Чепмен

Ты можешь назвать меня мечтателем, но знай – я не одинок…
Так думал Марк Дэвид Чепмен, забираясь в тот уголок
Центрального парка, где, как он вычитал в Time накануне,
На самом деле зимуют утки, живущие все остальное время в лагуне.
Грёбаный холод, грёбаный Колфилд, грёбаный Центральный парк,
Грёбаные рождественские гирлянды, грёбаный насморк, грёбаный мрак,
Грёбаный ветер, несущийся с Пятой Авеню, грёбаный конский навоз…
Долгие-долгие переходы из осени в зиму, токсины, таксисты, невроз,
Дети цветов, дети полей и рек, дети мостов, дети угольных шахт
Западной Вирджинии, дети невода, дети удочки, дети дождей,
Дети детей, внуки детей, племянники Старого света, кузены морей,
Все, кто вышел под свет луны из наливаек на Сансет стрип, и знал
Что нет дальше выхода, нет дальше выхода, нет дальше выхода…
дальше – провал.
Дальше – вокзал, чемодан, сны цветов, балюстрады весны,
Дальше – музей, автосалон, подвесные мосты.
Грёбаный Нью-Йорк, грёбаное рождество, скисшее пиво.
Ведь было же время, думает Марк Дэвид Чепмен, было красиво:
Были кнопки на наших мобильных, доллар был по пять гривен.
А теперь только ливень, и снег, и линии, линии, линии…
Эту пропасть, думает Чепмен, не обмотаешь гирляндой
Эту пропасть, думает Чепмен, не завалишь ни Сэлинджером, ни Фитцджеральдом.
Эту музыку, думает Чемпен, ты уже никогда не сделаешь тише.
Хоть бы Леннон не вышел, думает Чепмен… Хоть бы он только не вышел.