Звенящий сон степного мрака

Стихия слышит только себя, знает только о себе. А мир людей, кажется, она не видит даже в звенящем сне степного мрака. Так казалось Ивану Бунину: «Звенящий сон степного мрака Самим собой заворожен». Но – поэзия знает о стихии.
Звенит степная пустыня в полночь. И этот звон – и причина, и смысл самого себя. Как и стихотворение Бунина об этом звоне в степи. Как и Бунин без стихотворения, степь без этого звона – жить не может. Поэту необходимы не просто «Полночный звон степной пустыни, Покой небес, тепло земли, И горький мед сухой полыни, И бледность звездная вдали», но и стихотворное воплощение взаимосвязи этих явлений во взаимосвязи слов.
 Потому звон – как стихотворение «степной пустыни». Но если стихотворение Бунина знает о полночном звоне степной пустыни и о самой степи, то степь пока не знает о Бунине, пишущем стихотворение о степи. Потому что поэт – еще пишет стихи, а не взошел ромашкой или чертополохом из глубин степного пространства.
В стихотворении мы чувствуем «покой небес», не знающих о Демоне Лермонтова, «тепло земли», не знающей о трагедии Мцыри, оторванного от родной земли.
Бунин будто и любит стихию, не знающую о поэзии. Бунин любит стихию как поэзию, в которой метафоры растворены в прозрачности и простоте мироздания – в бледности звездной пыли. «Горький мед сухой полыни» – сладкая истина смирения перед стихией, которая тоже давно уже смиренна. Бунин хочет знать: «Что слушает моя собака?». И «собака» поэта, кажется, слышит смирение стихии, воплотившееся в полночном звоне степной пустыни. «Вне жизни мы и вне времен» – значит, мы в едином времени стихии, где нет разделения на прошлое, настоящее и грядущее. В мире всегда – ныне творящееся время, и только в таком времени поэзия имеет смысл.
Бунин видит Божий мир, но описывает то, что видит, а показывает то, что оказалось в поле зрения поэта. Бунин почти не домысливает окружающий его мир.
Простота – как истина. Мир не сложнее этой простоты. Бунин, по-своему обожествив эту простоту и прозрачность, упростил мир. Стихотворение, излишне приближенное к стихии, стихией отталкивается – как искусственно навязанное явление.
Бунин как бы навязывает простоту стихии, какую-то преждевременную, а значит – неограниченную простоту.
Стихия, возможно, в своей эволюции движется в сторону простоты, но пока все еще время Лермонтова в стихии – напряженное время ее самопознания. Потому стихии тоже будто мало лет, как всегда будет мало лет Лермонтову.
Мотивы Лермонтова обнаруживаются в стихах многих русских поэтов. «И счастье я могу постигнуть на земле, И в небесах я вижу бога». От этого откровения уже невозможно быть в стороне. Потому что это откровение Лермонтова выразило мгновение прозрачности в стихии.
Не одно и то же ли увидели и продолжают видеть своими стихами Лермонтов и Бунин? «Огонек, до рассвета мерцавший в пруду, Я теперь в небесах никогда не найду». В небе – Бог, увиденный Лермонтовым для всех поэтов. Бунин, как и любой русский поэт, уже не мог не увидеть, что «в вечерний час, над степью мирной, когда закат над ней сиял, среди небес, стезей эфирной, вечерний ангел пролетал». Потому что всегда в едином «небе полуночи ангел летел».
Вся русская поэзия «в небе полуночи» следит за ангелом. Потому не одно и то же ли описывают Бунин, Фет, Тютчев, Пушкин и вся русская поэзия? Звезда, качающаяся «в темной воде» из стихотворения Бунина светит всей поэзии, потому что – светит стихотворному тексту бытия грандиозной стихии. Этому тексту светят все сущие стихотворения. Более того, эта звезда светит музыке самой поэзии – единой ее музыке. Потому такой огонек поэт и не надеется теперь найти в небесах.
