Думать думу полей и лесов

Поэт беседует со стихией из пространства своей судьбы, из контекста своей биографии. У Николая Заболоцкого, кажется, нет не только страха, но и трепета перед стихией. Он говорит со стихией в себе, потому что знает: природа вокруг поэта его не слышит и не слушает. Заболоцкий и не обожествляет природу: «Я не ищу гармонии в природе. Разумной соразмерности начал Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе Я до сих пор, увы, не различал». Вместе с тем поэт признает: «Как своенравен мир ее дремучий! В ожесточенном пении ветров Не слышит сердце правильных созвучий, Душа не чует стройных голосов». Правильные созвучия стихии находятся – в поэзии.
Не хватает природе – поэта с его даром соразмерности и созвучия. Стихии необходимо, чтобы поэт думал ее думу. Заболоцкий видит стихию – без гармонии, без соразмерности. Такая ли стихия? Такая – стихия, увиденная Заболоцким. У каждого поэта – своя стихия.
Хаос был – до поэта. И эти грозы, и мир «дремучий». Через грозу, которая была вчера, поэт соприкасается со временем начала мира. Поэту важно слышать стихию, чтобы потом говорить с ней, думать ее думу. Смиренно, спокойно думать думу полей и лесов.
Если гроза вчерашняя, древняя гремит и сегодня, то значит – и вчерашнее древнее стихотворение сегодня звучит. Значит, одно стихотворение пишут все поэты, одну думу думает весь мир.
У стихии свой эпос. Поэзия – будто и есть эпос стихии. В самом эпосе еще нет гармонии.
Ожесточенному пению ветров, может, и не нужно словесное стихотворное воплощение? Стихии, возможно, достаточно самого этого пения? Поэты всегда задаются такими вопросами, что читается в их стихах. Но, возможно, в часы усталости природы, в мгновения тишины стихии ей и нужны стихи? Или тишина – тоже стихотворение природы? Зачем же тогда стихи – стихии?
Для того, чтобы знать о том, что природа – живая. «Когда огромный мир противоречий Насытится бесплодною игрой, – Как бы прообраз боли человечьей Из бездны вод встает передо мной».
А «огромный мир противоречий» в бесплодную игру играет до тех пор, пока этих «противоречий» не касается поэзия. Тогда природа и обретает человеческие характеристики, обретает способность и необходимость мыслить и чувствовать. Заболоцкий созерцает природу. Лермонтов воплощается в ней, стремясь стать «братом» бури. Более того, возле поэзии природа обретает и этические характеристики, различая добро и зло, которые неразличимы и неотделимы во время разгула стихии, во время ее свободы. «И в этот час печальная природа Лежит вокруг, вздыхая тяжело, И не мила ей дикая свобода, Где от добра неотделимо зло».
Поэзия соединяет, мирит две сущности стихии – буйство свободы и тишину ее смирения. Трудно жить поэту, ощущая и осознавая исключительную взаимосвязь и взаимозависимость вещей в природе, умея при этом – не быть лишним «природе суровой».
Заболоцкий своими стихами создает баланс между божественной сущностью природы и ее материальностью. Именно поэт может сочинить божественную, соразмерную сущность. Поэт может сделать – в себе самом – стихию соразмерной, мудрой; в себе самом стихию просветить. Для самого себя  усовершенствовать мир стихии.
Заболоцкий увидел черное буйство природы, ее дикость, но не испугался. Лермонтов в дикости природы воплотил поэтическую гениальность. Заболоцкий – прозрел. Может, и в стихии борются доброе и злое начала? Или, скорее всего, в стихии равноправно существуют ее дикое и уже просвещенное начала? Стихотворение всесильно, всемогуще, оно видит стихию в ее целости.
Заболоцкий пишет о природе – как взрослый человек, как старец. Он не может не писать так. Каждый поэт в стихии находит свое, сущностное. И в каждом поэте свое, сущностное находит стихия. В поэте стихия едина – и буйная, и смиренная. Но – живая и мыслящая. Если бы стихия не воспринималась такой, то поэзия бы вообще не существовала.
