чужеродное тело

По тучным полям, зарубежным  столицам,
доверясь рекламных листков копирайтам,
они разбрелись, забурясь за границу,
где точкой исходной Манхэттен  и Брайтон.
Бич божий заставил вставать на пуанты
балетных и бедных, в быту  и на сцене,
когда выбирали, теперь иммигранты,
роскошные тряпки,  доступные цены.

В советской России дымили заводы,
как, впрочем, в Чикаго работали бойни.
Твердил эмигрант: выбираю свободу!
а просто…  хотелось пожитков достойных…
Нет, зря эту шкуру на них я  примерил:
хотели свободы – её получили,
когда  в СССР я ещё пионерил,
и в школе мы  -  партии слава! – учили;
когда  уезжали к Гудзонским заливам
и к Мёртвому морю, душою мертвея;
когда я к троллейбусу  брёл торопливо,
ещё БМВ заводить не умея.
На лекциях в вузе  проскакивал мимо,
начётно,  основы любых философий,
когда за бугром побрели пилигримы,
а с ними известный всем ныне Иосиф.
У тех пилигримов дороги харизма
ложилась на шузы канзасскою  пылью.
Дробили  осколки своих коммунизмов…
Но редкие   сказки становятся былью.
Про дедку и репку – возможно, пожалуй:
в ней трудятся люди и мышки, без лени.
А щука волшебная  вызовет жалость
Гринписом воспитанных  У-поколений.

Недолго до фобий и кристофов  глюков.
Недаром полнО наркоты и кальянов.
И толпы готовы всегда улюлюкать
вдогонку Емеле: Ульянов! Ульянов!!!

…О чём это  я?
Да  не будьте так строги
к тому, кто купился  на детские сказки.
Я тоже сейчас выбираю дороги,
где встретят калику добром, без опаски.
Я здесь – иммигрант, чужеродное тело,
которому хочется как-то прижиться.
Бродить пилигримом уже надоело:
осяду в какой-нибудь ближней столице.
В конюшне есть мерин и чёрная бэха,
но тем лошадям  предпочту Сивку-бурку.
Седлаю лошадку: ну, всё! Я поехал.
Дорога и адрес известный мне – Турку.