Гармонии таинственная власть

Вот одно из самых знаменитых стихотворений в русской поэзии, принадлежащее озарению Евгения Баратынского: «Болящий дух врачует песнопенье. Гармонии таинственная власть Тяжелое искупит заблужденье И укротит бунтующую страсть. Душа певца, согласно излитая, Разрешена от всех своих скорбей; И чистоту поэзия святая И мир отдаст причастнице своей».
Песнопение – стремление духа быть услышанным в мире, хотя бы – самим собой. Духу человеческому важно проговорить боль, а еще лучше – пропеть ее. Смысл поэзии – пропеть боль не только человека, но и всей стихии, в которой физически и духовно воплощен и даже растворен человек. И стихия потому не беззвучна, что ее звуки есть ее песнопение, врачующее ее тревожную сущность, о которой всегда знала поэзия. «Душа певца, согласно излитая» в песне, изначально находится в созвучии и согласии с душой природы, выраженной и в буре, и в тишине.
Баратынский писал о Гете: «С природой одною он жизнью дышал: Ручья разумел лепетанье, И говор древесных листов понимал, И чувствовал трав прозябанье; Была ему звездная книга ясна, И с ним говорила морская волна». Так Баратынский писал о совершенном бытии поэта на земле. Гете органично вписывал свои стихи – в лепетанье ручья, в «говор древесных листов», в прозябание трав, в речь морской волны. Если Лермонтову, возле которого звезда говорила со звездой, «звездная книга» была – слышна, то Гете – видна и понятна. Совершенство неба, где все на своем месте, было родственно сущности многогранного Гете – и поэта, и драматурга, и политика. И человек на земле – изначально на своем месте, как звезда в небе. И звезды в небе, и люди на земле – как элементы единственно совершенного стихотворения. Поэт ярок – сиянием на своем изначально определенном месте. Только живущему на земле – как в стихотворении – ясна и звездная, тоже непременно поэтическая, книга.
И когда эта книга становится ясна поэту, он ощущает то, что ощущал в 1831 году Баратынский: «Но все проходит. Остываю Я и к гармонии стихов – И как дубров не окликаю, Так не ищу созвучных слов». Но, и написав это, Баратынский до конца жизни искал созвучные слова. И в 1834 году свое сердце, остывшее к стихам, поэт лечил – снова гармонией: «Болящий дух врачует песнопенье Гармонии таинственная власть Тяжелое искупит заблужденье И укротит бунтующую страсть».
Так и плач – песнопение Ярославны – «врачует», исцеляет не прекращающуюся историческую боль русского человека.
А укротить «бунтующую страсть» необходимо для того, чтобы бунт не становился «бессмысленным и беспощадным», не сокрушал основы мира. Оберегать основы мира был призван и Пушкин. В мире ничего не меняется, мир течет по своему раз и навсегда определенному руслу. Постоянство мироздания – тоже есть труд стихии, подобный, возможно, работе Пушкина над рукописями стихов. И в природе гаснут, будто зачеркиваются, и загораются звезды, происходит «колебание земли», подобное описанному Языковым землетрясению. Но все же классическое, как «золотой век» русской поэзии, постоянство в мире сохраняется. Песнопение тем и исцеляет «болящий дух», тем и укрощает «бунтующую страсть», что подчеркивает их недейственность и бессмысленность, воплощая в себе неизменность мира.
В природе все совершенно раз и навсегда; в природе уже есть предел совершенства. А в мире людей совершенна только песня; только «песнопенье» выражает совершенство.
Стихия тоже бывает больна. Языков описал это в «Землетрясенье». И когда бывает больна стихия, не может уцелеть человеческий дух. Катастрофы в мире есть следствие горних катастроф, происходящих, должно быть, тогда, когда буйствует хаос.
И нет ничего, кроме песнопения – совершенного воплощения созвучий, что могло бы и стихию, и человека спасти во время катастрофы. Песнопение – это и стихотворение поэта, но это и порывы ветра, и тишина пустынь.
Стихии и миру ценен опыт не прекращающегося, бесконечного песнопения, которое своей бесконечностью сродни бесконечности стихии.
Баратынский выразился определенно: «Поэзия святая». И поэзия тем святая, что всегда смиренна перед гармонии таинственной властью, всегда покорна созвучию времен и пространств. И тот, кто дух исцеляет песнопением, становится причастным к чистоте и святости поэзии. Говоря «чистейшей прелести чистейший образец», Пушкин, возможно, имел в виду не только Наталью Гончарову, но и всю поэзию.
У человечества, наверное, будет еще немало тяжелых заблуждений на его пути. Но у человечества есть спасительный опыт песнопения.