Но природе всегда нужно от поэта – его полное растворение в стихии, до прозрачности.
Заболоцкий – не растворяется, остается в значительной мере сторонним созерцателем. Будто таким Заболоцкий нужен эволюции для того, чтобы предел совершенства не был достигнут. Находить гармонию в природе и не находить в природе только гармонию – требование эволюционного баланса.
Поэт ведет с природой разговор на равных; явления природы предстают – как равные поэту. О грозе Заболоцкий говорит спокойно: «Сколько раз она меня ловила, Сколько раз, сверкая серебром, Сломанными молниями била, Каменный выкатывала гром!». В данном случае гроза и Заболоцкий – равноправные поэты, поэты – своей судьбой, необратимой данностью действий. Гроза не может не бить Заболоцкого, оказавшегося на ее пути, «сломанными молниями», а Заболоцкий – не может не признавать право грозы на такое действие, которое оказывается животворящим для поэта. Поэт – стихами поэт, а стихи тоже необратимая данность, как и сверкание и грохот грозы.
Заболоцкий видит свой образ в дереве, пораженном грозой: «Сквозь живое сердце древесины пролегает рана от огня, Иглы почерневшие с вершины Осыпают звездами меня. Пой мне песню, дерево печали! Я, как ты, ворвался в высоту, Но меня лишь молнии встречали И огнем сжигали на лету». Поэт всем опытом своей жизни познал, что стихия не перестает соблюдать родственную дистанцию с человеком.
Такова биография Заболоцкого: он «воспитан природой суровой», которую обожествить вроде бы и невозможно. На суровую природу можно обидеться, после чего можно всю жизнь не замечать и не признавать ее божественно-творящей сущности. Но Заболоцкий говорит о том, что он, «внимая весеннему шуму посреди очарованных трав, все лежал бы и думал я думу беспредельных полей и дубрав».
Заболоцкий тем и был занят, что думал эту «думу». Время было для того, чтобы думать думу природы – снова, после многих поколений людей, живших на земле до поэта. Заболоцкий, воспитанный «природой суровой», чувствует себя способным и призванным думать думу природы. Возле поэта природа живет в обычных, простых растениях, но и в них живет общая, единая дума стихии. Но эту думу надо думать поэту – только после этого стихия станет по-настоящему живой, мыслящей и одухотворенной. А пока стихия воспринимается поэтом только как младенец, а поэт – как старец, мудрец. Ему тоже, видимо, хочется младенчества природы, в этом младенчестве соприкоснуться с истиной, которую не найти в своей зрелости и даже в своей старости. Потому – «Чем обычней простое растенье, Тем живее волнует меня Первых листьев его появленье На рассвете весеннего дня». Как появление первых стихов в жизни поэта – появление первых листьев любого растения. Любое стихотворение происходит впервые, сколько бы стихов ему ни предшествовало.
А травы могут быть очарованы только собой – среди весеннего шума, в сиянии туманных звезд. Звезды пока еще туманны – потому что прозрение мира только созревает, оно вечно созревает. Нужно ли самой природе, чтобы поэт думал «думу беспредельных полей и дубрав»? И есть ли вообще эта дума у природы? Может быть, поэт свою думу будет приписывать беспредельным полям и дубравам?
Дума поэта – как стихия. Она станет стихией «до утра», за ночь, потому что поэт заранее сказал: «Пролежал бы всю ночь до утра я, Запрокинув лицо в небосвод». А «в небе полуночи ангел летел» бы – неизменно, ангел – давно знающей истину о живой стихии.
Заболоцкий – философ стихии, который хочет дождаться утра, когда станет ясно вокруг. Смиренная философия стихии – поэзия Заболоцкого. Поэт будет стремиться к тому, чтобы потом из самой природы прозвучать, прежде уйдя в нее, в ее мысль и чувство, реальность которых он воспевал при жизни. Своей жизнью уйти в природу, чтобы «жизнь потоком светящейся пыли все текла бы, текла сквозь листы».
