Веришь и не веришь ты

Поэты «золотого века» русской поэзии искали и находили себя в природе; в вечности. Даже тогда, когда они писали вроде бы о личных переживаниях, они писали о живой, умной и чувствительной стихии. И гениально находя свой образ – образ поэта в явлениях стихии, в стихии они находили и выражали творящий абсолют – Бога.
Чем была занята стихия – в «золотом веке» поэзии? И стихия была «занята» поэзией вместе с поэтами.
В стихотворении Ивана Никитина «Утро» дано буквальное, простое описание чуда – как совершенный метод художественного постижения природы. «Звезды меркнут и гаснут. В огне облака. Белый пар по лугам расстилается. По зеркальной воде, по кудрям лозняка От зари алый свет разливается. Дремлет чуткий камыш. Тишь – безлюдье вокруг. Чуть приметна тропинка росистая. Куст заденешь плечом – на лицо тебе вдруг С листьев брызнет роса серебристая». Так нарисована картина созвучия в природе, изображен «Невозмутимый строй во всем, Созвучье полное в природе».
 В этой природе и пахарь идет за плугом, и «птички песни поют». Стих Никитина сливается, срастается с простотой природы. Нет грандиозных метафор, нет метафизического, космического масштаба Лермонтова и Тютчева, но есть накопление необходимого опыта созвучия стихов и стихии. Необходима была метафора «Дремлет чуткий камыш», являющий и образ чуткого поэта, который должен быть всегда готовым к тому, что до его слуха коснется «божественный глагол».
Поэты в первую очередь себе адресовали картины мира, потому свои сокровенные чувства воплощали в этих картинах. Поэты в себе, в своих радостях и горестных переживаниях, копили образы совершенного мира. Если даже мир рушился в небесах, значит, так было надо для совершенства небес.
В образе стихии себя искал и Яков Полонский: «Не мои ли страсти Поднимают бурю? С бурями бороться Не в моей ли власти?.. Пронеслася буря – И дождем и градом Пролилася туча Над зеленым садом. Боже! На листочках Облетевшей розы, Как алмазы, блещут Не мои ли слезы?». Так природа становится поэтом – страстным. Страсти поэта преобразуются в цветение зеленого сада. Облетела роза – невозможно предотвратить увядание природы. Слезы лирического героя текут от бессилия перед увяданием, но и они преобразуются в красоту – и «как алмазы, блещут».
С цветами как образом совершенства говорит Алексей Константинович Толстой: «Колокольчики мои, Цветики степные! Что глядите на меня, Темно-голубые? И о чем звените вы В день веселый мая, Средь некошеной травы Головой качая? Конь несет меня стрелой На поле открытом; Он вас топчет под собой, Бьет своим копытом. Колокольчики мои, Цветики степные! Не кляните вы меня, Темно-голубые! Я бы рад вас не топтать, Рад промчаться мимо, Но уздой не удержать Бег неукротимый! Я лечу, лечу стрелой, Только пыль взметаю; Конь несет меня лихой, – А куда? не знаю!». Это – путь поэта: «А куда? Не знаю!». На этом пути даже поэт может противоречить стихии. Он на своем пути «топчет» то, что уже является совершенством, – цветы.
Цветы – как совершенные стихи природы, которая тоже, может, не знала, что творила. Но поэт способен на покаяние перед самим воплощением совершенства – цветами. Он просит у них прощения, боясь их гнева, их тайного всемогущества. И из покаяния Толстого получается – песня. Поэты чувствуют всемогущество хрупкого цветка, потому образу цветка вверяли выражение и бурных чувств, и вселенской философии многие поэты «золотого века».
Правда поэта – особая правда, может быть, даже «бред», но без этой правды мир не обходится в постижении самого себя. Аполлон Майков писал: «Пусть говорят: поэзия – мечта, Горячки сердца бред ничтожный, Что мир ее есть мир пустой и ложный, И бледный вымысл – красота».
Поэт и сам может сомневаться в собственной правде, поскольку в то время, когда он не пишет стихов, «средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». И поэзию продолжает творящая вера стихотворцев в живую стихию, наполнение стихии новыми смыслами и, как следствие, признание поэзии уже и самой природой, что проявляется в новых и новых озарениях, воспринимаемых поэтами как «дар природы». И Майков пишет: «Пусть так! Но в полдень листьев шепот Так полон тайны, шум ручья Так сладкозвучен, моря ропот Глубокомыслен, солнце дня С такой любовию приемлет Пучина моря, лунный лик Так сокровен, что сердце внемлет Во всем таинственный язык; И ты невольно сим явленьям Даруешь жизни красоты, И этим милым заблужденьям И веришь и не веришь ты!».
Стихам – как «милым заблужденьям» – верит и не верит читатель. В золотой середине такого состояния находился «золотой век» русской поэзии, творчество, по выражению Некрасова, «второстепенных поэтов». Но плач Ярославны, которая самозабвенно, отчаянно верила в живую сущность стихии, не остался только в прошедшем времени русской поэзии. Песня Ярославны, которая по-прежнему верит в то, что стихия живая, ждет русскую поэзию в ее будущем времени. Если в начале начал поэзии Ярославна была наедине с ветром и солнцем, то в грядущем с ней уже – Лермонтов, Тютчев, Заболоцкий, Рубцов; с ней великий художественный и философский опыт одухотворения и обожествления стихии.
Как Ярославна, говорит с ветром и тонкая рябина в стихотворении Ивана Сурикова: «С ветром речь веду я О своей невзгоде, Что одна расту я В этом огороде, Грустно, сиротинка, Я стою, качаюсь, Что к земле былинка, К тыну нагибаюсь. Там, за тыном, в поле Над рекой глубокой, На просторе, в воле, Дуб растет высокий». Рябина также просит ветер помочь ей: «Как бы я желала К дубу перебраться; Я б тогда не стала Гнуться да качаться. Близко бы ветвями Я к нему прижалась И с его листами День и ночь шепталась...». Но ветер не помог рябине, как не помог и Ярославне: «Нет, нельзя рябинке К дубу перебраться! Знать, мне, сиротинке, Век одной качаться».
Это стихотворение и о том, что все в стихии изначально находится на своем месте – и деревья, и ветер. И поэты – каждый в своей эпохе.
Суриков записал песню самой природы, которую и запели люди. Суриков оказался в стихии на своем месте в свой час, когда пела стихия. Хотя, возможно, и сам поэт, подобно рябине, хотел бы перебраться ближе к месту другого могучего русского поэта, но природа оставила его на том месте, где звучала песня рябины