Глаголом жечь сердца людей

А прежде Лермонтова к образу пророка обратился Александр Пушкин. При этом Пушкин написал стихи о себе, после которых, казалось бы, уже никто не мог быть поэтом с русским глаголом на устах. «Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился, И шестикрылый серафим На перепутье мне явился. Перстами легкими как сон Моих зениц коснулся он: Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы. Моих ушей коснулся он, И их наполнил шум и звон: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье. И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык, И празднословный и лукавый, И жало мудрыя змеи В уста замершие мои Вложил десницею кровавой. И он мне грудь рассек мечом, И сердце трепетное вынул, И угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул. Как труп в пустыне я лежал, И бога глас ко мне воззвал: «Востань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей».
Пушкин реализовал великий закон бытия: не отказался от предназначения; не побоялся услышать то, что говорит природа. Говорит ли она о себе, что она есть Бог; или же говорит тебе, что ты – пророк. Так надо истине, так надо Богу. Если дан глагол, то он уже сам по себе гениален.
Пушкин и есть пророк, но – он не пустынен, его принял мир. В этом почти небывалый феномен Пушкина.
Стихотворение, которое Лермонтов хотел бы видеть на устах у ангела, Пушкину было приоткрыто еще в 1826 году. Он увидел этот текст в гармонии, в стихосложении, которое всей русской поэзии придало ангельское звучание, сделало русскую поэзию фактором абсолюта.
Пушкин заранее знал в бытии все, потому и писал так ясно и прозрачно. И от Пушкина не отворачивались тучи, моря, горы, пустыни. Он не страдал, потому что стихия его признала пророком. И в него люди не «бросали бешено каменья».
Пушкин описал правду; Пушкин сделал в поэзии все; стал сначала пророком, потом ангелом, который, может, как раз и летел «в небе полуночи».
Лермонтов – великая попытка после Пушкина стать и ангелом, и пророком. Лермонтов – избранник эволюции, который не дал после Пушкина прекратиться творению мира в русском слове.
Преодоление Пушкина, полностью единолично создавшего русскую поэзию, есть жертвенный подвиг Лермонтова. Откровение уже было дано Пушкину. И что же оставалось делать другим?
Лермонтов, можно сказать, переубедил своим жертвенным надрывом самого Творца в том, что русская поэзия вся создана Пушкиным.
 А «по небу полуночи» летел тот ангел, который «в пустыне мрачной явился» Пушкину, коснулся его глаз, ушей, вырвал его язык и сердце. Слова песни были уже у Пушкина. И пел ангел в небе полуночи счастливую песню без слов. Наконец-то он избавился от слова, потому он как никогда был невесом – и теперь быстрее, намного быстрее доберется, возвращаясь, до Бога. Слово осталось у Пушкина. Дар Пушкина – это то, от чего избавился ангел, которого – возвращающегося от Пушкина – увидел Лермонтов.
Ангел не мог быть пророком. Если бы это случилось, то он был бы как раз таким пророком, какого описал в своем стихотворении Лермонтов. В такого пророка летели бы каменья со всех сторон.
А Пушкин стал любимым пророком. Никакое особое откровение в его уста вложено не было. Не было вложено потому, что особого откровения нет и у Бога.
У Бога, постоянно творящего мир, каждый миг – новое откровение. А Пушкину было поручено жечь сердца людей всяким глаголом – обо всем сущем, о каждой его детали и каждом явлении. И он жег сердца людей глаголами – о вьюге, о море, о зимней дороге, о цветке «засохшем, безуханном», о бесах, о золотой рыбке.
У Пушкина есть глагол обо всем – и каждым глаголом своим Пушкин жжет сердца людей. Потому что все сущее, о чем пишет Пушкин, одухотворено, отмечено присутствием Бога, именно в данной детали или в данном явлении природы творящего мир, совершенствующего абсолют.
Потому пушкинский стих легок, светел и прозрачен, что Бог именно в пушкинском глаголе хочет выразить себя, воплотившегося в природе.
Не возвеличивания себя и не самопознания хочет Бог, а простой, обычной жизни в пушкинском глаголе. «Сквозь волнистые туманы Пробирается луна, На печальные поляны Льет печально свет она». Разве здесь нет Бога и его эволюции? Даже только в этих четырех строчках выражено все бытие Бога – и земное, и небесное.
В пушкинском глаголе Бог живет долгожданной земной жизнью – и светло благоухает пушкинское стихотворение. «Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя; То, как зверь, она завоет, То заплачет, как дитя, То по кровле обветшалой Вдруг соломой зашумит, То, как путник запоздалый, К нам в окошко застучит…».
Пушкину не нужно самопознания. Его уже познал Бог в тот момент, когда «угль, пылающий огнем, во грудь отверстую водвинул».
А Лермонтов тоскует о Боге, ушедшем в пушкинский стих, растворившемся в пушкинской метафоре – простой и благоухающей. Лермонтов страдает от одиночества – без Бога, ушедшего в пушкинскую метафору. Лермонтов зовет, кличет Бога, умиротворенного в пушкинском стихотворении, напоминает Богу об эволюции.
Лермонтов совершает революцию в пределах Пушкина, казалось бы, делавшего в поэзии все и за всех. Лермонтов произносит слова у гроба Пушкина: «Замолкли звуки чудных песен, Не раздаваться им опять: Приют певца угрюм и тесен, И на устах его печать». Лермонтов – смеет видеть печать на устах Пушкина…
Бог внимает Лермонтову; принимает революцию Лермонтова; дает Лермонтову дар – пророчить небу перед своим вознесением в небеса. «И звезды слушают» Лермонтова, «лучами радостно играя»…