Поэтам суждено писать стихи – вверяя свою сущность стихии, зная, что она и есть творящий абсолют. Но даже при этом Заболоцкий дистанцируется от стихии, этим объясняется и некоторая позиция равенства с природой, чтобы беспощадная природа в пору своего буйства не выдула человеческое тепло из мира; не разрушила, не сокрушила хрупкого человека. «Сколько раз, ее увидев в поле, Замедлял я робкие шаги И стоял, сливаясь поневоле С белым блеском вольтовой дуги!». Это – все о той же грозе Тютчева, Фета, Лермонтова, Рубцова, Есенина, Кузнецова.
А уже это откровение Заболоцкого о ком-то из поэтов, возможно, об идеальном поэте: «В который раз томит меня мечта, Что где-то там, в другом углу вселенной, Такой же сад, и та же темнота, И те же звезды в красоте нетленной. И может быть, какой-нибудь поэт Стоит в саду и думает с тоскою, Зачем его я на исходе лет Своей мечтой туманной беспокою». От одиночества наедине со стихией Заболоцкий мечтает о другом поэте – «в другом углу вселенной». Чтобы и он знал – о Заболоцком. И чтобы всю Вселенную пронзила поэзия, соединяющая двух поэтов. И чтобы мысль другого поэта о Заболоцком была стихотворением.  Но при этом, чтобы было – «Такой же сад, и та же темнота, И те же звезды в красоте нетленной». Поэты во все времена чувствовали и видели единство и однообразие мироздания.
Живая и мыслящая стихия пришла к человеку в поэтах. Самое дальнее Заболоцкому видится близким. И поэт «в другом углу вселенной» тоже рядом с Заболоцким, который и пишет о нем потому, что видит его. И знает Заболоцкий о том, что «вечно светит лишь сердце поэта в целомудренной бездне стиха». И бездна Вселенной подобна бездне стиха. Такова бесконечность мироздания, увиденная Заболоцким. Стихия приближена к человеку тем, что есть это вечно светящееся «сердце поэта в целомудренной бездне стиха».
И есть чертополох, чьи «пучки цветов, кровавоглавы, прямо в сердце врезаны мое». И чертополохом своим стихия за сердце зацепила поэта – и держит возле себя. Не так же ли и озарениями творящий абсолют входит «прямо в сердце» поэта? И красиво все, что от природы; и чертополох может быть лучшим цветком, если вцепился в творящее сердце поэта.
Многовековой опыт «диалога» поэтов и природы свидетельствует о том, что в слова просится стихия. В горячие, сердечные слова поэта. Об этом знал Заболоцкий, когда восклицал: «Читайте, деревья, стихи Гезиода».
Знает ли стихия – о чем ее слово? Или только поэту она вверила знать – о чем ее слово? Или же поэт, по праву художественного дара, самовольно знает – о чем бесконечное слово стихии?
И такое слово, явившееся с неба вместе с грозой, увидел Заболоцкий: «А она над водой, над просторами круга земного, Удивленная, смотрит в дивном блеске своей наготы. И, играя громами, в белом облаке катится слово, И сияющий дождь на счастливые рвется цветы». Так зреет, закаляется, набирает силу в горней вышине слово – предназначенное стихией для изречения поэтами. Заболоцкий узнал это слово и хотел, чтобы оно коснулось его так, как дождь, льющийся из грозового облака, касается цветов. Поэты мечтают приблизить к себе это слово. Метафора приближает к поэту сокровенный небесный глагол в облаке, проплывающем над землей.
