***

   Посвящается  Татьяне Петровне Иониной.

Сон

   Медно-красные отблески затухающего дня сполохами наполнили комнату. Яркие их блики отражались на всех предметах; старом, ручной работы комоде, иконах в углу, кровати, фотографиях членов семьи, густо собранных в старой раме под стеклом на стене. Закатные цвета изменялись постепенно в багрово-синие, полосами ползущие по полу и стенам в углы комнаты. В открытое окно струился свежий прогретый воздух. Весенние яблони благоухали свежестью листвы, буйным цветением белых лепестков, которые уже начали осыпаться на землю и, к вечеру, она, в отблесках отцветающего заката становилась похожей на побеленную первым снегом поляну. Порыв ветерка дохнул вечерней свежестью листвы и многоцветья.
   По устоявшимся традициям старого сибирского села Серебряного, по извитой берегом Иртыша улице молодые сельчане собирались в центре, где уже в сгушавшихся сумерках, мелькали белые платья девчат и рубашки парней. И в сопровождении переливчатой гармошки и озорной балалайки, звучала песня:
                Серебрянская речка,
                Уходит вся в Иртыш,
                Ты любишь, иль не любишь,
                Чего же ты молчишь?..
   Под шутки, незлобливые пересуды, семечки, начинались танцы, игры и пляски. Независимых горделивых и суровых парней притягивало к этому круговороту. Смешливые девчата в танцах, песнях и частушках растапливали этот хрупкий лед в теплую, традиционную вечеринку.
   Парами и порознь, ближе к полночи, молодежь опускалась вниз, к слиянию Иртыша и Серебрянки, где недолгое гулянье молодежи чередовалось с купаньем. Ночью вода теплая, как молоко, темная на загорелых телах парней и девчат. Шутки, всплески воды, визг постепенно стихали. Группами, парами и поодиночку, охлажденные купаньем, сельчане возвращались по домам.
   На осыпи стоял дом Федора Ионина, срубленный около сотни лет назад из крупного листвяка, с заплотом из тонких бревен и крепким бревенчатым сеновалом, где в душистом прошлогоднем разнотравье коротали ночь сын хозяев Петр с гостившим у него Сергеем. Засыпали сразу же после купанья, едва вдохнув пъянящих ароматов сена со смолистым привкусом от вековых бревен.
   Была звонкая тишина… Одинокий голос еще водил деревенскую лирическую:
                У Серебрянки, у реки,
                Березка белоствольная,
                Собираю васильки
                Я сибирячка вольная.
                Соберу цветок к цветку
                И спою букету –
                Вася, Вася-василек,
                Что же тебя нету.
   Еще был слышен постепенно затихающий голос Петра, но уже смеживались ресницы, и Сергей почувствовал, что проваливается в глубокий сон. Сон крепкий и ясный. Как в кино…  Сергей в лодке, длинными медленными гребками направляет ее по нескончаемой глади вдаль. Вода, теплая и черная от ночи, едва бурлит за кормой, слышен легкий скрип уключин. Лодка полна лепестков яблонь, цветов сирени и соцветий черемухи, среди них – совсем таинственная и неземная – Валюха. Большие округлые глаза, алые чувственные губы, завершающие красивый рот, бледное чистое лицо, густые русые волосы… Левая рука ее бороздит воду… Будто Валюха только вышла из теплой глади Иртыша. Мокрая тонкая ткань ситцевого платья плотно облегает ее тело… Округлые груди с розовыми сосками, четко проступающими через влажную ткань платья пьянят и будоражат Сергея. Кружится голова от запаха цветов и ее тела. На средине реки Сергей прекратил грести, они бросились друг к другу и соединились в упоительном восторге, отданные только самим себе…
   “Ребяты, вставайте! Рыбалить пора!” – сквозь целую вечность услышал Сергей напевный голос матери Петра, Татьяны Петровны. “Господи, да что же это было?  Сон или явь? Где я?” – подумал Сергей. Просыпаться не хотелось, остатки сладостного сна еще теплилились в Сергее. Петр толкнул друга в бок, ребята вскочили, через огород скатились в уже остывающую воду, под низко стелящийся туман. Сна как не бывало. Возвратились наверх, к дому. Взяли весла, червей, переметы, и уже тихо спустились к реке. Мягко погружал Петр весла в темную воду, а Сергей сидел на корме и еще пребывал  во власти того сна… на лодке, с Валюхой… 
   В заостровке, за большим Серебрянским островом, Петр обычно рыбалил “свою” рыбу. Сноровисто наладив первый перемет, ставили второй. Работали быстро, без разговоров. По тонкому пространству между черной гладью воды и густым молочным туманом совсем рядом прозвучал баритон соседа-рыбака: “Чаво шалишь, ядрена корень?” – очевидно ругавшего очередную добычу, снимая с крючка. Снова звонкая тишина… Лишь шлепанье  весел, да периодические негромкие возгласы рыбака нарушали тишину. Туман лежал   низко и плотно, резко контрастировал своею белизной с черной водой – слышны были только всплески играющих рыб. Воздух, напоенный влагой, освежал рыбаков. Темная зелень острова надвигалась внезапно, когда ребята скоро выбирали перемет с рыбой.
   Возвращались не торопясь, с достоинством,  с уловом в сетке. Село просыпа лось горланившими петухами, ревущими коровами и покриками пастуха: “Эй, выгоняй!”, да пощелкиванием его длинным кнутом. “Как улов, Петруха?” – спросил пастух Василий. “Дык разве энто улов?” – независимо ответил Петр, хотя, гостившего Сергея раздирало от гордости за выловленных стерлядок и щук, а висевший за спиной на ивовом пруте корыш был предметом особой гордости и достоинства рыбаков. Улов приняла, стоявшая у ворот, Татьяна Петровна, только что проводившая свою кормилицу в стадо.
   Через час все были приглашены к завтраку. На большой глубокой сковороде в сметане и луке золотилась поджаренная стерлядочка, на столе стояла запотевшая кринка с квасом, молодой лук с пышной зеленью перьев и уже сформировавшейся белой головкой. Дымился самовар с ароматами смородины, морковника и мяты…
   Потом окончилось лето… Прошли годы…  Но, может быть впервые, тогда, душа Сергея так остро прикоснулась и растворилась в пронзительной духовности деревенских корней. Порой воспоминания юности и ощущений прелести русского деревенского быта, и какого-то таинственного, с летними запахами, небытия, щемящей и ностальгической болью  ворошили  душу Сергея.