под псевдонимом

К.Мышкин

«РАБОТА СКОРБИ»
сентиментальная история

1

Медленно, но угрожающе неуклонно подходил его черёд с нею «проститься»…
«А кто ж это его устанавливал! – возмутился он вдруг, бодрясь и хорохорясь, – Он, может быть, ещё и повременил бы... Пусть бы она ещё побаловала его своим, даже и таким, присутствием!»
Но – приближалось. И, хотя при каждом взгляде на её лицо, шею и сложенные под грудью руки им вновь начинало овладевать горячее вожделение, он остро осознавал, что прикосновение губ к её ледяному лбу неизбежно и окончательно эти чары разрушит.
Но ведь и она, она сама, казалось, притягивала его к себе, перед тем как навсегда расстаться, и именно её облик, в томном лукавстве опытной прелюбодейки, дышал, пусть и несколько элегичным, но вполне решительным: «Милый… мне ведь пора...»
Но почему же!
Почему эта многократно пережитая и незабвенная ситуация должна теперь стать кошмаром столь неотвратимой значимости! Какой бог и откуда всё ещё благословляет эту беду и, в отрешённости удовлетворения, любуется теперь подробной инсценировкой своего промысла!

«...Может быть, мы и в правду... всё ещё непомерно – по-детски, избалованы... коль иногда и умершие... не в силах скрыть от нас... своей мягкой, но... такой таинственно сведущей... насмешливости...»

Он заметил, что его слегка качает. «Опять штормит? – попробовал он успокоиться, не совсем понимая, с чего бы это – Ладно, пройдёмся походкой боцмана...» И в самом деле, подойдя к гробу вразвалочку, развязно, точно был пьян, он, уже не боясь упасть, думал лишь о том, насколько долго может себе позволить затягивать происходящее. Слепо, только в воображении озираясь на стоявших вокруг, он ощутил одиночество, едва ли не равное тому, на какое обречены отпетые. Странная и в то же время показавшаяся невыносимо беспомощной и пошлой мысль пришла в голову: ведь хоронить-то сейчас приходится самого себя. Как же, видно, уже сильна в нём эта воровская тревога! Или – пресловутая агорафобия… Приходится прятаться даже в покойниках...

Но зачем эти кружевные оборки, словно на колыбели!..
Мерзавцы! Вы бы ещё памперсов туда накидывали в заботе о рождающихся на тот свет! – Он уже не мог сдерживать безмолвного, но обильного, то есть, что называется, совершенно уже безутешного, плача.

Она умерла без него. И тело её кремировали, когда он, предусмотрительно и великодушно препровождённый одним из распорядителей ритуального заведения, уже лежал в своём логове, практически убитый с помощью чудовищного по систематической ускоренности и количеству возлияния. Не расторг он своего единства с небытием и к совершившемуся спустя пару дней рассеиванию пепла. Он сам всё ещё сливался с золой всех отгоревших костров – и полной анемией выжженного спиртом нутра, и, главное, не желавшим пока в него возвращаться сомнамбулически зависающим где-то во мгле обиталища хлипким дымком ошарашенного духа.

Слишком долгое пребывание во взвинченном режиме бессменного бдения вдвоём – как наяву, так и в мыслях – эта частая бессонница порознь и нехватка времени на сон вместе – но, тем не менее, полное пренебрежение усталостью, вынуждающее к постоянной трате и второго, и третьего, и уже неизвестно какого по счёту дыхания – в сочетании с невниманием к еде, да и вообще нередкими подменами питания взбудораживающим действием, пусть, обычно, и лёгкого, но тоже вполне успешно отшибающего аппетит алкоголя – всё это, конечно же, давно истощило и сожгло их обоих. И хотя один из них всё ещё дотлевал – ничего фениксоподобного в себе он не находил пока и в помине.

Все знавшие его – те, кто могли ему сочувствовать, или всё ещё чем-то в нём заинтересованные – вынуждены были смириться – как с тем, что остались здесь не у дел, так и с тем, что это, вернее всего, надолго. Даже придя, наконец, в себя, он, разумеется, не захотел никого ни видеть, ни слышать, а очень скоро перестал соблазняться и частыми по первому времени дружескими щедротами поминально-терапевтической выпивки – не помогало.

