Метрика Маяковского

Во Владимире Маяковском произошла великая художественная революция, которая в нем свергла простого человека, может, лесника и привела к власти – поэта.
И большевиков с их социалистической революцией, происходившей в эпоху Владимира Маяковского, Маяковский привлек в свое сердце для восстания на стороне поэта. Сокрушительна была стихия большевистского бунта, поднявшего поэта на вершину славы.
Маяковский подставил знамя поэта в себе под ураган социалистической революции. Отсюда – сила стихов Маяковского, отсюда – их стилистика. Художественный стиль Маяковского был продиктован революцией, этот стиль – долг поэта революции, давшей ему власть над миром.
Может, и хотел бы Маяковский чистой лирики Пушкина, но революционная стихия в Маяковском не билась за стиль барина Пушкина, а лукавить с революцией невозможно. Не случайно же «нами лирика в штыки неоднократно атакована». К тому же в эпоху Маяковского для пушкинской лирики «планета наша мало оборудована» была. Да и «дрянь пока что мало поредела. Дела много – только поспевать. Надо жизнь сначала переделать, переделав – можно воспевать».
Если Пушкин и Лермонтов своими воодушевленно размеренными стихами стремились в горние вершины, то лестница стихов Маяковского была лестницей с небес на землю, которую, прежде чем воспеть, надо было переделать. Будто сам Творец справедливости спускался на землю по лестнице стихов Маяковского.
Зачем к власти в себе Маяковский привел поэта? Для создания лирики тончайшей, пушкинской, но – в будущем, когда кончится революция? Только вот стихия уже не прекращала в Маяковском революцию. Пространство Маяковского оказалось идеально «оборудованным» для революции. Революции было вольготно в пространстве Маяковского – родном для революции пространстве поэта. Потому большевистская революция и охотно поддержала внутренний бунт Маяковского. Тем более, «есть у революции начало, нет у революции конца».
За власть поэта Маяковский отдал душу – буйствующей стихии. Стихия своим безмерным всемогуществом, можно сказать, искусила Маяковского, дав ему небывалую возможность сыграть ноктюрн «на флейте водосточных труб».
Более того, стихия полюбила Маяковского, сроднилась с ним, узнав в нем первородное родство. И стихия грохотом революции сообщила Маяковскому о том, что она и есть поэзия, а поэзия есть стихия. И Маяковскому уже можно было жить – во весь могучий рост и говорить во весь громогласный голос.
И стилистика стихов Маяковского – это первозданная стилистика самой стихии. Это стихия, молчавшая в эпоху Пушкина, в стихах Маяковского заговорила своим голосом. Поддержав революцию Маяковского в себе, участвуя в бунте поэта, стихия не отдала всей власти поэту. Стихия продолжала сама властвовать в поэте.
Более того, революция, умеющая только свергать, была в дальнейшем готова свергать и поэта в Маяковском, навязывая ему политику. Поэт отчаянно боролся за свое место, переплавляя циничную политику в праведную поэзию. «Нынче наши перья – штык да зубья вил, – битвы революций посерьезнее «Полтавы», и любовь пограндиознее онегинской любви». Действительно, «поэзия – пресволочнейшая штуковина: существует – и ни в зуб ногой».
Но Маяковский устал от стихии, к концу жизни – смертельно устал. Любое взаимодействие поэта со стихией непременно превращается в борьбу за существование. Метафора доверчива. И метафора, врастая в стихию, становится ею, в итоге отвергая поэта. Сам поэт сомневается, он открыт многим озарениям, потому никого не боготворит долго, а метафора, ставшая стихией, боготворит только стихию. Пушкин это уже испытал до Маяковского: «…свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный, плату приявший свою, чуждый работе другой».
Но стихия, почти забывшая всех поэтов, не забывает Маяковского. Стихия, кажется, и о Пушкине с Есениным во времени Маяковского узнает от Маяковского, потому что только речь Маяковского – родная речь стихии. Может, и о Вселенной стихия узнает от Маяковского, и о земле. «Можно убедиться, что земля поката, – сядь на собственные ягодицы и катись!».
Стихия у Маяковского узнает о том, что есть время, что есть пространство, что есть вечность. И что есть революция.
