Качалова, 16-25

В нашем старом дворе
посередке цветочной клумбы
кубик бомбоубежища
манил с качелей мальчишек.
Кто в бетонной норе
побывал, словно членом клуба
становился — рубеж еще
взят. Все выше и выше…

Неслучайных людей
жизнь смела по сосенке с бору
в наш дворовый колодец.
Здесь старились, чад лелея,
вдовы младших вождей,
их родня седьмого разбора,
челядинный народец
и малая доля плебеев.

Прежде бывшие в силе,
вдруг выпавшие на мели,
очищали жилплощадь,
с дверей отчищалось имя…
Пришлецов сперва не любили,
потом терпели,
дальше стало попроще,
и многих считали своими.

У Ильи покойный дед
Аж зампред,
А Максимкин всяких бонз
В ЗИСе вез,
Мишкин шил для них пальто,
Как никто,
А мой в цеху за сроком срок
Был парторг.

В нашем старом подъезде
на ромбах метлахской плитки
в желто-белых лужах
мялись сердитые лица.
Ветеранам съездов,
Днепрогэс и Магнитки
помогала сдюжить
торговая сеть столицы.

Торговали молочным
угрюмый усатый Толя,
а, как он удавился,
усатая теть-Тамара.
О, подъездный источник
«Можайского» и «Виолы»!
Из тебя я напился,
не став коммунистом старым.

Потолкавшись в парадном,
бывшем исходно черным
ходом, вверх по ступеням —
забрать из ящика «Юность»…
Прочь от клеток тетрадных,
заданий и книг ученых
в мир свободного чтенья,
покуда мать не вернулась…

Снова суп не разогрет.
На обед
Приготовлен без хлопот
Бутерброд.
За шестнадцать коп. батон
Уплетен
Со сгущенным молоком
Целиком.

В нашей старой квартире
пахло портьерной пылью,
кольца «явы» собравшей,
мертвым деревом и мастикой.
Комнат было четыре.
Окна трех из них выходили
(двух соседских и нашей)
в мир за Малой Никитской.

Там шальные ребятки
мучили мяч фортелями.
«Все б им рвать да бросать бы», —
кошатницы вяло ныли.
А за желтой площадкой,
схватив ее флигелями,
желтый призрак усадьбы
пытался остаться в были.

По-за ним в тополях —
ряд палаццо предивных видов,
непривычных высот
хоромы новейшей знати,
дальше — тенью Кремля
неприступный бакланец МИДа
и, крадя горизонт,
буквари на Новом Арбате.

В старом кресле под окном
За столом
Насекаю на листок
Свой урок,
А японка средь таблиц
И певиц
Мне сквозь мутный плексиглас
Щурит глаз.

На балконе четвертой
комнаты (тоже нашей)
я держал пари
с каждым заезжим гостем:
что там розой на торте
чуть вправо от круглой башни
над домами парит —
лев с оленем иль ящер с костью?

Под балконом полгода
мягко шуршали волны,
а другие полгода
гнули черные пальцы,
ошалев от погоды,
ясеневидные клены…
Восемь метров свободы —
есть, где мальцу разгуляться…

Не шатальца стук,
рассыпавший секунды щедро,
но расцветка газонов
мерила в детстве рутину.
Открывал сундук
свои одежные недра,
открывая сезоны
духом цедры и нафталина…

Вот прошло полсотни лет,
Как мой дед
Въехал в злом тридцать восьмом
В этот дом.
Тут как раз отзвякал мой
Выпускной,
И грянул прочь из милых мест
Переезд.

В нашей старой квартире
живет семья посторонних.
Поживают, не зная,
прежних преданий плена.
Измененья в ампире
память о нас хоронят,
даже дверь входная
ушла на другую стену.

В нашем старом подъезде
давно никто не торгует,
хоть торговцы свиньём
навалили в старые гнезда,
вместо «Правд» и «Известий»
в ящик кладут другую
прессу с новым враньем,
изменились и свет, и воздух…

В нашем старом дворе
давно не сидят старушки,
новых видов собаки
Выводят блондинистых тётек,
но, в ночном серебре
отражаясь, над кленом кружит
из тетрадной бумаги
заблудившийся самолетик…