Студент кишиневского медицинского института

          
             


  Когда пришло время отправляться на учебу, утром я проводил до автобусной станции   Марию, а после обеда поехал и сам.
  На второй день студентов первого курса лечебного факультета собрали в аудитории и разделили на группы. Во вторую группу вошли лица со средним медицинским образованием, а «для поддержки» в нее включили и выпускницу десятого класса цыганочку Василису Палади. Позже оказалось, что эта группа самая сильная на курсе.
  Мы толпились у дверей аудитории, ожидая, когда там закончится лекция для другого курса. Наконец, настала перемена, и я лицом к лицу столкнулся с Марией, выходившей из этой аудитории. Она без особого удивления спросила:
   – Ты что, еще не закончил   курс специализации?
   – Извини, Мария, я всех обманывал, что нахожусь на специализации, а в это время сдавал вступительные экзамены в мединститут. Если хочешь, можешь меня поздравить – я студент первого курса лечебного факультета. Но лучше поговорим об этом вечером.
   Чуть растерявшись от моей «шутки», Мария поспешила за своими однокурсниками.
   Наш разговор проходил тяжело. Она со слезами на глазах обвиняла меня в предательстве нашей дружбы, в том, что я не думаю о ее будущем. Говорила, что жалеет, что отклоняла дружбу хороших ребят, предпочла меня и горько обманулась. И со словами: «Ты эгоист, ты предал меня», – ушла.
   Радость, что я студент медицинского института, притупилась от щемящей боли в сердце. Было очень обидно, что я неправильно понят самым близким и любимым человеком. Мой «сюрприз» оказался тяжелым ударом по нашей многолетней дружбе. Несколько дней Мария   наотрез   отказывалась   от   встреч   со   мной,   пока   я   почти насильно не зашел в ее комнату и не сказал:
  – Мария, пойми, я не мог оставаться фельдшером, я хочу стать врачом, как и ты. Я тебя люблю и без тебя своей жизни не представляю, давай поженимся! Неужели тебе не будет приятно, что твой муж станет врачом? Будем учиться вместе, а закончишь институт, решим и проблему работы поближе к Кишиневу.
   В конце концов компромисс был найден, и весной 1961 года мы поженились. Свадьбу сыграли в моей комнате в общежитии. Из родственников были только наши мамы, ее и моя группы.
   По окончании института, по нашей просьбе и с помощью заместителя министра здравоохранения Ивана Дмитриевича Сорочана, бывшего нашего главврача, Мария Пену получила распределение в Бардарскую участковую больницу недалеко от Кишинева и была назначена участковым врачом.
   С работой Мария справлялась хорошо, ее уважали коллеги и больные, которые почувствовали, что к ним приехал знающий, имеющий современную подготовку специалист. Когда я находился дома (тогда мы снимали квартиру) и Марию срочно вызывали к пациентке с маточным кровотечением, я шел с ней и, исходя из своего фельдшерского опыта, давал советы, как поступить. Когда на ее счету было уже несколько маточных выскабливаний с остановкой крово¬течения, она почувствовала веру в себя, и больные, которые раньше по таким поводам отправлялись в районную больницу, стали обращаться за помощью только к ней. И, как это бывает, главный врач Л. Шамис (до этого единственный врач на участке) почувст¬вовал зависть к молодой коллеге, специально отправлял ее по селам на расшатанной повозке, а сам разъезжал на машине. Мария к тому времени была беременна, и между нами, мужчинами, состоялся серьезный разговор. Я его предупредил:
    – Если, не дай бог, что случится с ребенком или женой, я за себя не ручаюсь. После родов она сюда не вернется, вы останетесь тем, кем были, но не думайте, что это добавит вам авторитета. И, полагаю, вы долго будете работать один.
                ***
    С учебой в институте у меня проблем не было. Мне очень помогали знания, полученные в Тираспольском медицинском «университете», и практические навыки, полученные во время работы в фельдшерско-акушерском пункте. На моем счету к тому времени было более 560 принятых родов с различными осложнениями, с которыми я справился без помощи акушера-гинеколога, много мелких амбулаторных операций, часть которых имел право делать только врач-хирург (вскрытие глубоких абсцессов, флегмон, маститов, панарициев, зашивание резаных и рваных ран и многое другое), за это уважали и хвалили больные и ругало руководство.
