Может быть, эпитафия...

Может бЫть, он скончался  уже, где-то там под забором?
И проносится пьяная жизнь его в миг перед взором,
наполняя его сожаленьем о многом, о многом,
и душа окунулась во тьму иль стоит перед Богом...

Где же он в этот холод? Промозглая мокрая темень
милосердья не знает, и ветром колышутся тени.
Ох, как ветер поёт, словно душу он чью отпевает.
Дождь нещадно стучит, будто гвозди в гробы забивает.

Сохрани его, Господи, спрячь от дождя-непогоды,
ведь не псина же он, человек непутёвой породы.
И больные колени, и возраст не тот, чтобы шляться
да в подвалах чужих неприкаянно где-то валяться.

Где же носит его? Может быть, отыскал он знакомых?
Если деньги при нём, то по барам ходить он не промах.
А скорее всего, всё спустил, как и прежде, за сутки,
и теперь пустота у него - и в уме, и в желудке.
 
Только кто он такой мне, чтоб думать о нём и молиться?
Он – ни брат мне, ни муж, ни девятой воды киселица,
он – ни друг, ни любовник, ни сын, он – никто мне по сути,
и тошнило меня от его разговоров до мути.

Где там небыль, где быль, где враньё, где фантазии-сказки –
всё привычная ложь для прикрас или так, для отмазки.
Всё любил показать из себя знатока или франта,
а по мне, так зануднее трудно найти квартиранта.

Хорохорился, хвастался будто из лордов он родом,
ну а мне он казался порою моральным уродом.
Да неважно мне было, откудова родом он вышел:
всё надеялась, лишь бы однажды заделал мне крышу.

Я в ответ о Христе – о Христовой любви и прощеньи,
о кресте, о надежде на вечную жизнь, о спасеньи
и о том, что без  Бога бессмысленна жизнь и напрасна,
и держаться нам надо подальше от зла и соблазна.

Как об стенку горох! Ни вопросов в ответ, ни желанья
познавания истин, ни проблесков в нём покаянья.
Да ведь мастер какой!  Золотые ведь встроены руки,
а поди ж ты! Ум заперт, увы, от духовной науки.

Да ведь он не родился таким, чья вина, чья вина тут?
Но как будто мы все, кто знаком с ним, вокруг виноваты.
Ведь же был он ребёнком, и что-то, наверное, сломалось,
а ему бы тепла и любви, ну хоть самую малость.

Да не мне отогреть его  было в чаях-разговорах,
будто листья сухие - сочувственных слов моих ворох ...
Ну и пусть, ну и ладно, зато заменил мне розетки,
и мечу я на стол отбивную говяжью, креветки...

Да, ему б всё мясного, салатов, и к чаю пирожных,
и любил он рассказы свои о пустом и порожнем.
Но зато уж трудяга прекрасный, на славу – работник.
Коль не выпьет, то в доме тогда он и слесарь, и плотник.

Всё бы так хорошо, коль до сидра он не был охочим,
ну а виски хлебнёт, становился как язва жесточе.
Скажешь слово  – он три, и в лицо перегаром он дышит.
Промолчишь ли, уйдёшь – так он злобой всё яростней пышет.

И как тут ни крути, дело швах у меня, ведь грозился
всё вокруг перебить и по дому в угаре носился.
Молотком на меня замахнулся, бедняга, по пьяне.
Может быть, обнимая бутылку, валяется в яме?

Где же он в этот холод? Промозглая мокрая темень
милосердья не знает, и ветром колышутся тени.
Будто Бог Сам о нём совершает печальную тризну
и скорбит глубоко о бессмысленно прожитой жизни.

Ох, как ветер поёт, словно душу он чью отпевает.
Дождь нещадно стучит, будто гвозди в гробы забивает.
Что мне дел до него, говорят, окстись, что живая!
Ведь скорбеть о таком может только могила сырая.

Растерял он себя, не моя это боль и забота –
мне б отчистить  ковёр от мочи его, пива, и рвоты...
Вот ведь как, всё молчала, ни скажешь ему и пол-слова.
Да ведь мастер какой! Не найти мне иного такого.

7-8.11.2014