А возле этого слова – летят журавли. Летят из Африки «к берегам отеческой земли». «Но когда под крыльями блеснуло Озеро, прозрачное насквозь, Черное зияющее дуло Из кустов навстречу поднялось. Луч огня ударил в сердце птичье, Быстрый пламень вспыхнул и погас, И частица дивного величья С высоты обрушилась на нас». Кусок творения был огнем вырван из рук Бога. Полет журавлей – это Божье, происходящее на глазах мира, творение красоты. Потому Заболоцкий знал: «Только там, где движутся светила, В искупленье собственного зла Им природа снова возвратила То, что смерть с собою унесла…». Заболоцкий описывает внутреннее противоречие и покаяние природы – в присутствии поэта.
Слово, которое катится в белом облаке, сопровождает музыка. Ее слышит Бетховен, к нему в стихах обращается Заболоцкий: «В тот самый день, когда твои созвучья Преодолели сложный мир труда, Свет пересилил свет, прошла сквозь тучу туча, Гром двинулся на гром, в звезду вошла звезда. И яростным охвачен вдохновеньем, В оркестрах гроз и трепете громов, Поднялся ты по облачным ступеням И прикоснулся к музыке миров». Изначально существует и правит миром – музыка стихии. И Бетховен подает своей музыкой знак стихии о том, что он для нее – свой. И стихия узнает и, судя по величию Бетховена, признает его. Заболоцкий пишет о Бетховене для того, чтобы выразить свое сокровенное желание поэта: «Откройся, мысль! Стань музыкою, слово, Ударь в сердца, чтоб мир торжествовал!».
Заболоцкий всегда помнил свое родство с природой: «Я, поэт, живу в мире очаровательных тайн. Они окружают меня всюду. Растения во всем их многообразии – эта трава, эти цветы, эти деревья – могущественное царство первобытной жизни, основа всего живущего, мои братья, питающие меня и плотью своей, и воздухом, – все они живут рядом со мной. Разве я могу отказаться от родства с ними? Изменчивость растительного пейзажа, сочетание листвы и ветвей, игра солнца на плодах земли – это улыбка на лице моего друга, связанного со мной узами кровного родства».
И природа, открывающая Заболоцкому свои неповторимые образы, признавая тем самым родство с ним, знает и о судьбе поэта. «Содрогаясь от мук, пробежала над миром зарница, Тень от тучи легла, и слилась, и смешалась с травой. Все труднее дышать, в небе облачный вал шевелится, Низко стелется птица, пролетев над моей головой». Природа здесь изображена уже ведающей о том, что Заболоцкий был арестован, несколько лет провел в лагерях, но остался нежным поэтом стихии. А со стихией, проявлявшей свою суровость, что-то темное происходило тогда. Это было то время, когда в ней не было «разумной соразмерности начал». Стихия в свой буйный, будто встревоженный Маяковским, час бунтовала против поэтов, множивших в стихах ее образы…
Признает ли стихия свое подобие в поэзии? Существует ли взаимосвязь между стихией и ее рукотворными образами? И являются ли поэтические образы стихии – боговдохновенными, сотворенными с ведома самой природы? Поэты верят в горнюю природу своих озарений и в этой вере обретают смысл стихотворного творчества. Стихотворение о природе угодно самой природе; стихотворение о цветке принимается самим цветком. Заболоцкий всей своей поэзией изобразил родство стихии и стихотворения, их органическую взаимосвязь. «Все, что было в душе, все как будто опять потерялось, И лежал я в траве, и печалью и скукой томим. И прекрасное тело цветка надо мной поднималось, И кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним». Близко расстояние между цветком и человеком.
Заболоцкий изображал то, на чем держится мироздание – на кровном взаимодействии поэта и стихии, цветка и человека. «И тогда я открыл свою книгу в большом переплете, Где на первой странице растения виден чертеж. И черна и мертва, протянулась от книги к природе То ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь». Только сама природа может определить – «то ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь» явлена в рукотворном изображении цветка – хоть на картине художника, хоть в стихотворении поэта. Хотя «закон звезды и формула цветка», по словам Цветаевой, и «открыты» поэтом, но каждый раз нуждаются в новом подтверждении от природы. А здесь, скорее всего, заключена «ложь», то есть  художественный «вымысел». Но здесь тот случай, когда цветок, сияющий росой, услышав стихотворение о себе, мог бы повторить слова Пушкина: «Над вымыслом слезами обольюсь». Гениальный поэтический «вымысел» может быть только родственным природе.