   Все шло нормально, но потеря 20 кг в весе во время вступительных экзаменов отрицательно повлияла на иммуноло¬гический статус моего организма: его защитные резервы иссякли, и я оказался в плену частых ревматических атак, минимум два раза в год лежал в лучших клиниках Кишинева, Киева, Москвы, Ленинграда, Новосибирска и Вильнюса. Но и там я не только лечился, но и изучал методы исследования, применяемые во внутренней медицине, кардиологии, пульмонологии, эндокринологии и др. Я внимательно читал труды ученых, которые должны были меня консультировать, для того чтобы задать вопросы о состоянии моего здоровья и чтобы подготовиться к   будущей профессии.
  Весной 1964 года во время очередной острой ревматической   атаки,   осложненной   септическим    эндокардитом    с    повреждением    и отрывом нескольких хорд клапанов, которые издавали специфический, редко встречаемый в клинике   ревматизма   звук   (так   называемый «писк»   оторванных   хорд   клапанов),   я   был госпитализирован  в   4-ю  клиническую  больницу  Кишинева. Этот  «писк» сердца  сделал меня очень редким «экспонатом» для студентов, ассистентов и врачей, которые стояли в очереди, чтобы послушать меня. Я не возражал, но это угнетающе действовало на мою психику и постоянно заставляло думать о болезни.
   Во   время   профессорского   обхода   меня   показали   профессору Николаю Тихоновичу Старостенко, заведующему кафедрой госпитальной терапии. Это был серьезный, в высшей степени требовательный к студентам и ассистентам человек. Может быть, поэтому с руководимой им кафедры вышли лучшие клиницисты по внутренним болезням, такие, как Р.К. Кощуг (мой учитель, которому я очень многим   обязан,   именно   он   научил   меня   логически,   клинически мыслить,  он редактировал мой  автореферат на соискание ученой степени доктора хабилитат медицинских наук). Послушав меня, профессор резко спросил:    – Как тебя приняли в институт с таким сердцем? Эти жестокие слова обидели меня до глубины души, а в сердце появились   жгучие   боли,   в   тот   же   миг   я почувствовал,  как  по  щекам  начали  катиться горячие слезы. Я   ответил:
   – Я обязательно выживу, закончу институт и вернусь в родные места. А там создам такую диагностическую службу, какой нет ни в одной престижной клинике. Туда будут приезжать на обследование больные со всего Союза, и я буду ставить им точные диагнозы. Ко мне будут привозить на автобусах студентов мединститута на лекции по клинической диагностике.
После этих моих слов профессорская «свита»
молча вышла из палаты.
   Как потом передали мне больные, на этом профессор прервал обход и ушел к себе в кабинет, не проронив ни слова.
   Всю ночь я не мог уснуть из-за страшных болей в области сердца, отдающих жгучим жаром в левую руку, которые не снимались никакими средствами, в том числе промедолом. На второй день боли поутихли после внутрикожной новокаиновой блокады вокруг сердца. (На своем веку таких блокад я получил много). К 11 часам меня пригласил к себе профессор Н.Т. Старостенко. Он извинился за необдуманные слова, причинившие мне лишние страдания. Я принял извинение, и мы долго обсуждали причины, приводившие к учащению моих ревматических атак на фоне профилактического лечения, и перспективы моего здоровья.
   Четвертый курс считается самым трудным. Не зря говорят, что студент, осиливший его, – уже врач. Одним из наиболее сложных считался экзамен по госпитальной терапии у профессора Н. Т. Старостенко. Даже самые сильные студенты опасались, что не сдадут его. Недостаточно было досконально знать темы, которые включались в экзаменационный билет, если на дополнительный вопрос, всегда провокационный, рассчитанный на проверку способности к логическому клиническому мышлению, ты ответил неправильно, то все равно получал «двойку». Кстати, был трагический случай, когда студент, все четыре года не имевший ни одной «четверки», получил у профессора Н. Т. Старостенко за дополнительный вопрос «двойку»,пришел в общежитие и повесился. Виноват был, конечно, не профессор Старостенко: молодой человек страдал психическими расстройствами (легкой формой шизофрении). «Двойку» получила даже круглая отличница из моей группы Галина Хайло, которая на вопрос: «Сколько времени надо лечить гипертоническую болезнь?» – стала рассказывать различные схемы ее лечения, среди которых и схема, предложенная профессором Старостенко. Правильный ответ: «Гипертоническую болезнь надо лечить всю жизнь». Правда, на второй день она пересдала экзамен на «пять».
