V. Khodasevich. Monkey

A scorching heat ....   Fires rage in many forests,
And time drags on and on…  A neighbour’s rooster
Has crowed again.  I strolled to the garden gate.
A dark-skinned skinny man, a drifting Serb,
Against the fence he leaned, while dozing on a bench.      
A heavy silver cross was on his chest,
Unbuttoned was the shirt, and drops of sweat
Ran down the chest.  Above him, on the fence,
A little monkey sat, a short red-checkered  frock
Adorned the beast. It chewed some dusty leaves
With greed.  A heavy chain pulled back its neck
Constricted tightly with a leathern collar.
The  Serb woke up on hearing th’ shuffling steps,
Wiped up his brow of sweat,  and humbly asked
For water.   To feel, if it was n't too cold,
He sipped a drop and set it on the bench.
The thirsty monkey down rushed at once,
At once it grabbed the saucer in its hands,
Then, slovenly dipping the finger tips in water,
And standing on all four, onto the bench
Its elbows leaned, it drank the water quickly.
The monkey’s chin, it nearly touched the planks,
Its back bent upwards o’er the baldish crown.
That must have been how Darius bent o’er
A water pool when stopped on a desert road,
On that most shameful day when he escaped
The Alexander’s victorious falanges .
All water drunk, the monkey wiped the saucer
Right off the bench.  It now straightened up
And – shall I do forget  the coming instant? --
It offered me its black well-calloused hand,
Still moist and chilly hand to me extended …
I ‘ve happed to shake the hands of belles and poets,
And people leaders, -- none of the many hands
Possessed the nobleness, the beauty of its features!
None ever did!  And not a singular hand
Did touch my hand with such an honest feeling!
No one has ever looked into my eyes
So wisely, modestly, so very deeply, 
Indeed  into the very depth of my soul.

The sweetest sagas of the ancient years
That beggar beast awakened in my heart.
At once my life appeared to me enlivened,
It seemed to me, the planets and sea waves,
United in choirs with winds and spheres,
Like organ music, did invade my ears,
Like in the old and unforgettable days,
.
He  left, the Serb, tamtamming his tambour,
And on his shoulder sat a monkey, swaying,
Like an Indian all-mighty maharadja
Who travels on an elephant through his domain.
The huge red-crimson sun, of rays depraved,
Hung in the opal sky, smoke-filled, and poured
The terrible heat onto the withered wheat.

That was the day when they did start the war.


Была жара. Леса горели. Нудно
Тянулось время. На соседней даче
Кричал петух. Я вышел за калитку.
Там, прислонясь к забору, на скамейке
Дремал бродячий серб, худой и черный.
Серебряный тяжелый крест висел
На груди полуголой. Капли пота
По ней катились. Выше, на заборе,
Сидела обезьяна в красной юбке
И пыльные листы сирени
Жевала жадно. Кожаный ошейник,
Оттянутый назад тяжелой цепью,
Давил ей горло. Серб, меня заслышав,
Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я 
Воды ему. Но, чуть ее пригубив,-
Не холодна ли,- блюдце на скамейку
Поставил он, и тотчас обезьяна,
Макая пальцы в воду, ухватила
Двумя руками блюдце.
Она пила, на четвереньках стоя,
Локтями опираясь на скамью.
Досок почти касался подбородок,
Над теменем лысеющим спина
Высоко выгибалась. Так, должно быть,
Стоял когда-то Дарий, припадая
К дорожной луже, в день, когда бежал он
Пред мощною фалангой Александра.
Всю воду выпив, обезьяна блюдце
Долой смахнула со скамьи, привстала
И - этот миг забуду ли когда? -
Мне черную, мозолистую руку,
Еще прохладную от влаги, протянула...
Я руки жал красавицам, поэтам,
Вождям народа - ни одна рука
Такого благородства очертаний
Не заключала! Ни одна рука
Моей руки так братски не коснулась!
И, видит Бог, никто в мои глаза
Не заглянул так мудро и глубоко,
Воистину - до дна души моей.

Глубокой древности сладчайшие преданья 
Тот нищий зверь мне в сердце оживил,
И в этот миг мне жизнь явилась полной,
И мнилось - хор светил и волн морских,
Ветров и сфер мне музыкой органной
Ворвался в уши, загремел, как прежде,
В иные, незапамятные дни.

И серб ушел, постукивая в бубен.
Присев ему на левое плечо,
Покачивалась мерно обезьяна,
Как на слоне индийский магараджа.
Огромное малиновое солнце,
 Лишенное лучей, в опаловом дыму. 
Изливался Безгромный зной на чахлую пшеницу.

В тот день была объявлена война.