Формула цветка

Поэт стремится написать идеальное стихотворение, которое всегда кажется непременно грядущим, будто оно непременно уже существует в природе. Но совершенное стихотворение всегда будет «на вершине» забытым осенним листом, описанным Мариной Цветаевой: «Когда гляжу на летящие листья, Слетающие на булыжный торец, Сметаемые – как художника кистью, Картину кончающего наконец, Я думаю (уж никому не по нраву Ни стан мой, ни весь мой задумчивый вид), Что явственно желтый, решительно ржавый Один такой лист на вершине – забыт». Весь путь Цветаевой в литературе и в жизни есть поиск забытого «на вершине» совершенного листа, пусть даже это – совершенство ржавости и желтизны.
Цветаева была природой, говорящим цветком под дождем, стихией, в которой воплотилась поэзия. Цветаева цветком-поэтом выросла в мире людей. А стихии неуютно в мире людей; неуютно и миру людей возле стихии. Но стихия есть данность, которую не опровергнуть. И признание Цветаевой людьми – это невозможность отвергнуть стихию, обратить ее, побить, как лермонтовского пророка.
Но – можно сорвать цветок, когда он цветет в реальной жизни людей. И время Цветаевой в мире – это время, когда цветок еще не был сорван. Цветаева, находясь в эвакуации в Елабуге, сама сорвала цветок-себя, возможно, и для того, чтобы этот цветок не был сорван людьми. И в стихии буря порой ломает деревья, земля разрушает горы.
Поэт знает о своем совершенстве; или же – об обреченности на совершенство. Цветаева – та «трава молодая – степной малахит» из любимого ею стихотворения «Гренада», написанного Светловым.
Как любить Цветаевой этот мир? Как любить цветку холодный ливень или метель? Но миру, живущему своей жизнью, гибнущему в войнах, и не надо уподобляться цветку. Тяжесть бытия цветка, тяжесть воплощения совершенства в мире – непосильна для самого мира. Вот и спасительно существует поэзия, чтобы нести на себе воплощение совершенства.
Но миру не надо и боготворить поэта. И Тютчев предупреждал: «Поэт всесилен, как стихия, Не властен лишь в себе самом; Невольно кудри молодые Он обожжет своим венцом. Вотще поносит или хвалит Его бессмысленный народ... Он не змиею сердце жалит, Но как пчела его сосет».
Миру – остается исцеляться возле цветка-поэта, возле совершенства, которым благоухает цветок-поэт, растущий из глины или камня. «Я несусь,– за мною пасти, Я смеюсь – в руках аркан… Чтобы все враги – герои! Чтоб войной кончался пир! Чтобы в мире было двое: Я и мир!».
Обретение цветком дара речи – необходимо для тихого буйства, для изречения боли и тоски, для выражения непременной неуместности цветка-поэта на земле.
Буйство говорящего цветка-поэта необходимо вроде бы для того, чтобы наполнить смыслом мир. Но весь смысл цветка-поэта – в самом его бытии на свете. Быть – поэтом. Все другое есть вырывание поэта из его судьбы, что подобно срыванию цветка.
Цветаева знала место поэта: «Ветхозаветная тишина, Сирой полыни крестик. Похоронили поэта на Самом высоком месте».
Туда же стремилась и сама Цветаева, мечтавшая умереть в семнадцать лет. Но надо было, чтобы она на земле обыденной побыла цветком – это потребовалось эволюции. Возможно, для великодушия гонимого поэта, для всемогущества хрупкого цветка. «Не умрешь, народ! Бог тебя хранит! Сердцем дал – гранат, Грудью дал – гранит. Процветай, народ, – Твердый, как скрижаль, Жаркий, как гранат, Чистый, как хрусталь».
Что же на скрижале-народе идет в мир? Может, все-таки – любовь к цветку, как всегда, запоздалая?
Цветаева писала, обращаясь к Волошину: «До чего мне вечно было в твоей груди». Поэт несет в себе вечность – каждый поэт, избранный и узнанный стихией. «В черном небе слова начертаны – И ослепли глаза прекрасные».
Истину не вычитать в тетради черного неба. Поэзия – не такое ли вычитывание истины? Не потому ли ослеп Гомер? «Привычные к степям – глаза, Привычные к слезам – глаза... Что видели – не выдадут Крестьянские глаза!». Эти глаза и видят цветок, но – не выдадут миру до поры тайну его совершенства. Хотя такие крестьяне, как Есенин, владели могучим глаголом, способным выдать миру много из того, что видели «крестьянские глаза». Они видели и совершенство цветка на поле – среди ржи.
Велико страдание цветка. Кто заступается за него? Пушкин – совершенством своих стихов. Маяковский еще не может заступиться – слишком громоздкий для этого. «Превыше крестов и труб, Крещенный в огне и дыме, Архангел-тяжелоступ – Здорово, в веках Владимир!».
Мир стар. Всегда ново лишь страдание поэта – востребованное страдание цветка. «Красною кистью рябина зажглась. Падали листья. Я родилась. Мне и доныне хочется грызть Жаркой рябины горькую кисть». Приятие горькой судьбы – как единственной ягоды, предназначенной Цветаевой. По такому приятию судьбы истина узнает своего поэта
Цветаева придавала миру свои очертания. Мир этому сопротивлялся, отказав поэту даже в месте посудомойки для добывания хлеба насущного во время войны. Цветаева являла миру естество – себя как цветок, как стихию.
Не является ли страдание цветка-поэта – жертвой совершенству, поскольку страдание поэта всегда ново и всегда сформулировано? А совершенству, должно быть, необходимы четкие формулы страданий мира. И совершенству необходимо, чтобы мир не перестал страдать – вразумительно страдать в поэтах.