   Согласно очереди я должен был отвечать доценту Кулаковой (кстати, отвечать ей было также сложно, особенно почему-то девушкам, которым вместо «двоек» она, как правило, ставила «тройки», что даже хуже, так как нельзя пересдать на более высокую отметку), а мой друг Иван Михалчан – профессору Старостенко, которого он страшно боялся. Поэтому мы поменялись. Мне достались вопросы в основном из кардиологии, которые я знал на уровне изменений в клетке. Профессор попросил билет, прочитал вопросы и спросил:
   – Раз вы поменялись с другом, значит, не боитесь профессора Старостенко?
    Я ответил, что не вижу причин бояться.
   – Ну, раз так,   ответьте на такой вопрос…
Вопрос касался инфаркта миокарда. Я отвечал хорошо, но профессор остановил   меня:
   – А теперь дополнительный вопрос к пятому вопросу билета о гломерулонефрите: «Какую физиотерапевтическую процедуру вы назначите больному с отечно-геморрагической формой гломерулонефрита?»
Это был явно провокационный вопрос, и я ответил:
   – Никакую.
   – Теперь уверен, что из вас действительно получится хороший клинический врач или, как вы сказали тогда в палате, – клинический диагност. Ну а теперь пойду помогать вашему другу отвечать доценту Кулаковой.
    Доцент Кулакова, заметив, что к ней идет профессор, поспешила поставить Ивану в зачетке «четверку», когда он еще отвечал на билет. Профессор сел, дослушал ответ и задал свой коварный вопрос. Друг ответил неправильно, и тогда профессор предложил исправить «четверку» на «двойку». А на второй день мой друг пересдал экзамен у профессора на «четыре».
   Да, мои частые обострения болезни приводили к отставанию в учебе, отработкам пропущенного материала и сдаче экзаменов не вместе со всеми. Иногда было так плохо, что я не мог читать много, и здесь мне на помощь приходили коллеги по группе, добрые и симпатичные девушки Люда Пастух и Люда Ткач, которые по очереди читали мне материал, а я его запоминал и оправдывал их труд, сдавая экзамены на «хорошо» и «отлично», после чего они меня целовали и радовались общим успехам.
   Хотя кардиологию и все методы диагностики болезней сердца я знал досконально (проблема моего здоровья, я очень любил хирургию. Будучи студентом четвертого курса, я не раз ассистировал профессору Е.Н. Маломану и под его контролем оперировал. На практику по моей просьбе меня направили в Котовскую центральную больницу, то есть в родной город. Руководитель практики профессор С.И.Стамати, представляя меня главному врачу района Л. Бардиеру, сказал:
   – Леонид Гордеевич, я привел вам на практику студента, но если у вас проблемы с хирургами, можете полностью положиться на Пену, в институте хирургией он занимается серьезно.
Леонид Гордеевич, хирург по профессии, засмеялся:
   – Пену я знаю хорошо: он, еще будучи фельдшером, у себя в фельдшерско-акушерском пункте делал все операции, которые делает хирург в поликлинике, а в роддоме зашивал разрывы шейки матки как настоящий гинеколог. Завтра операционный день, будем оперировать.
На следующий день Леонид Гордеевич с легкой улыбкой представил меня заведующему хирургическим отделением Г. Строевичу как нового хирурга, правда, еще не закончившего институт. Тот бросил:
   – Мне не до смеха, я всю ночь оперировал лишь с операционной сестрой, а сейчас ждут операции еще шесть пациентов, и прием в поликлинике вот-вот начнется.
   – Ладно, – сказал Леонид Гордеевич, – иди на прием в поликлинику, а мы с Аурелом пойдем оперировать.
   Я ассистировал Леониду Гордеевичу на трех операциях, и он мне -на трех. После операций Леонид Гордеевич сказал заведующему отделением, что со следующего дня хирургическую службу будут обслуживать три врача. Во время практики я осуществил 248 полостных и несколько сотен мелких операций. Конечно, я был на седьмом небе от счастья, тем более что все результаты были положительные, а больные не знали, что я еще студент, и никто не говорил, что я сын Елизаветы Пену, тот мальчик, который не так давно гонял мяч по улицам Котовска.
   В процессе практики и работы было много интересных хирургических случаев, о которых можно было бы писать и писать. Остановлюсь на   наиболее интересных.