 «...Бесконечно тиражирующимся самораспинанием... освобождая вольных или невольных палачей-растравителей от их обязанностей и ответственности... не за счёт ли пополнения их рядов едва ли не каждой угрозой постороннего участия... всё более и более удаляться от приятия посулов милосердного всепрощения... столь кратковременно и ненадёжно обретающего твой... ускользающий в бесплотные и уже безвозвратно невоплотимые грёзы... образ... И в такой изобличённости перед самим собой... исподволь вползающими в стылые руины бессрочных сумерек... запоздалыми соображениями полуобморочного безразличия-бесчувственности-беспамятства... – с кем же всё это произошло? кто на такое решился? кому не хватило ума ужаснуться, каким это обернётся несчастьем? – ...перебирать теперь целые сонмы великомучеников... в поисках того подходящего набора атрибутов... которому можно было бы предоставить свою опустошённую шкуру... И вновь... уже в одиночку, пройти и в ней этот путь поэтапной утраты... сил... веры... разумения... жизни... – то есть... тебя, любимая...

НУ!.. ВОТ ОНО!..

НАКОНЕЦ-ТО!!!


2

– Зря ты перевёл стрелу на себя. Мне, конечно, приятно, спасибо, но я бы и сама выкрутилась. Не впервые.
То ли ненароком, забывшись, то ли наоборот, но, почти выйдя за ним в коридор из гримёрки, она продолжала раздеваться, прямо на пороге стягивая с себя  колготки, и, оставшись уже в одних трусиках и лифчике, похоже, так же непринуждённо скинула бы и их, но тут, всё ещё в полусогнутом положении теребя капрон, поймала его загипнотизированный взгляд.
– Что ты на меня так смотришь?
Она улыбалась. Очень приветливо и, кажется, даже одобрительно, с удовольствием женщины, не только окончательно выяснившей, что нравится, но и...
– А... Извини, – прянул он глазами от неё в сторону, наконец, очнувшись.
(С минуту-другую назад, увидев, что она собирается снять платье, он, как всегда, посчитал нужным выйти. Она не останавливала, но, оказалось, в этом его выходе – и, может быть, даже уже давно – не было никакой необходимости. )
Она тихонько рассмеялась. Он снова медленно и осторожно перевёл на неё взгляд. Выпрямившись, она свой не отвела, и он понял, что начинать плести какую-то мельтешившую в его голове фальшиво отстранённую околесицу – на предмет де красоты зрелой и вышколено умной в своей естественности плоти – уже поздно, да и –  незачем.
– Тебе туда сейчас не надо? – указала она рукой по коридору в сторону сцены, продолжая глядеть ему в глаза.
– Тогда пойдём, – взяла она той же рукой его руку, переходя почти на шёпот.
И, уже у него за спиной щёлкнув в замке двери ключом, добавила ещё тише:
– Теперь и уже твою стрелу, если что, переведу на себя я.

Это был конец их довольно давней и, пусть неизменно взаимной, но, по крайней мере, внешне, совершенно невинной симпатии – дружбы, всё ещё остававшейся неисповедимо двусмысленной разве только для них самих.
– Но не это ли цинично опережающее всепонимание соглядатаев как раз до сих пор и мешало?!
– Да нет!..
Нет... Если подумать, определённо – нет.
«Ведь как это важно для человеческих отношений – пройти предварительный период сдержанности, постепенно нащупывающей единственно верные пути такта, лада и понимания, осторожного выяснения общности интересов и вкусов, вызревания чуткости к их различиям и обретения в их сочетании плодотворности гармоничного взаимовосполнения!.. Сколько всё-таки мудрой взыскательности было в помолвке! Достигнув высот платонического опыта, влюблённые никогда не смогут примириться с падением этой планки в супружестве. Однако лишь такой риск – либо обретать всё большую полноту порой чрезвычайно трудного счастья, либо фатально устремиться к полной катастрофе – и позволяет относиться не только к браку и семье, но и к так называемому гражданскому сожительству и даже просто к соитию – словом, к любви – не как к более или менее приятному или выгодному результату ни к чему не обязывающей, случайной, интрижки или источнику новой кичливой записи в послужном списке, но как к чему-то фундаментально существенному, имеющему смысл подлинно судьбоносного события. Только ещё обзаводясь ли или уже обладая глубиной житейской приноровленности, когда личные тяготения и пристрастия уже проверенно устойчивы как опоры и достаточно развиты, чтобы проявление какого-либо из них было бы не сугубо эгоистическим сиюминутным капризом, но одаривало бы широтой и многогранностью неподдельного, собственноручно выпестованного, своеобразия – вот тут-то ещё и, как говорится, найти или опознать друг друга и, забыв о скуке и развлечениях, суметь стать своей паре чем-то вроде ключа к великолепию этого странного мира, жизнь в котором способна обернуться чередой счастливых открытий именно потому, что в нём тебе пара нашлась».

