Дневник 1942 года

В глубине лесов смоленских,
в деревушке, наудачу,
домик снял я деревенский,
не задорого, под дачу.

За иконой над торшером,
любопытствуя украдкой,
я нашёл в тряпице серой
чью-то школьную тетрадку.

Развернул, прочёл страничку,
пальцы мелко задрожали,
как мозаики частички
мне войну нарисовали.

Пишет мальчик, почерк школьный,
карандаш порой ломая,
от души, не протокольно,
жизнь в деревне, излагая:
*       *       *
«Третье мая, воскресенье,
у недели – выходной,
у меня же – день рожденья,
жаль, что нынче день смурной.

Мне исполнилось  - двенадцать,
я теперь почти, что взрослый,
в партизаны бы податься,
только я не шибко рослый.

А вчера в деревню нашу
взвод карателей явился
и убили деда Пашу,
лишь за то, что он крестился.

Застрелили дядю Гошу,
на его крыльце, у двери…
Жаль…, мужик он был хороший,
только в Бога, вот, не верил.

Крёстный мой - Аким Просветов,
чей племяш служил матросом,
был доставлен к сельсовету,
для недолгого допроса.
 
Шёл в исподнем для срамо'ты,
чтоб деревню вразумило,
так его из пулемёта
пополам перерубило.

Партизанов всё искали
и таким стал каждый третий…
Их у школы расстреляли,
там стена в следах отметин.

Вот такой был день рожденья,
вся деревня глухо выла…
Мама, баночку варенья,
чтоб не плакал, подарила».
*       *       *
Я читал и день воскресный
мне казался нереальным,
был окрашен свод небесный
тонким золотом сусальным.

За окном сновали мирно
словно ангелы, стрекозы,
а душа - по стойке «смирно»,
еле сдерживала слёзы…
*      *      *
«День тринадцатый июня,
календарная суббота,
отличилась тётя Дуня,
в погреб спрятала «пехоту».

Рядовой из окруженья
с боем к нашим не пробился,
к ней осознанным решеньем
на постой определился.

А четырнадцатого утром,
к нам каратели вернулись,
самогон отведав мутный,
вновь от Бога отвернулись.

Тётю Дуню долго били,
так, что стало синим тело,
с грязью кровь её месили
сапогами оголтело.

А боец - пацан курносый,
побледнел и был растерян…
Деловито, без вопросов,
в огороде он расстрелян.

На беременную Анку
пожалели даже пулю,
посчитав за партизанку,
ей штыком живот проткнули.

Бабы крыли немцев матом
и над нею голосили,
их в упор из автоматов,
словно траву покосили.

Отловили кур и уток,
поросят с собой забрали,
а у крестной двух малюток,
дочку с сыном, постреляли».
*      *      *
Тает глаз от мирной сценки,
в ней в помине нет фашистов:
на завалинке у стенки,
развалился кот пушистый.

Воробьи щебечут в луже,
водка снова есть в сельмаге…
Мне никто сейчас не нужен,
я в тех строчках на бумаге…
*      *      *
«Двадцать пятое июля,
вновь суббота кровью злая,
урожай свой, карауля,
смерть пришла собакой лая…

Рано утром, словно тати,
немцы нас пришли карать,
всех подняли из кроватей,
для того, чтоб убивать.

А собак, чтоб не брехали
и над мёртвыми не выли,
словно куриц ощипали -
огнеметами спалили.

А потом прошлись по крышам,
дом за домом поджигали…
Я не вру, я сам всё слышал,
как детишки в них кричали.

Мужиков пригнали к яру,
на пригорке – пулемёты,
пулемётчики на пару
мастера своей работы.

Били длинно, били кучно,
кровь из тел струёй хлестала…
Видно немцам было скучно,
расстрелять всех, как попало.

Верховодил этот, в линзах,
с пистолетом на боку,
он топтал ногами гильзы,
как пшеницу на току'.

Усмехаясь молодецки,
тем, кто жив был и стонал,
педантично по-немецки,
молча в голову стрелял…».
* * *
Нам живущим беззаботно,
позабывшим долг и честь,
возжелавшим жить животно,
сладко пить и вкусно есть…

Строки эти, словно бритва,
по душе покрытой пылью,
как забытая молитва,
чтоб не стать практичной гнилью.
* * *
«Немец главный нашу маму
на фонарь велел повесить,
с ней – священника из храма,
чтоб грехи уравновесить.

На ветру они качались…,
Как я немцев ненавидел…
Видно с Богом повстречались,
с чердака я это видел.

Папка, милый, Христа ради,
приезжай на пару дней,
Нет листов уже в тетради
и маманьки нет моей.

Разве трудно отпроситься,
хоть на пару дней с войны?
Помоги желаньям сбыться,
привези нам тишины.

Приезжай, хоть на ночёвку,
будем с немцами мы драться…
Прихвати и мне винтовку,
чтоб за маму поквитаться.

Стал к себе теперь я строже,
да и плачу лишь украдкой…
Привези мне, если сможешь,
ту, как в прошлом, шоколадку.

Всё, пора, давай прощаться,
то за мной идут, кляня,
Я умею защищаться,
есть граната у меня.

Стонут скрипом половицы,
в дверь стучат уже прикладом…
Спрячу записи в тряпице
у иконы за окладом…».
*      *      *
Разбирая почерк детский,
как и кто в деревне помер,
явно слышал, по-немецки,
я команду эту - «Фойер»*.

Видел, как стволы дымятся,
смерть несущих, автоматов…
Почему глаза слезятся?
За беспамятство расплата…?

Я сидел, чуть смежив веки,
все событья представляя,
словно мук и скорби реки,
предо мною проплывали.

Он писал ещё не зная,
с верой трепетной мальца,
что настигла пуля злая
под Москвой его отца.

Под тряпицею с тетрадью,
чтоб никто не отыскал,
похоронки листик с прядью
перевязанной лежал.
*      *      *
Летом я живу в столице
дом под дачу не снимаю,
мне тетрадка эта снится,
я во сне её читаю.

И во сне конец предвижу,
а проснувшись виновато,
на руке своей я вижу
след рифлёный… От гранаты…

Примечания автора:
«Фойер»* -  в переводе с немецкого означает команду – «Огонь», которую обычно подавали при расстреле.