   Закончив амбулаторный прием, я собирался пойти домой, как вдруг в дверях, крича от боли, появился мой школьный товарищ Иван Зойнов с окровавленной, перевязанной выше локтя рукой. Во время обрезки дерева нож соскользнул и порезал руку в области предплечья. Когда я увидел поперечную глубокую рану, у меня потемнело в глазах. И, как назло, в то время не с кем было посоветоваться. Я сказал товарищу, что рана серьезная, нужен опытный хирург, но кроме меня сейчас никого нет.
   – Я сделаю все, что смогу, но не могу обещать, что рука будет работать.
Ваня посмотрел на меня:
   – Ты зашивай побыстрее, я ведь не первый у тебя. И больные тебя хвалят.
   Я   зашивал, обливаясь потом, все послойно, конец в конец…
   К счастью, все получилось, рука работает и по сей день.
   Во время амбулаторного приема вдруг открывается дверь и в кабинет врывается группа цыган, которые говорят все сразу и показывают на ребенка лет 4-6, который находится на руках у молодой цыганки. С трудом их успокоил и стал осматривать ребенка. Обнаружил скальпированную рану всего ахиллова сухожилия правой нижней конечности и полный поперечный его разрыв. Я очень удивился, что ребенок молчит и сонный на вид. Наверное, в шоке, подумал я. А цыганка повторяла:
   – Зашейте ему рану, товарищ доктор, я могу потерять ребенка. Наркоза не надо, мы ему дали полстакана водки.
Я сказал, что нечем покрыть рану: дефект кожи слишком большой, нужна пересадка кожи, а такие операции делают только в Кишиневе.
   – Какая еще пересадка, товарищ доктор? Нам чужая кожа не нужна, кожа с его раны у меня в подоле юбки. Зачем ехать в Кишинев? Вы же сами из Кишинева, и мы знаем, что вы хороший доктор, вы пришили оторванный палец сыну моего брата Василе Харкомцу, и мальчик теперь бьет не только по мячу, но и по булыжникам на дороге.
   Ехать в Кишинев цыгане отказались наотрез. Взял я этот грязный, сморщенный кусок кожи, положил в лоток с теплым физиологическим раствором, долго мыл его щеткой с мылом. Растянул, насколько было возможно, и пришил.
Каждое утро обход начинал с палаты, где лежал Жикэ Харкомец, щупал, не появились ли теплые зоны на пришитой коже. К счастью, на четвертые сутки они появились, значит, дело пошло на поправку. Жикэ ушел домой, правда, хромая, но со своей кожей.
 Вскоре весть о двух успешных экспериментальных операциях сделала меня среди цыган самым известным хирургом, а мои коллеги (хирурги Г. Строевич и А. Ковик) в шутку звали меня «цыганским хирургом» и при случае всех цыган присылали ко мне.
   После тяжелого рабочего дня только пришел домой, а у калитки – машина скорой помощи.
  – Аурел Юрьевич, – говорит шофер, – вас просит Леонид Гордеевич вернуться в больницу. Несчастье – в селе Лапушна разорвалась граната и ранено три брата.
Когда мы приехали в больницу, один из братьев, тот, которому оторвало ногу, от сильного кровотечения скончался. Двое других, Иван и Василий, которых уже осмотрел Леонид Гордеевич, лежали на операционных столах. У них были множественные проникающие ранения брюшной и грудной полостей. Мы с операционной сестрой Галиной Чмиль оперировали Ивана, у которого были проникающие ранения брюшной полости. Оперировали всю ночь – зашили шесть проникающих ран кишечника, одну – в желудке, две – в правой доле печени, из большого сальника было извлечено четыре осколка.
   А утром меня ждала повседневная работа.
   Через несколько дней я уехал в Кишинев на учебу, но каждую субботу приезжал домой и обязательно навещала прооперированного мною мальчика, Хотя состояние ребят было тяжелым, но кризис миновал, и появилась надежда, что они будут жить. И вот однажды вечером захожу в палату, а койка Ивана пуста и аккуратно застелена, Мне стало так плохо, даже юольные перепугались, дали мне воды, Придя в себя, я спросил:
    - Что, Иван умер?
    - Нет, он вчера выписался домой.
    - Слава богу!
  При выходе из отделения встречаю Леонида Гордеевича, который дежурил по больнице.
