльном Трансваале,
Вспомнить,
Как в Гааге гоняли гусей
Или сарабанду плясали;


Чтобы дымилась трубка – и время само
Бабочкой воздушной на пышном букете
Замерло,
Пока дочитает письмо
Девушка в струящемся свете…


ВИЛЛЕМ  КЛАС  ХЕДА – НАТЮРМОРТ
«ЗАВТРАК  С  ЕЖЕВИЧНЫМ  ПИРОГОМ»

Щедрость роскоши, громкие победы,
Алебард и улыбок пересверк…
…Ах, Голландия Терборха и Хеды –
Как недолог он,
Золотой твой век!

На столе твоем тесно пышным блюдам,
Но уж мало на них земных щедрот,
И бокал, удержавшийся лишь чудом,
С мятой скатерти скоро
Соскользнет.

Дар лозы, исцеляющий печали,
Ждет в фужере прикосновенья уст –
Но часы твои щелкнули
И встали,
И сверкающий кубок счастья пуст…

Скоро сны твои хмуро отоснятся –
И, встречая иное бытие,
В горький призрак
Летучего голландца
Превратится величие твое.

И фортуна, сменив бесповоротно
Танец муз
На дукаты и дела,
Сдернет скатерть забавы беззаботной
С твоего опустевшего стола.

А пока еще длится пир лукавый –
Не грусти и люби свой хрупкий дом,
Запивая прощальным хмелем славы
Завтрак свой
С ежевичным пирогом…





СТАРИННАЯ  ГРАВЮРА

Еще послушны тугие паруса
Раздувшим щеки зефирам и бореям,
И командоров крутые голоса
Матросов гонят
По клотикам и реям,

И над баталией, чинной, как игра,
Клубятся тучи, что хлопья снежной ваты,
И, салютуя творению Петра,
Скользят к причалам
Галеры и фрегаты,

Еще вельможи взирают свысока
И обживают мундиры и палаты,
И кропотливая пристальность штриха
Не пропускает
Ни орден, ни заплаты,

И не отвыкло горячий взор пленять
Галантной нимфы распахнутое тело…
А уж рисунка морщинистая гладь
По-стариковски
Пробилась, изжелта.

Но сквозь лохмотья парадной мишуры
Гремят валторны, точат штыки и стяги –
И тянет ветер суворовской поры
Из грустных трещин
Залистанной бумаги.