Потому – «И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье И как будто пытался чужую премудрость понять. Трепетало в листах непривычное мысли движенье, То усилие воли, которое не передать». Вот это – «непривычное мысли движение», которое «трепетало в листах», может быть, и определяет судьбу мироздания. Может, в этой мысли и воплощена тайна мира. Чем можно воздействовать на эту мысль? Только метафорой. Угодить цветку, найти созвучие с его философией может лишь поэзия – вымысел, над которым цветок обольется «слезами». Другая философия, то есть другая «мысль изреченная – есть ложь».
Великий смысл поэзии – угодить цветку, угодить воплощенной гармонии, поскольку, только угождая цветку, человечество может сохранить себя в стихии. Цветок, воспеваемый всей мировой поэзией, заступается за человечество. Поэзия наделяет цветок – совершенное творение стихии – той мыслью, которая потом будет совершенствующе править миром людей.  И важно для человека – от цветка, посредством поэтического озарения, услышать такую животворящую мысль. Происходит круговорот спасительной поэтической мысли в природе; общей мысли людей и растений, земли и неба, почвы и звезд. Хотя и писал Александр Фадеев о сборнике стихов Заболоцкого, вернувшегося из заключения: «Всюду надо изъять, или попросить автора переделать места, где зверям, насекомым и пр. отводится место, равное человеку, главным образом потому, что это уже не соответствует реальности».
Заболоцкий мало слушал Фадеева, но всегда вслушивался в стихию, в цветок, в пение кузнечика возле цветка. Кузнечик, должно быть, подтверждал мысли цветка. «И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно проснулась. И запела печальная тварь славословье уму, И подобье цветка в старой книге моей шевельнулось Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему».
Главное – «шевельнулось» сердце поэта – и оно оказалось созвучно с шевелением цветка, с шелестом листвы, с звездопадом, с движением тучи. Заболоцкий видел такую картину: «Движется нахмуренная туча, Обложив полнеба вдалеке, Движется, огромна и тягуча, С фонарем в приподнятой руке».
Сердце Заболоцкого было всегда созвучно цветку. И потому стихия и человек становились еще ближе и роднее друг другу. Для этого и живет, приближая цветок к человеку, поэт на земле...
Стихия мыслит озарениями поэтов; разум стихии воплощен в разуме поэтов. Потому – мысли поэтов становятся речной волной, травой, вьюгой, звездой. А потом кто-то впервые видит эти звезды, травы, вьюги, реки, восторгается ими, не ведая, что это – воплощенные мысли поэтов. В стихотворении «Кузнечик» Заболоцкий писал: «Настанет день, и мой забвенный прах Вернется в лоно зарослей и речек, Заснет мой ум, но в квантовых мирах Откроет крылья маленький кузнечик. Над ним, пересекая небосвод, Мельчайших звезд возникнут очертанья, И он, расправив крылья, запоет Свой первый гимн во славу мирозданья. Довольствуясь осколком бытия, Он не поймет, что мир его чудесный Построила живая мысль моя, Мгновенно затвердевшая над бездной. Кузнечик – дурень! Если б он узнал, Что все его волшебные светила Давным-давно подобием зеркал Поэзия в пространствах отразила!».