Не мироощущению ли, воплощенному в страдании поэта, учится стихия? Значит ли это, что родство поэта с природой возможно лишь в страдании поэта? Перед самой войной Цветаева начала переводить на русский язык стихи Лорки. Но разговор с Лоркой, уже ставшим самой стихией, был прерван грохотом войны.
Цветаева любила Пушкина – как возможность радости совершенства в мире, как возможность Болдинской осени даже во время эпидемии холеры. Это было важно Цветаевой – во время революции, гражданской войны, голода, холода, репрессий. Мечущийся цветок Цветаева склонялась в сторону спокойного цветка Пушкина, но не в сторону Маяковского – этого «архангела» с тяжелой стопой.
А Бунин был созерцателем цветов. Цветам важно, чтобы их созерцали. И каждый цветок-поэт созерцает другие цветы. У Цветаевой много посвящений поэтам – Пушкину, Брюсову, Пастернаку, Мандельштаму, Маяковскому, Волошину, Бальмонту, Байрону, Ахматовой. «Высоко твои братья! Не докличешься! Яснооконька моя, Чернокнижница!». Это – сообщество людей, объединенных стихией как поэзией, поэзией как стихией. И все они заняты производством страданий совершенства. Совершенство страдает от своей данности. Но что совершеннее поэтического озарения!
О чем страдает совершенство? Не о несовершенстве ли? Не о демоне ли? Не страдал ли и демон, которому не было достаточно сущего совершенства? Лермонтов знал это – по себе. Цветаева должна была явиться после Лермонтова. Каждому поэту в его эпоху не хватает любого другого поэта. Потому что все поэты в едином времени стихии принадлежат одновременно всем историческим эпохам, своим постоянным, не прекращающимся присутствием в истории скрепляют бытие.
Поэт занимает свое место в мире, потому что место поэта невозможно занять без воли природы. Цветаева начала писать «так рано, что и не знала», что она – поэт. А природа очень точна и безукоризненна в своих действиях и формулах.
Поэт представляет собой формулу бытия стихии, созданную природой для самой себя. И поэт не народу принадлежит, а человечеству, призванному на единую и неделимую землю. Поэт, в котором парадоксально взаимодействуют, цепляясь друг за друга, не обходясь друг без друга, – и ливень, и рифма, и гроза, и метафора, – и есть формула бытия. «Гренада» – о планетарной взаимосвязи сущего, и это – любимое стихотворение Цветаевой.
А «стихи растут, как звезды и как розы, Как красота – ненужная в семье. А на венцы и на апофеозы – Один ответ: «Откуда мне сие?». Мы спим – и вот, сквозь каменные плиты, Небесный гость в четыре лепестка. О мир, пойми! Певцом – во сне – открыты Закон звезды и формула цветка».
Стихи «растут» в природе вместе с цветами и звездами. И если звезды созревают в космосе миллионы лет, то и стихи, должно быть, зреют долго в природе, вбирая в себя гармонию и хаос Вселенной. Должно быть, и гаснут стихи в истории – как звезды в небе. И сияют из вечности угасшие стихи, истлевшие созвучия, забытые метафоры. И потому человечество не отходит, поступая не рационально, от стихотворения, что в нем – постоянно творящемся – живет, сияя, тайна мироустройства – «закон звезды и формула цветка». Но тайна не проговаривается поэтом, как формула совершенства мироздания не «проговаривается» в неслышном шелесте полевого цветка. Тайна – в самом бытии цветка, стихотворения, поэта.
А откуда «растет» на свете цветок-поэт? Откуда «растет» Цветаева? Из сна «небесного гостя» о земле? Это – боль «небесного гостя» во сне взошла цветком-поэтом. И грохот второй мировой войны разбудил «небесного гостя».
Поэт лишь во сне может открыть «закон звезды и формулу цветка», потому что в реальной жизни – с ее войнами, грохотом и рыданием – страшно и невозможно открывать такие законы мироустройства. Хотя – Маяковский стремился к этому и открывал. Но, возможно, сама революционная эпоха была сном Маяковского, а Цветаевой снились свои – другие – сны.
И тем не менее, поэт, вынужденный проснуться, ждет от мира понимания: «О мир, пойми!». А надо ли миру – понимать это? Миру интересен итог сна поэта, его завершение – песня, услышанная поэтом во сне. Чуток сон поэта. Чуток и сон природы о поэте.
Бывает время, когда на свете только поэты слышат друг друга. Может наступить, наверное, и такое время, когда вообще только природа будет слышать поэта, только гроза или тишина полей будут внимать стихотворению, только ветер будет чуток к рифме. Но поэзию вернет в мир сама стихия. В урагане вернет, во вьюге, в жаре, если не в землетрясении и наводнении.
Предел совершенства можно увидеть только во сне. «Закон звезды и формулу цветка» певец открывает тоже – идеальными. В реальности и эти законы и формулы, возможно, не так идеальны. Во сне поэт открывает совершенный закон мироустройства, которого нет, но который необходим стихии. Не потому ли она благословляет сны поэтов? Но, проснувшись, они нередко попадают в страшный мир, в котором невозможно выжить – от нищеты. Может, «закон звезды и формула цветка» тоже в реальности – ужасны? И человечество не знает, «из какого сора растут» звезды и цветы.
У стихии и поэзии есть один общий жанр – стихотворение, в котором сходится мастерство и поэта, и природы. Если не ветер, не заря, не гроза, то только – стихотворение является идеальной формой взаимодействия стихии и поэта, цветочной поляны в грозу и Цветаевой.