   -Ну что, пришел проведать Ивана? Мы его выписали домой. А ты , наверное, на седьмом небе от счастья? Давно хотел тебе сказать, но боялся, что нос задерешь. Хотя я уже понял, что ты не из таких. У тебя, Аурел есть врожденная жилка  хирурга, этому в институте не научишься. По окончании вуза возвращайся к нам, нам хороший хирург нужен.
Я поблагодарил и сказал:
   – Мои успехи – и ваша заслуга. Вы поверили в меня и позволили делать то, что могут делать лишь опытные хирурги.
   Когда я уже был на пятом курсе, опять лежал в больницах – сначала в республиканской, потом – в Киеве, в клинике известного кардиохирурга Николая Амосова. Стоял вопрос о протезировании аортального клапана. После консультации Н. Амосов сказал:
   – Уважаемый коллега, я вам скажу все как есть. Процент смертности среди оперированных на аорте больных большой, а современные искусственные клапаны низкого качества. Но как только вернусь из США с кардио-хирургического конгресса, будем оперировать – другого выхода, по-видимому, нет.Н. М. Амосов
   В Америке Н. Амосов задержался долго, операцию откладывали трижды, а потому заведующий отделением, блестящий кардиохирург, решил оперировать без Н. Амосова. Сделали премедикацию, уложили меня на каталку и повезли в операционную. В коридоре сквозь сон я услышал разговор, что Н. Амосов вернулся. На счастье, в это время сам Н. Амосов проходил мимо каталки. Я из последних сил (был под воздействием препаратов) протянул руку, схватил его за халат, посмотрел в глаза и прошептал, что я ждал, чтобы оперировал именно он…
   Н. Амосов узнал меня и тут же дал команду отвезти в рентгеновский кабинет. Во время исследования рентгенолог, специалист от Бога (так говорили об этой старой доброй женщине, жаль, не помню ее фами¬лию), показывала и говорила Н. Амосову, что аортальные клапаны, фиброзное кольцо и часть восходящей аорты сильно поражены кальцинозом и могут быть проблемы с шитьем клапана. Н. Амосов добавил: «И стенка аорты после зачистки от кальцинатов утончится настолько, что может не выдержать». В ангиографическом кабинете после местной анестезии кожи толстой длинной иглой, соединенной с тонкой трубочкой, идущей к прибору, пунктировали левый желудочек сердца. Я даже не могу передать, что это за ощущение! Когда прокололи переднюю стенку левого желудочка и вошли в его полость, у меня стали подходить к горлу какие-то беспорядочные комки (это были перебои в ритме сердца), потемнело в глазах. После этого исследования сутки не разрешали вставать. А на третий день Н. Амосов сказал:
   – Поезжай-ка домой, коллега, и поживи пока со своими плохими клапанами, они все-таки лучше, чем те позолоченные, которые сейчас применяются для протезирования. Твои тебе еще послужат. Тем более что градиент давления между левым желудочком и аортой еще удовлетворительный. Но хирургию придется бросить.
   И мои клапаны служили с моей помощью (только я один знаю, чего это стоило) еще 30 лет.
   Вернулся я в институт с опозданием на полтора месяца, и однокурсники уже сдали сессию. Находясь у Н. Амосова, я постоянно готовился и все сдал на «отлично».
   Во время учебы в вузе со мной случалось немало курьезов. Расскажу о некоторых.
   Перед устным экзаменом по неврологии я должен был сдать написанную историю болезни одного больного на выбор ассистента. Я написал
ее и поставил диагноз – алкогольный полиневрит. Доцент Карабуля оценил мою историю болезни высоко и, не задавая ни одного вопроса по билету (я уверен, он знал о проблемах с моим здоровьем и хотел помочь), взял зачетку и поставил «4». Я извинился и сказал, что не согласен с такой оценкой, так как по остальным предметам у меня «5». Доцент Карабуля, спокойный и добрый педагог, посмотрел на меня (представляю, о чем он думал тогда) и сказал:
– Хорошо, пусть тогда решает заведующий кафедрой профессор Шарапов.
Профессор Шарапов, врач старой русской школы, очень интелли¬гентный человек, принимал экзамены своеобразно. О нем рассказывали много легенд, но много было и правды, например, девушки знали, что за мини-юбку и косметику могут поплатиться баллом на экзамене. Доцент Карабуля рассказал ему, как я сдал и что я не согласен с оценкой. Профессор взял историю болезни, прочитал вслух диагноз, потом открыл лист, где я провел дифференциальную диагностику, и сказал:
   – Товарищ Карабуля, а ведь студент поставил правильный диагноз, а вы ему ставите «4». Скажите, коллега, – обратился профессор ко мне,
    - какую книгу вы читали последней?.
