Генрих и семён

Григорий Михайлович Дашевский (25 февраля 1964, Москва — 17 декабря 2013, там же — российский поэт, переводчик, литературный критик.

****
Генрих -    Ты плачешь?
Семен  -    Просто так.
Генрих -    Случилось что-то?
Семен  -    Так, ничего.
Генрих -    Не мучь меня, скажи.
Семен  -    Я не хотел – мне страшно захотелось
            стать коммунистом. Это как болезнь – сильней меня.

Генрих -    Так, может быть, пройдет?
            Болезнь сдается, если мы приказы
             её не выполняем и о ней
               никто не знает, кроме нас самих.

Семен  -  Я подал заявленье о приёме.
Генрих -  Тогда прощай.
Семен  -   Нет, Генрих, погоди.
            Ты смотришь так, как будто обвиняешь
 меня в предательстве. Но разве в прошлом
 году меня не отпустили вы
 из нашего отряда? Я считал,
        что я вполне свободен.

Генрих  -     Ты свободен.
             Но у меня есть сердце, и оно
  надеялось, пусть вопреки рассудку,
 что ты, Семен, вернешься к нам, а ты  избрал иное.


Семен  =     Выслушай меня.
Так получилось. Я ходил в райком
 без всякой цели – просто отдохнуть,
послушать то доклад, то сообщенье,
в которых столько ясности и правды,
не сознавая, что в моей душе
 давно уже творится. Секретарь
 райкома проницателен, как всякий,
кто никого не любит. Он заметил,
что я не пропускаю выступлений
 пропагандистов; что дрожит мой голос,
когда докладчику я задаю
 вопросы. И сегодня он прочел
 то на моем лице, что утаить
 не мог я, раз не ведал, что со мной.
И он спросил, хочу ли я вступить
 в ряды, в шеренги – знаешь сам.

Генрих   -        И ты?
Семен     -         Ответил да и подал заявленье.

Генрих   - Что ж, этим да со мною ты навеки
 прощался и прекрасно это знал.
Могу ли я, нацист, антисемит,
тебя, как прежде, видеть каждый день
 и помнить, что у сердца ты хранишь
 жидомасонский партбилет? Прощай.
Не плачь, Семён, ты выбрал сам разлуку.

Семен   - Мне отказали, Генрих.
Генрих  -        Отказали?
Семен    -    Да, отказали, и надежды нет.

Генрих  -  Выходит, большевицкий секретарь
 дал волю проницательности, только
 чтоб щегольнуть уменьем разбираться
 не в классовых одних конфликтах, но и
 в сердцах людей? Завидное уменье!
Тщеславие, достойное марксиста!

Семен  - Он не тщеславен, он правдив. Но мне –
   мне плохо, Генрих. И сейчас впервые
 я понимаю, сколько вынес ты,
полжизни умолявший о приеме
 в число борцов за чистоту славянской
 и просто русской крови. Пусть тебя
 не принимали, ты не перестал
 ни верить в идеалы высшей расы,
ни, главное, содействовать партийной
 организации. Ты лучше всех
 мое утешишь горе.

Генрих  -       Стой, Семён!
Ты говоришь не принимали, будто
 под вечной резолюцией с отказом
 стояла подпись не твоя, а чья-то
 чужая! Будто встретив не тебя
 во френче черном с вышитым орлом,
я раз и навсегда поклялся жизнь
 борьбе с евреями отдать! А ты
 меня в архивы только посылал,
хвалил мой ум, но формы так и не дал.
Ты запер от меня волшебный мир,
где льется кровь, витрины бьют и крики
 агонии и торжества слышны!
Я и не говорю про детский сад.

Семен  - Про "Юную славянку"?

Генрих  -               Про неё.
Когда в отряде приняли решенье
 ночами строить садик judenfrei,
я так хотел в бригаду записаться,
а ты сказал, что из меня строитель
 такой же, как боец.

Семен -        Зато сейчас
 ты самый там любимый воспитатель.

Генрих - Но всякий раз, когда туда вхожу,
мне чудится, встречаю укоризну
 в глазах детей и слышу тихий шепот:
не он, не он построил эти стены,
и ради нас не он не спал ночей.

Семен -  Я думал, Генрих, ты великодушней.
Когда я разуверился в нацизме
 и бросил наш отряд, ты мне сказал,
что на меня не держишь зла. А позже
 ты согласился видеться со мной,
хотя я в штатском и постыл мне китель,
владеющий твоим воображеньем.
Простив однажды, навсегда простить –
не в этом ли достоинство партийца?

Генрих - Легко сказать прощаю. Как забыть,
что и светловолосые малютки,
и кровь, за них пролитая, и пламя,
сжигающее пыльные страницы, –
всё, всё, что стоит жизни и восторга,
сошлось в твоих глазах, Семен, в твоих
 губах, произносивших отказать!
А голос занимающих твой пост,
хоть скажет да, всё будет как-то пресен.

Семен - Мои глаза и голос – как у всех,
кто отвечает за прием в отряд.
И ждут тебя полуночные стройки,
погромы, схватки: дети – всюду дети,
кровь – вечно кровь, огонь – всегда огонь.
Перед тобою – жизнь. А я один.

Генрих - Всю жизнь отряда ты унес с собой.
     Вот и надежду отнял. Но вернемся
 к тебе. Сейчас один – и вдруг звонят,
и голос в трубке говорит: ты принят.
Я много лет такого ждал звонка
 и знаю: ожиданье пуще членства
 привязывает к партии. Ты будешь
 рыдать при виде здания райкома
 и даже поворота к переулку,
ведущему туда, но посещать
 открытые собранья парт-ячейки
 не перестанешь, за секретарем
 следя: не пригласит ли в кабинет,
не скажет ли: мы рассмотрели снова
 твое, товарищ, заявленье, и –

Семен

Не издевайся надо мною, Генрих.
Я знаю: шансов нет.

Генрих  -         Пусть нет, хоть странно,
что коммунисты, при своем хвалёном
 уменьи кадры подбирать, тебя
 совсем не ценят!

Семен  -              Генрих, перестань.
          Всю жизнь ты смотришь на меня глазами
 юнца из гитлер-югенда. В райкоме
 не дети – трезво на меня глядят.

Генрих  -  Мерзавцы и слепцы. Но я не это
 хотел сказать. Ты бойся не отказа –
иное страшно: страшно полюбить
 приемную райкома, где твои
 сосредоточены мечты и горе,
сильнее, чем партийную работу,
которой чаешь, – чем листовки, марши
 и митинги. Вот истинное горе:
вдруг чудо, солнце, партбилет – а ты
 не в силах отказаться от бесплодных,
протоптанных маршрутов. Плачь, Семен!
Что слаще слез? А у меня их нет.