Да, как будто бы, у них был всего лишь адюльтер. Наконец, он сложился и никого, кроме них, поначалу не удивил. Но, со временем, сколько же супружеских или даже просто постельных пар позавидовали бы им при первом же взгляде в их сторону!
Конечно, на них навалились сложности, иногда – самые страшные лишения, какие только могут испытывать любовники – невозможность быть вместе, и не то что наедине, но хотя бы в благоприятной или даже нейтральной обстановке. Она была замужем, он женат, хотя и был в ссоре и жил вне дома, и оба имели детей. Они ужасно страдали от необходимости возвращаться в семьи и продолжать играть в них свои преступно выпотрошенные и изматывающие роли. Они были там мертвецами, двигающимися и говорящими манекенами, и, оживая только вблизи друг к другу, запасались на время разлуки силами её вытерпеть.

В театре на них начали осуждающе коситься блюстители морального облика, остальные злословили и ехидничали. Будь их связь мимолётной, как у персонажей лёгкой мелодрамы или, ещё лучше, комедии, кто бы обратил внимание на то, что у них там творится за кулисами. Но стоило обоим оказаться одновременно на службе, а к этому они, разумеется, стремились всеми помыслами – так ведь они ж тут же просто слипались! Это была... ЛЮБОВЬ!..

Как же! - они и сами не раз смеялись, что, дескать, такое служебное рвение (бывало, они не покидали театр, даже в те часы, когда там нечего было делать либо им обоим, либо кому-то из них, а иногда тайком оставались и на ночь) заслуживает всяческой похвалы и даже премиального вознаграждения. Но только – ни для кого уже не было секретом, что это отнюдь не ради Мельпомены или её сестёр, а во имя совсем другого божества.

В ласках оба были разнузданно изобретательны и ненасытны. Они перепробовали всё, и многое даже из того арсенала, который раньше для них опасно граничил с грубостью насилия или чрезмерностью извращения. Они настолько доверчиво и чутко отдавались друг другу, что открывали только новые оттенки удовольствия, мало смущаясь даже оставляемыми этой наукой зачастую весьма красноречивыми зарубками на телах. В непочатых глубинах всепроникающего эроса они находили лишь всё более увлекательное и радующее знание о себе в двух лицах, или, может быть, даже ипостасях, жадно и бесстрашно добивающихся постижения тайн их несомненного единосущия.

– Кто же мог теперь разделить их постоянно звенящую от накала страсть!  Хотя бы в её основном или общем тоне, не говоря уж об импровизациях! Кто мог бы и кому из них заменить другого!
И они берегли друг друга, проявляли трогательную заботу, неусыпную внимательность, и, едва один другого терял из виду, бесконечно тревожились, тревожились, тревожились...
Они чувствовали, что кого-то из богов они явно почтили недостаточно, а то и вообще – попросту обокрали. Кто знает, заступятся ли за них те, которым они так неистово служат! Не принимают ли они их усилия всего лишь как должное? И будут ли сожалеть, когда их соперники напомнят им о правилах честной игры меж равными?