  Я ответил, что художественных книг давненько не читал, было не до этого, а изучал труды известного кардиохирурга Н. Амосова перед поездкой к нему на консультацию.
  – Это хорошо, но не забывайте, что художественная литература делает человека духовно богатым, воспитывает интеллигентность и склад ума у будущего врача. Я хотел бы вас видеть невропатологом, и профессор Шарапов вручил мне зачетку с отметкой «5».

     Другая история.

  Перед экзаменом по физиологии ассистент А. Бабин, который нам преподавал физиологию, попросил нас сбрить усы, так как профессор Зубков их терпеть не мог (хотя сам носил короткую «козлиную» бородку). Я, конечно, не сбрил, так как без усов себя почти не помнил. На экзамене я ответил хорошо даже на дополнительные вопросы, но, когда вышел из кабинета и посмотрел в зачетку, там стояла оценка «3». Мне было очень обидно, тем более что это лишало меня стипендии. Пришлось искать работу. И я устроился на полставки процедурной сестрой в городской тубдиспансер.
   Эта работа мне очень нравилась, особенно после того, как я ее усовершенствовал. А усовершенствование заключалось в том, что в кабинет заходили сразу 5-6 мужчин или женщин, а пока я набирал стрептомицин в индивидуальные шприцы, они оголяли ягодицы. К каждому я подкатывал столик и делал укол. Мое усовершенствование положило конец очередям. Больные были благодарны, оставляли мне конфеты, билеты в кино или в театр. Благодаря своим пациентам я посмотрел весь репертуар наших и приезжих театров. Они помогли, за что им очень благодарен, выполнить наказ нашего преподавателя химии Ивана Ивановича Попружного, который говорил:
   – Хорошие вы мои ребятки, пока находитесь в Кишиневе и еще не женаты, экономьте на питании, куреве и развлечениях, но посещайте театр. Кстати, на галерке дешевые билеты. С окончанием института заканчивается и посещение театра, а для некоторых навсегда.
    Как он был прав!
    Кто-то доложил главврачу диспансера, что очередей в процедурный кабинет больше нет. Однажды во время работы заходит главный врач (женщина), а у меня в кабинете стоят в шеренгу лицом к стенке с оголенными ягодицами шестеро мужчин – я в это время как раз делал уколы. Будучи особой воспитанной, она подождала, пока я закончил делать уколы, и спросила:
    – Что за стриптиз ты устраиваешь в процедурном кабинете? Весь Кишинев смеется. Завтра чтобы твоей ноги здесь не было.
     На второй день я на работу не вышел. А больные, как выяснилось, устроили скандал и попросили вернуть меня. Через три дня меня нашли в общежитии и предложили вернуться, только предупредили, чтобы «стриптизом» не занимался. Теперь вместо шести я брал только трех больных, и коридор уже не пустел так быстро.
 
  Прошел месяц учебы после каникул, и нас пригласили получить стипендию. Я со своей «тройкой» по физиологии не пошел. Ребята спросили, почему я не иду за стипендией, в списке, оказывается, я есть. И действительно, я получил стипендию. Удивился и спросил старосту курса Степана Плугару, моего близкого друга, как это понимать. Он ответил, что в экзаменационном листе, сданном в деканат, по физиологии у меня «4». А по окончании института в приложении к диплому опять появилась «тройка». Вот такой курьез. Оказалось, что за неповиновение был наказан лишь морально.
   
   На подготовку к экзамену по истории КПСС нам дали два дня. Из них по каким-то причинам у меня осталось полдня и ночь. Просматривая вопросы, я останавливался только на тех, которые не знал совсем. А ночью мне приснился билет с вопросами. Утром на всякий случай я этот материал пролистал. Перед экзаменом, ожидая комиссию, преподаватель Петр Кириллович провел с нами маленькую консультацию. Я рассказал о своем сне. Конечно, он засмеялся, зная, что билеты я не мог видеть. В шутку я сказал:
  – Петр Кириллович, давайте заключим пари: если мне попадет билет с этими вопросами, вы ставите мне «5», не дожидаясь ответа.
  – Хорошо, - согласился он, и все засмеялись.
