Предвечернее

  Черная вода лесной речки испятнана золотыми глазками березовых листьев. Медленно-медленно плывут они в затененном ивами и кустами сокровенном и уютном водном канальчике, оглядываются на белую плоть стволов, оставленных ими. Все почти сухи, прохладны, загнуты игрушечной лодчонкой. Неторопливо вращаются, устремив в небо свои черенки.
  Трясут над водой поредевшими кронами лимонные осины. Большие, высохшие листы ивняка слышно царапают о ветви, скользя вниз. Так внятен их суховатый шорох, предморозное потрескивание, мягкий, успокаивающий скрежеток. Как будто маленькие сказочные зверьки невидимо перемещаются в кронах кустов. Как будто истлевшие листы древнего пергамента скользят с письменного стола…
  Пересекаю лог Чёрной речки, въезжаю в бор. И сразу на подъёме после лесного ручья в лучах вечернего солнца вспыхивают веселые пучки сосновых игл. Ветер сносит с деревьев их размеренно, порциями. Они несутся вниз как вытянутые капли дождя, наискосок. Что там, внизу, собирается шить сказочными золотыми иглами бор? А в его освещенной вечерним солнцем анфиладе неизбежно и радостно в тебе пробуждается сказка. Вот и эти блестящие малышки стрелы кажутся вдруг выпущенными невидимой эльфийской ратью тебе в утешение, в праздничный догляд уходящего бабьего лета.
  Время от времени и ты сам оказываешься под их любовным ливнем. Стрелы мягко стучат по пакету в велосипедной корзине, путаются в волосах, попадают за ворот рубашки. И дорога бора становится всё рыжее и рыжее.
  Перед самым Опуском, где кончается лесная дорожка и переходит в тропинку по берегу сухого болотца, спускаюсь к реке и освобождаю спуск, последние песчаные «ступеньки» к воде от дурнины ольхи и дикого шиповника. Они уже мешают проходу к Вели и скрывают речной простор.
  Иду по сухим прибрежным осотам возле кромки леса, крепящего высочайшие угоры Опуска. Под ногами вспархивают десятки стрекоз и стрекозок. Они одни, насквозь пронизанные светом, да едва заметный пух иван-чая, чертополоха, отрепки коры сосен и елей, редкие комары оживляют безлюдное поле реки. Вот от чего в сторону солнца мне видится дымка, марево. Осень выметает последний летний сор, и он вдалеке от тебя, в свете солнца, чуть синеет. Но чисто, ясно вниз по течению реки.
  Затененные берега осеннего леса мне едва ли не больше по душе. В них отчетливо проступают как будто выходящие из ельника глянцево-коричневые рябины, пышные ветви берез, сдобренные золотом, испуганные люстры осинника, нетронутая зелень ольхи, горящие у подножия сосен и елей шиповник и иван-чай. Всё будто движется к воде, стремясь отразится в её глубинах. Ждут только, когда ты уйдёшь.
  После прогулки лакомлюсь на пригорке у болотца багровой брусникой. Уходящие лучи солнца так отражаются в брусничнике, так слепят, что с трудом видишь кисти ягод, а те, что на виду, кажутся недозревшими, беловато-алыми - так они наполнены светом. И что-то неуловимо тревожное в распластавшемся у самых еловых корней солнце. Это преддверие сумерек. Пройдет час, и в бору станет внезапно сумеречно, и лучше человеку добираться домой, на еще открытые свету белые дороги осени, высокие речные просторы, освещенные заходящим солнцем, к розовато-желтым холмам родной деревни – «холмам задремавшей Отчизны»…