Итак.
Они вновь молоды и полны нерастраченных сил. У них неуёмная решимость выстоять вместе и до конца. Они теперь читают лишь ту невероятную книгу, которая одна только и заставляет верить: всё – неспроста. А потому жить им друг с другом – ещё долго и счастливо, а, главное, умереть – в один день.
Но он один, как выяснилось, и продолжался – несмотря на смену суток или времён года, мод или политических конъюнктур, нищеты или благоденствия, войны или мира, наконец, тех же аншлагов или пустующих залов.
Что им за дело до всего этого! У них – Полдень! Время самых малых теней – всё ясно до ослепления!


3

В семьях давно уже почуяли неладное, и первые же сборы информации вознаградили чутьё самым отвратительным и гнусным ему комплиментом из тех, что можно было себе представить. Отец и муж, мать и жена – оборотни. И мало того, что нашли друг друга, но, похоже, ещё и прибились к стае себе подобных!
Они действительно подружились с одной... нет, даже с двумя парами таких же, как и они, счастливых изгоев, преступно сияющих радугой тех же блаженных откровений. Это была почти немыслимая удача, ведь – кто бы мог подумать! – настоящая, всепоглощающая и всё осеняющая собой, любовь – это величайшая редкость. «Но и как же резко и безошибочно она определяется даже и в самой гуще бесчисленной толпы более или менее везучих многополых развратников! – По растерянности и раздражению вокруг неё этих других, по темнотам завистливой их враждебности, или ничтожно спесивой и омерзительно фамильярной жажде уподобиться или даже сравняться, или по печальной кротости давно смирившихся с необходимостью нести крест, неосторожно когда-то признанный своим... И ещё по многим другим признакам, включая сюда уличное умиление пьяниц и возрастающую активность попрошаек, когда вы, ещё никого не видя, уже догадываетесь, что, на беду вашу или на счастье, но таки будет вам сейчас... ЯВЛЕНИЕ».

В связи с такой обречённостью на итоговую безуспешность и без того не слишком усердных конспиративных мер, им, конечно, уже давно надо было бы куда-нибудь сбежать; но при всей – его – уже вполне проверенной независимости и готовности ею распорядиться для чего-то подобного, она на это всё ещё никак не могла  решиться.
Тем временем, возмущённые одиночества обоих семейств связались друг с другом и нашли общий язык; и хотя решение против преступников, по-настоящему, и было принято только в одном из них, в другом его осуществлению всё же и не нашли нужным сколько-нибудь воспрепятствовать.
Его жестоко избили и пригрозили кастрировать.
Её снабдили конвоем и арестанткой стали водить с одной неволи в другую и обратно.

– Да! Но что же на службе?!
– А тоже – ничего оригинального.
Ввиду:
1) всё более учащающихся прогулов и опозданий
(им таки стало, в конце концов, душно – как высокогорным цветам в городском парнике для круглогодичных генномодифицированных овощей и фруктов),
2) растущей небрежности в исполнении своих обязанностей
(ну, никогда, если честно, не вдохновлял на творчество этот балаган призрения для напыщенных кривляк, глубокомысленных паяцев, и исступлённых шутов, пытающихся своими дешёвыми трюками компенсировать глубоко уязвлённое честолюбие; не говоря уж о неиссякающем изобилии свиного жемчуга в репертуаре),
3) оскорбительной невнимательности и надменности в отношении к коллегам
(а они-то – не все, конечно же, но, тем не менее, большинство из них – неужто не этого так усиленно добивались!),
и, наконец,
4) возмутительной распущенности в личной жизни, просто откровенной безнравственности поведения
(Ну, что здесь добавишь! Разве только начать эту лебединую песню заново...) –
Короче, уволили. Обоих.
И – с соответствующими записями в волчьи книжки.
................................................

– Нет, вы мне скажите – кто-нибудь хоть в чём-нибудь раскаялся?!!
Они-то, понятно, умудряясь всё же иногда встречаться – очень редко теперь и буквально на несколько минут, постоянно озираясь, прячась и следя за часами, – успевали на прощание даже и посмеяться:
– Настоящим аристократам чувственности не страшна никакая, даже самая чёрная, работа!
– Да не сломит возлюбленных чад Афродиты ни одно из ожидающих их узилищ!
Но как же они ошибались, надеясь, что о них не забыли, что подлинные их имена ещё не вычеркнуты из списков бессмертных мастеров наслаждения!