На всех экзаменах я заходил в кабинет одним из первых. И на этот раз было так. Беру билет, говорю номер, сажусь, читаю вопросы – и вдруг у меня начинает быстрее колотиться сердце: это в самом деле те самые вопросы, что мне приснились ночью! Поднялся, подошел к преподавателю и говорю:
– Пожалуйста, смотрите – те самые вопросы!
Преподаватель растерянно посмотрел на меня, взял зачетку и поставил оценку «5». Потом об этом случае говорил весь институт. Аналогичный случай со мной был и в медучилище на экзамене по терапии.
Шестой курс прошел без особых обострений со здоровьем, но зато был полон конфликтов. Остановлюсь лишь на двух случаях, которые потребовали от   меня принципиальности и характера.
    Доцент Негинэ поручил мне подготовить и представить в группе для разбора историю болезни пациента с очень серьезным диагнозом - миокардит Фидлера, поставленным ему три года назад в России в то время, когда он работал на золотых приисках. Больной был госпитализирован для оформления направления на врачебно-трудовую экспертную комиссию для продления первой группы инвалидности. После детального изучения истории болезни, методов исследования, объективных данных, специальной литературы (в доступных в то время источниках было описано всего 11 случаев миокардита Фидлера) я исключил этот страшный диагноз и сказал больному, что, к счастью, у него нет этой болезни, он может заниматься и физическим трудом, его сердце здорово. На второй день перед выступлением в группе решил проведать этого больного – и не нашел его. Оказывается, его выписали еще вчера после обеда. Я высказал свое негодование по поводу выписки больного (кто выписал, так и не узнал) и доказал, что диагноз установлен неверно. Свои доводы я изложил республиканской комиссии, которая, разобрав¬шись, аннулировала инвалидность. После этого случая я стал неудобным для многих.

   Мария (возраст 25 лет, диагноз – ревматизм в активной фазе, ревмокардит, повторная атака без порока сердца) была больной из палаты, которую я вел в железнодорожной больнице. Лабораторные и рентгенологические данные не говорили об активности процесса, тем более о пороке сердца, а больная чувствовала себя очень плохо, отмечались одышка при малейшей нагрузке, сухой кашель, отеки на ногах, цвет лица был сине-розовый, губы – светло-вишневые. Изучив анамнез, клинические и аскультативные данные легких (мелкопузырчатые хрипы в нижних отделах), сердца (было слышно лишь усиление первого тона и щелчок открытия митрального клапана), я установил выраженный митральный стеноз, афоническую форму, и рекомендовал операцию на сердце – комиссуротомию. По моей просьбе организовали консультацию кардиохирурга В. Васильева, который исключил мой диагноз. Тогда я взял историю болезни и сам поехал в кардиохирургию, стал доказывать кардиохирургам Голле, Мельнику и Васильеву, что мой диагноз верный и больную спасет только комиссуротомия. Не могу передать все содержание нашей дистанционной беседы. Наши, первые в республике, кардиохирурги, которые в действительности делали чудеса, спасая больных от верной смерти, не услышали студента шестого курса. Тогда я сказал, что вынужден отправить больную в Киев к Амосову, он меня хорошо знает. Там Мария была прооперирована, и мой диагноз подтвердился.
   В один из вечеров открывается дверь и в комнату заходят мужчина, женщина и маленькая девочка, затаскивая большие сумки, и спрашивают: «Здесь живет доктор Пену Аурел Юрьевич?». Я ответил утвердительно, но уточнил, что еще не доктор. Кто эти люди я не понял и спросил, не перепутали ли они что-то?
   – Ничего мы не перепутали. Я – та умиравшая Мария, которую вы направили к Амосову оперироваться на сердце. Благодаря судьбе, которая свела меня с вами в палате железнодорожной больницы (об этом мне сказали и в Киеве), я сейчас жива и чувствую себя хорошо. А в знак благодарности мы решили приехать к вам всей семьей и привезти гостинцы.
Скажу честно, мне было очень приятно, более того, я гордился своим правильным диагнозом. Привезенными гостинцами наша и соседние комнаты пировали   три дня.
   Позже Мария родила троих детей. В 47 лет по моей рекомендации она была прооперирована вторично по поводу рестеноза кардиохирургом Виктором Паскарюком, человеком большой души, особой простоты, интеллигентности и доброты, который по заключениям, сделанным мною уже после того, как я стал врачом-диагностом, провел сотни операций на сердце, в том числе при афоническом пороке.
