***

Третья моя и, наверно, последняя,
здравствуй.
Я носила тебя,
мой запретный,
грешной,
ненавидимый плод.
Я тебя не кормила,
пыталась, увы, отвязаться,
убить,
заморить,
растопить,
как мешающий лед.

Но ты родилась.
И была поначалу несчастной.
Ночами пищала,
не давала спокойно уснуть.
Ты жизни просила,
еды,
немножечко ласки,
Пыталась прорваться сквозь призрачно-серую муть.

Один раз тебя пожалела.
а больше и не было нужно.
Хилый ненужный росточек ожил, окреп.
Не плакала больше,
не кряхтела ночами натужно,
Довольна и малым:
была бы водичка да черствый нерезаный хлеб.

Вырос прелестный ребенок:
веселая, в светлых кудряшках,
с улыбкой, румянцем,
с пухлою мягкостью щек.
Хохотала взахлеб,
обожала веселье и танцы,
Откликалась на шутку, не хмурила чистенький лоб.

Да и девушка тоже
оказалась на диво прекрасной.
Не спорила с жизнью,
писала, бывало, стихи. 
По утрам просыпалась
с невинной улыбкою ясной,
Не знала ни злости, ни лжи, ни тоски…

Но потом повзрослела.
И свое оправдала рожденье.
И сделала все,
для чего и была рождена:
Предавала, лгала,
просила у Бога прощенья,
И вновь предавала,
и снова, и снова лгала.

Она умерла.
Не ходить ей под ласковым солнцем.
От дождей не страдать,
Не подыскивать в сумерках кров…
Конечно, так лучше…
Давай посидим у оконца,
рожденная мною,
убитая мною
Любовь.