И блещет гордою красой

Поэзия Пушкина – прощание со стихией, которую поэт принимает как данность. Пушкин не стремится, в отличие от Лермонтова, быть услышанным стихией. Пушкину ведомо то, что в эго эпоху и в его времени – это еще невозможно. «Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной Ты катишь волны голубые И блещешь гордою красой. Как друга ропот заунывный, Как зов его в прощальный час, Твой грустный шум, твой шум призывный Услышал я в последний раз… …Прощай же, море! Не забуду Твоей торжественной красы И долго, долго слышать буду Твой гул в вечерние часы».
Пушкин слышит море, Пушкин слушает море, говорящее голосом Бога уже сейчас, уже в пушкинском времени. В голосе моря Пушкин слышит мысли Бога о реальных земных вещах, очень простых истинах.
Море родом из космоса, но для того оно бушует на земле, что, может быть, оно и принесло Бога на землю. Что есть бескрайнее, непредсказуемее моря на земном ландшафте? И кто есть сильнее моря, кто был бы способнее защитить на земле Бога, если бы на земле его обидели? «Могучей страстью очарован» поэт; и в этой могучей страсти моря – энергия для творения мира; и для его осмысления.
 А что есть творение моря? Поэт себя ощущает творением моря; потому он – поэт – и является творцом. Он понимает величавые воспоминания моря. «Там угасал Наполеон». И «там он почил среди мучений». Там же умер и Байрон. «И вслед за ним, как бури шум, Другой от нас умчался гений, Другой властитель наших дум. Исчез, оплаканный свободой, Оставя миру свой венец. Шуми, взволнуйся непогодой: Он был, о море, твой певец. Твой образ был на нем означен, Он духом создан был твоим: Как ты, могущ, глубок и мрачен, Как ты, ничем неукротим».
Только поэт и является творцом той стихии, которая есть Бог. «В леса, в пустыни молчаливы Перенесу, тобою полн, Твои скалы, твои заливы, И блеск, и тень, и говор волн».
У моря Пушкин получил озарения. И понес от моря стихию по миру; Бога по миру понес.
Пушкин – поводырь неукротимой стихии на земном ландшафте.
Лермонтовский «парус одинокий» белеет на море, которое говорит с Пушкиным, хотя самого Пушкина еще и не слушает. Стихия – младенец; а младенцу пока важнее говорить, чем слушать.
И лермонтовский парус «просит бури». Буря – речь Лермонтова. И если грянет буря, то пушкинское море будет говорить уже с Лермонтовым, подчиняясь его стихотворению, воплотившемуся в буре.
Море будет подчиняться стихотворению, воплотившемуся в утесе, скале. Стихи о них будто для того пишутся гениями, чтобы и они становились гениальными стихами поэта.
Но самому утесу не нужны стихи; неведомы восторги и страдания поэтов. «Чужды им страсти и чужды страдания» – вечно холодным.
Пушкин прощается со стихией, которую не удержать в мыслимых пределах совершенства; которую не удержать возле своей философии.
Пушкин своими стихами сам отпускает стихию, чтобы не быть ею отвергнутым…