   Рассказал я лишь о двух случаях, чтобы показать свою любовь к медицине, к профессии и свою настойчивость. Я стараюсь разобраться в каждом случае до конца и никогда и ни перед кем не сдаю свою позицию, если считаю ее правильной. По этой причине я и    был    всю    жизнь    для    многих    неудобным    человеком.    Есть документальный фильм обо мне, который так и называется - «Этот неудобный Пену» (1990), а еженедельник «Saptamina» опубликовал очерк «Великий и неудобный врач из Хынчешт» (1996).

   Чтобы читатель не думал, что во время учебы в институте я занимался исключительно серьезными делами, расскажу две забавные истории.
На первом курсе почему-то меня поселили в комнату, где жили ребята с шестого курса. Только познакомились, как самый высокий, здоровый и уже в годах студент по фамилии Гольц Кузьмин сказал:
      - Слушай, сынок, если собираешься жить в этой комнате, то тебе
придется выполнять все, что тебе скажут.
И началось: сходи, купи, принеси, приготовь чай и так далее. Я был вынужден бегать по его поручениям, но в то же время думал, как бы ему отомстить. И вот однажды наш «папа» собрался на день рождения к одной знакомой женщине (кстати, он был женат и имел детей), принес большой торт и букет цветов. Велел мне почистить его туфли, а сам куда-то ушел. А у меня созрел план мщения. Торт я вынул из коробки и спрятал, а в коробку положил грязные старые туфли 44-го размера, дырявые носки и несколько нестиранных «семейных» трусов. И аккуратно перевязал «гостинец» красной ленточкой. Наш «папа» принарядился и ушел на именины. Я пред¬почел не дожидаться его возвращения и отправился спать к коллегам в другое общежитие.
Потом все рассказывали, как он, вдребезги пьяный, бродил по всем комнатам и кричал:
      - Сынок, выходи, найду - убью!
   И так я целую неделю менял общежития и места ночлега, пока «папа» не успокоился. Через соседа я передал условия перемирия: ящик водки - и забываем обо всем. Условия были приняты. Но я все равно опасался заходить в комнату, пока он не дал слово, что не тронет меня. Как будто все улеглось, но мы страшно хотели узнать реакцию гостей на его «торт». И вот однажды вечером, будучи слегка выпивши, Кузьмин сказал:
       -Ты знаешь, Аурел, а ведь твоя шутка с тортом удалась. Все
ржали до слез. Я кричу, что убью тебя, а они покатываются со смеху
и умоляют пригласить тебя, хотят познакомиться.

      Вторая история
   Наш коллега по комнате Андрей, который был довольно скуп, готовился расписаться в загсе и по этому случаю купил 16 закупоренных бутылок с вином. Угощать нас раньше назначенного дня он не собирался, а потому мы решили попробовать вино сами. Инициатором был я. Бутылку открывали, содержимое выпивали, потом бутылку заполняли чаем и закупоривали теплым сургучом, позаимствованным в почтовом отделении, которое находилось рядом, и главное – снова ставили печать. Таким образом мы выпили содержимое всех бутылок. В день бракосочетания Андрей накрыл стол и стал открывать бутылки. Кто-то из гостей заметил вслух, что это не вино… Андрей попробовал, в спешке, нервничая, открыл все бутылки, и, конечно, во всех оказался чай. Он собирался пойти устроить скандал в магазине, где купил вино. Кто-то попытался вразумить его, объяснить, что над ним подшутили, но он не верил и продолжал обвинять магазин. Вино он был вынужден купить снова. Через несколько дней мы покаялись, но Андрей так и не поверил -ведь бутылки были запечатаны. И, несмотря на наше покаяние, переселился в другую комнату.
    Кстати, с приходом уличной демократии наш коллега Андрей Кабак стал ярым «фронтистом», депутатом первого парламента, входил в инициативную  группу,  пропагандировавшую  идею  воссоединения  с «великой   родиной   Румынией».   Критиковал   всех   и   вся,   плевал   в колодец, откуда пил воду, а потом, как все «великие» лжепатриоты, эмигрировал в Румынию. Я как-то встретил его в здании Ясского медицинского и фармацевтического университета, выглядел он как жалкий, никому не интересный человек. В какой-то момент мне его стало даже жалко: ректор университета даже не взглянул на него, продолжая беседу со мной. Оказалось, что со своими предложениями он уже успел и в этом университете всем надоесть.(продолжение)