Стихия в одном Маяковском в революционное время собрала всю русскую поэзию, чтобы познать и спасти ее. Потому Маяковский – самый востребованный поэт стихии. Более того, он главный поэт стихии, ее самое доверенное лицо. Стихия никому из поэтов так не открылась, подарив свою сокровенную музыку, как она открылась Маяковскому. И никто из поэтов так не открылся стихии, как ей открылся Маяковский. Во время приближения бунтующего человека к стихии ближе всех к ней оказался Маяковский – и понял ее абсолютную, неизбежную революционную правоту. Есенин не понял родную стихию Маяковского: «…в сплошном дыму, В развороченном бурей быте С того и мучаюсь, Что не пойму, Куда несет нас рок событий…».
Никто и не подходил к стихии так близко, как подошел Маяковский. Если Пушкин, Тютчев, Фет и даже Есенин подходили к стихии во время ее мирного сна или отрешенности от мира людей, то Маяковский оказался возле нее в пору ее пробуждения и даже буйства. Причем, не тогда, когда «отговорила роща золотая» или когда стихия катила перед поэтом «волны голубые»,  а когда стихия Вселенной на родине Маяковского сроднилась со стихией бунтующего человека.
О том, что стихия вольно породнилась с Маяковским, наверное, не знал Бунин: «И вот Маяковский становится уже неизменным слугою РКП (Российской Коммунистической Партии), начинает буянить в том же роде, как буянил, будучи футуристом: орать, что «довольно жить законами Адама и Евы», что пора «скинуть с корабля современности Пушкина».
Но в дни, которые Бунину казались «окаянными», стихи вызывали бурю, усмиряли грозы, делали более просветленными восходы, высвечивающие насквозь и «темные аллеи» истории. И такие дни потому для Бунина были «окаянными», что со стихией на равных говорили не стихи Бунина, а стихи Маяковского.
Да, Маяковский буянил так, как буянила сама стихия, искренне собирался «сбросить Толстого, Достоевского, Пушкина с Парохода современности», но – во имя их же спасения от революционной бури. Так Маяковский собой заслонял классику от политического шторма, который был бы губительным для нее. Маяковский хотел Пушкина «сбросить с Парохода современности» только потому, что он любил Пушкина: «Может, я один действительно жалею, что сегодня нету вас в живых».
И только Пушкину, доверяя ему, Маяковский говорил: «Я бы и агитки вам доверить мог». Правда, для этого Пушкину «пришлось бы бросить ямб картавый».
Стихии, уставшей от пушкинской или фетовской гармонии и размеренности, своим буйством и своей метрикой соответствовал Маяковский. Такой и только такой тогда была история, не знающая сослагательного наклонения, что поэт мог удержать ее в контексте гармонии – только расширив своей метрикой контекст гармонии, к штыку приравняв перо, сочиняя не только стихи, но и агитки и плакаты, понятные союзнику стихии – буйствующему человеку. В любые времена «слово – полководец человечьей силы».
Успех большевистской революции был связан с тем, что она совпала во времени и пространстве с революцией стихии, утомившейся в однообразной гармонии, совпала с революционным озарением природы, до слуха которой, возможно, дошел стон страдающего человека. Потому Маяковский – великий избранник времени, что он в себе соединил две революции – человека и природы. И образ Ленина, которому Маяковский посвятил поэму, самой природой был утвержден – как поэтический образ, потому на определенном этапе истории этот образ и оказался могучим, как ветер, гроза, шторм.
Бурю окликнуть, удерживая ее от падения в бездну хаоса, могла только буря – поэтическая, а не «шепот, робкое дыханье, трели соловья». И «соловью» в эволюции надлежало соответствовать революции – и петь уже не только о красоте барского сада, являя однобоко истинную картину мира, и даже не только о несжатой полосе на бедном крестьянском поле, но и, став, по словам Есенина о Маяковском, «главным штабс-маляром», петь «о пробках в Моссельпроме». Время Маяковского, по его собственному ощущению, было «трудновато для пера», но «где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легше?».
Стихия явила себя в метрике Маяковского, метрика Пушкина в суровое революционное время не могла быть для стихии надежным доспехом. Метрика Маяковского выражала музыку мыслей стихии в то неповторимое время, когда стихия, разбуженная бунтующим человеком, думала о мире – революцией. Революция была пылкой думой стихии, когда она не думала о чистой лирике Пушкина или Фета.