В небесах – своя жизнь, до сих пор кажущаяся иной, идеальной, совершенной. «Седое небо надо мной И лес раскрытый, обнаженный. Внизу, вдоль просеки лесной, Чернеет грязь в листве лимонной. Вверху идет холодный шум, Внизу молчанье увяданья... Вся молодость моя – скитанья Да радость одиноких дум!».
В небе по-прежнему тютчевские «демоны глухонемые ведут беседу меж собой». А это – все тот же «холодный шум», услышанный Буниным. Мало того, что каждый поэт пишет всю жизнь одно стихотворение. Но и все поэты вместе тоже участвуют в сочинении одного грандиозного стихотворения, в которое каждый из них приносит свою сокровенную беседу со стихией. Потому никто из поэтов не является ни чьим последователем, никто не является ни чьим учеником. У поэта не бывает последователей. Путь поэта – единственный для него путь. Путь поэта – воплощение его сокровенной, единственной взаимосвязи со стихией.
«Седое небо» – усталое, смиренное небо-мудрец, небо-старец. Небо-пророк, которого никто не слушает, возможно, кроме Бунина. Небо – как лермонтовский пророк, которого изгоняет гроза, хлещет молния за то, что оно хотело «уверить нас, что бог гласит его устами».
Даже такие мысли может высечь парадоксальное читательское сознание о холодную тишину стихов Бунина. И потому, что это возможно, поэзия и является спасением человека от отчаяния, от беспомощности и безысходности перед серым и холодным небом. Поэзия – средоточие энергии эволюции человеческого мироощущения.
Стихи Бунина – стихотворения завтрашнего дня стихии, чей истинный путь – простота, прозрачность, зримый ландшафт метафоры. Иного пути у стихии быть не может. Стихи Бунина выражают и воплощают правильный путь стихии.
Поэт конца XX века Николай Дмитриев – будто впереди Бунина находится в стихии. В стихах Дмитриева есть страсть младенчества стихии: «Как на трех китах, как на трех слонах, Мир стоит на трех на твоих словах». У Бунина в стихах – зрелость, если не старость, стихии, ее всезнание о себе – всемогущей, творящей.
В лермонтовском, блоковском, рубцовском, есенинском ярко метафорическом смысле стихи Бунина вроде бы и не поэзия. Но Блоку, Рубцову, Есенину, Лермонтову не была ведома страсть старости. Бунин выразил эту страсть так, как единственно и можно было выразить в стихотворении. Старость Бунина в метафизике уже существовала, как в той же метафизике существовала только молодость Рубцова, Есенина, Блока,  Лермонтова. «В полночь выхожу один из дома» – это не «Выхожу один я на дорогу». Бунин уже «дома», а Лермонтов только собирается в путь.
И Бунин возле дома спокойно замечает, что «и река в берегах чуть видна... Где-то мельница глухо шумит... Спит село... Ночь тиха и бледна, высоко полный месяц стоит». Стихотворение и существует во имя того, чтобы всегда было так. Бунин пишет о том, чего, единственного, хочет стихия. Может, поэтому Бунин и ненавидел революцию, что она, как ему казалось, могла помешать стихии быть такой. Тем для Бунина дни революции – и «окаянные». Даже «черный засохший камыш» – должен быть как непременная часть целого, как необходимая деталь сущего.
Вот, пожалуй, картина совершенства,  гармонии, которую нарисовал Бунин: «Спит село... Ночь тиха и бледна, Высоко полный месяц стоит». Так и должно быть всегда. И если будет так, мир всегда будет оставаться совершенным. «Ночь тиха и бледна» – значит, скоро будет восход, село проснется. Если «высоко полный месяц стоит», значит – истина на месте. А если истина на месте, значит – в свое время «высоко» будет стоять на небе и солнце.
Потому не только не нужна, но и вредна, как следует из стихов и социальной публицистики Бунина, любая революция. Идеал совершенства мира описан зрелым и спокойным поэтом. Потому ему и хочется спрятать от Маяковского уже сотворенный, совершенный мир.