Это природа одарила поэта самозабвенной верой в то, что мир построен его живой мыслью, которая есть частица разума Вселенной. Потому зеленая трава, лунный свет, листопад, ливень, гроза – это и мысли Тютчева, Фета, Лермонтова, Есенина, Заболоцкого. Оттого, что это – и мысли поэтов, явления природы так созвучны между собой, так необходимы друг другу, как строки классических стихов. И потому явления природы вдохновляют поэтов на метафоры горнего происхождения, что они изначально являются воплощением божественной мысли – и гроза, и ветер, и тишина, и метель. Лермонтовские «тучки небесные, вечные странники» потому, что мысль Бога о них такова, и странствуют они в небе – в мысли Бога.
Бытие держится на органичном соучастии в творении мироздания – и самой стихии, и поэта, и кузнечика, в чьем голосе поэт услышал «гимн во славу мирозданья». А кузнечику можно и не знать о поэте, потому что кузнечик и сам есть затвердевшая мысль Бога – так же, как «волшебные светила», травинка или стихотворная строка Заболоцкого.
Потому так же, как поэт смотрит на кузнечика, и стихия смотрит на поэта. И метафора поэта – одна из мыслей стихии, затвердевших «над бездной». Стихии и от кузнечика, и от поэта постоянно нужны новые и новые гимны «во славу мирозданья» как подтверждение его совершенного существования. А мироздание может существовать потому, что оно абсолютно совершенно, как классическое стихотворение.
Мысль поэта оттого и «живая», способная строить чудесный мир, что это – тоже явление природы. Все бытие есть мысль Бога, происходящая всегда в настоящем времени. «Движется нахмуренная туча С фонарем в приподнятой руке». Так написал Заболоцкий в стихотворении «Гроза идет» – и, действительно, туча будет всегда двигаться – «нахмуренная» и «с фонарем» после того, как об этом так сказал поэт. Так, должно быть, думает и Бог, поскольку и метафора изначально происходит в мыслях Бога.
Травы, звезды, горы, леса, тучи – «затвердевшие» мысли всемогущей стихии. Мысли стихии твердеют, создавая тем самым зримое и ощутимое мироздание, создавая сущее. Из стихотворения, которым является мироздание, из созвучия вещей и явлений, из единственно точного нахождения всего на своем месте возникает мироздание, растут горы, зажигаются звезды, зацветают цветы.
Поэзия, устраивающая мироздание как одно грандиозное стихотворение, существует всегда; но каждый миг поэзия возникает впервые на свете. Каждая новая метафора – это то, что происходит впервые. Мысли поэтов затвердевают; из этой тверди возникают новые мысли поэтов.
Стихия мыслит горами, звездами, пустынями, лесами, полями, ливнями, грозами, метелями, тишиной, сиянием и мраком. И стихия говорит только то, что слышат поэты. Поэт выражает ее мысли, вновь и вновь напоминая и ей самой об этих ее сокровенных мыслях, из которых состоит мир. Через поэта осуществляется животворящий круговорот мыслей природы.
Заболоцкий сказал о кузнечике: «Довольствуясь осколком бытия, Он не поймет, что мир его чудесный Построила живая мысль моя, Мгновенно затвердевшая над бездной». Так и о поэте, как Заболоцкий – о кузнечике, могла бы сказать всемогущая, творящая стихия. Но поэт, кажется, знает о том, что все многообразное и бесконечное бытие есть вечно длящаяся единая поэтическая мысль Бога, на которой держится нерушимое стихотворение-мироздание…
В стихотворном «завещании» Заболоцкий абсолютно уверенно говорит о своем будущем бытии в природе: «Над головой твоей, далекий правнук мой, Я в небо пролечу, как медленная птица, Я вспыхну над тобой, как бледная зарница, Как летний дождь прольюсь, сверкая над травой». Таково вечное, и после смерти, стремление поэта к совершенству – в абсолютной природе.
Поэт знает, что он станет самой природой, как много других поэтов, воспевавших живую сущность природы, стали ею – зарницей, дождем, травой, деревьями. И эти деревья читают и будут читать «стихи Гезиода», а также – Заболоцкого, Бунина, Тютчева, Лермонтова, Пушкина, Фета…