Если Лермонтов мечтает назваться с бурей «братом», то Маяковский –  становится братом бури. В этом – воля и Маяковского, и бури – мыслящей и одухотворенной, просвещенной революционной философией.
Маяковский – человек-стихия, чем он уникален и могуч. Он из буйства дремучего леса вырвался – в «политическую жизнь». Революция – это когда люди-стихии вырывались из природы и несли в мир людей эволюционно востребованное буйство ураганов, метелей, лесов. Они меняли пространство, может, иногда и корежили его.
Революцию совершала стихия – в Маяковских, но не в Буниных.
Стихия всегда буйствует, всегда крушит стереотипы. Стихия всегда революция (поэзия Маяковского), или подготовка к революции (поэзия Пушкина), или вымаливание революции у небес (поэзия Лермонтова).
Маяковский появляется в истории тогда, когда невозможны в истории ни Пушкин, ни Лермонтов.
Лермонтов, Пушкин, Тютчев были порождены не царской Россией, а были вызваны к жизни – грядущей революцией. «Золотой век» русской поэзии был востребован неминуемой революцией. Неминуемым сопротивлением «неживой материи»; сопротивлением тому, что человеку не дает быть человеком – совершать открытия, быть откровенным. Природа Маяковским ворвалась в жизнь людей. Люди лишь в поэте могли договориться со стихией, ворвавшейся в их жизнь.
По какому закону судить поэта? Только по закону озарений. Маяковского революция озарила, Бунина – обошла стороной, более того, случайной, ненамеренной волной выбросила на обочину своей истории.
Но и со своими поэтами революция была жестока. Они смиренно принимали ее жестокость, воспевая ее – как святыню.
Маяковский велик не за счет хаоса – а за счет гармонии. За счет хаоса невозможно быть великим поэтом. Только поэт мог отстоять гармонию. Заступничеством за гармонию среди буйствующего хаоса Маяковский и есть поэт.
Маяковский пел красную цивилизацию. Но почему она быстро рухнула? Может, потому, что была тоже создана по закону озарения, вне железной прагматики, в контексте поэзии. Много поэзии было в основе этой цивилизации, но был только один поэт – Маяковский, и его не хватило для того, чтобы удержать в истории красную цивилизацию. 
Метрика Маяковского выражает покореженную революцией гармонию, но потому не изуродованную, что она – у Маяковского. Гармония была у Маяковского, и Маяковский был – гармония.
Стихия, успокоившаяся от революции, возвращающаяся к размеренной гармонии, но еще не желавшая полного возвращения к Пушкину, открылась Цветаевой. Цветаева слышала еще больное откровение стихии, несколько утомленной Маяковским. И погибшим Маяковским – кровоточащей, но уже успевшей отдалиться от Пушкина.
Но разговор лермонтовских звезд продолжался – и его надо было выразить по требованию эволюции. Стихия эволюции сама готовит себе заранее судьбы поэтов. В поэтах – логика хаоса стихии…
А Маяковский в юности говорил: «Стихов писать не могу». Наверное, и не мог он писать стихов – размеренных, традиционных и уже не востребованных самой природой. Поэзия есть то, что востребовано стихией, что уже озарило небеса.
Маяковский стал трибуном стихии, которая – не только природа, не только гармония, не только беседа цветка и ливня, звезды и пустыни, но это еще и революция, это еще и война.
В итоге Маяковский сросся со стихией, которая перестала Маяковского отличать от себя самой. Так стихия, не отличая и не жалея в себе никого, как и революция, ломает деревья в час урагана и разрушает горы в час землетрясения.
О том, какова стихия, Маяковский – сын лесничего, узнал еще в раннем детстве: «Отец стал брать меня в верховые объезды лесничества. Перевал. Ночь. Обстигло туманом. Даже отца не видно. Тропка узейшая. Отец, очевидно, отдернул рукавом ветку шиповника. Ветка с размаху шипами в мои щеки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки. Сразу пропали и туман и боль».
Колючий шиповник в раннем детстве явил Маяковскому судьбу поэта.