Мир, который рисует Бунин, не знает и не должен знать Маяковского. Если даже где-то встретится этому миру Маяковский, то мир Бунина должен обходить Маяковского стороной, или же – прогонять, как пророка из стихотворения Лермонтова.
Умную, живую стихию видит Бунин: «В белой мгле, на широких лугах, На пустынных речных берегах». В этой реальности воплощен стихотворный текст Бунина. Река течет по своему руслу, но берега пустынны потому, что в час истины, совершенства не нужна там суета людей, революция Маяковского. Если даже Маяковский со своей революцией нагрянет на эти берега, то они в тексте Бунина все равно будут оставаться пустынными.
Совершенству, увиденному Буниным, Маяковский не только не нужен, но и неизвестен. Маяковский, явившийся на этот берег вместе с грохотом грозы и сверканием молнии, есть помеха не только совершенству этого мира Бунина, но и самой грозе и самому небу, где «высоко полный месяц стоит».
Современники и соотечественники, русские поэты Бунин и Маяковский тем враждебны друг другу, что в эволюции стихии находятся в разных ее точках. Маяковский – в точке буйного младенчества стихии, Бунин – в точке ее зрелости, если не старости. В этой точке эволюции метафора, возможно, уже и не нужна стихии, чье бытие – как один уже написанный стихотворный текст. Шорох бумаги именно с этим стихотворением слышал Юрий Кузнецов, а вместе с ним слышали его предки, и все вместе испугались этого звука. «Не шелест ночного оврага, Не пение игл на сосне, Во тьме зашуршала бумага – И тьма шевельнулась во мне». Шорох бумаги с этим стихотворением воплощает звуки стихии – и грохот, и тишину, и шелест, и топот, и шепот.
А метафора в той точке эволюции, где пишет стихи Бунин, уже не нужна потому, что ко времени своей зрелости или даже старости стихия поверила в метафоры – как в абсолютную правду и растворила их в прозрачной простоте. Ее и описывает Бунин в своих стихах. «Ясна заря, безмолвна степь, Закат алеет, разгораясь… И тихо в небе эта цепь Плывет, размеренно качаясь».
В извечно существующем стихотворном тексте бытия стихии это уже изречено. Но изречено в самом начале и в самом конце стихотворения. Бунин находится в конце, за которым, возможно, вновь последует начало. Таков гениальный стихотворный текст бытия природы. Лермонтов, Блок, Тютчев, Рубцов находятся в середине, можно сказать, в эпицентре этого стихотворения.
По словам Бунина, «поэзия темна, в словах невыразима». Бунин чувствовал стихотворение бытия стихии, где горы, грозы, реки, поля, дожди, луна, звезды – есть текст, из которого слова не выкинешь. Бунин – свидетель существования стихии – и все. Может, стихии больше ничего и не надо от поэта? От Бунина – надо это, от Лермонтова – другое, от Маяковского – третье...
Бунин идет к своей точке в эволюции, к своему месту в стихотворном тексте бытия – и холодно, спокойно проходит мимо Пушкина, Тютчева, Блока, Лермонтова. Бунин пишет стихи так, как идет человек, хорошо знающий свой путь.
Бунин текстами своих стихотворений будто укрывает размеренный мир от грома и молний Маяковского. Для Бунина истина – в естестве размеренности и простого хода вещей. Для того, чтобы не расплескать художественную сущность, Бунину необходимы и стихи, и рассказы, и публицистика.
Размеренный стих Бунина не только Буниным сочинен, а выстрадан самой природой, и не знающей о своем сочинительстве. Идеал мироздания – эта размеренность. Этот идеал достигнут с первого мгновения сотворения мира.
Но все идет по кругу – мир в грохоте и звоне, в буйстве идет к этому идеалу, к той точке, откуда отправился в путь. «В полночь выхожу один из дома».
Так и в поэзии идеал уже был достигнут если не в первом же услышанном человеком шелесте листьев, то – в Пушкине. Но все равно был потом Маяковский. Бунин будто и находится, не отходя, возле точки идеала, где размеренность и тишина. А вдали – «окаянные дни», приближения которых к точке идеала не желает Бунин.