Он сильно заболел. Последствия побоев, продолжавшихся, кстати говоря, повторяться, не давали ему возможности устроиться на постоянную работу с мало-мальски стабильным и достаточным хотя бы для скромного подержания сил заработком.
Как-то однажды, бегло просматривая «Повара, вора...» и иже с ними Гринуэя, он получил по мобильнику весточку от неё, причём с обещанием встречи в ближайшие 20-30 минут. Несмотря на  слабость и головокружение, он резко поднялся на кровати и, попытавшись встать, грохнулся со всего маху об пол. Так он и пролежал на нём без сознания несколько часов.
До этого он приходил всегда и заранее. Выбирал вблизи укромное место для самой встречи, обходил окружающую территорию на предмет безопасности, затем занимал позицию, откуда просматривались все подходы, и... ждал. Ждал.
В этот раз, очнувшись, он понял, что случилось нечто непоправимое. С ним – это само собой, и ладно, но ведь... с ней!..

«...Мы говорили о неискоренимой убеждённости в собственной абсолютной правоте, вдалбливаемой в быдло его же убогим и озлобленно – нет, порой даже истерично – глумливым обыкновением. Но, в шутку ли над простыми смертными, а небеса порой пробавляются столь обнадёживающими и многообещающими игрищами своих знамений, что даже и самый распоследний аутсайдер и тот начинает верить в искренность радушного приглашения занять место очередного почётного гостя в переполненном стойле...»
То и дело посмеиваясь, она перечитывала его письмо, украдкой сунутое ей в руку в их последней и вряд ли предполагавшейся секундной встрече. Письмо содержало пространное описание случившегося незадолго перед тем необыкновенно красивого заката, которым довелось любоваться и ей – вероятно, в то же самое время, когда впечатление от зрелища вдохновляло автора...
«Да случайности ли всё это! Нет, у нас уже давно так не бывает. Почему же он в этот раз не пришёл?» – гадала она несколько рассеянно.
«Даже смерть нас не разлучит! – говаривал он с окрылённой улыбкой – В ней мы лишь окончательно соединимся и обретём долгожданный и столь хорошо знакомый нам блаженный покой всех влюблённых...»
Смерть...
Ну, да... Ладно – смерть.
Ну, а жизнь?..
Да – жизнь!!!
Ведь это она – нас!.. Она – то и дело разлучает!
Опрометью бросившись из комнаты, она налетела на мужа.
– Смотри, куда прёшь, потаскуха!
– Выпусти меня!
– Что-о-о?!!
– Выпусти... Выпусти меня, пожалуйста!

Он приковал её наручниками к батарее и ушёл из квартиры, с такой силой хлопнув внешней железной дверью, что на  внутренней затрещал лопнувший деревянный косяк.
Через некоторое время в комнату к ней заглянули дети.
– Помогите мне, – обратилась она к сыновьям как можно мягче.
Глядя на неё, на её прикованную руку, они немного постояли у входа в комнату, затем один из них,  старший, не заходя, заглянул внутрь, повертев головой, зачем-то оглядел стены, выпрямившись, глянул на  брата, и оба они вернулись к себе, в детскую.
– Помогите же мне! – крикнула она им вслед, услышав возобновлённую мальчишескую возню.
Они было затихли, но не более, чем на пару мгновений.

– Он. Пошёл. Его. Убивать.
– Он. Пошёл. Его. Убивать.
– Он. Пошёл. Его. Убивать.
Именно так, механически монотонно, точно заучивая наизусть или пытаясь внушить кому-то, стала  повторять она, закрыв глаза и раскачиваясь из стороны в сторону.
Проговорив это раз десять, она, точно запнувшись на полуслове, смолкла; задержав на секунду дыхание, набрала воздуху и, широко распахнув блуждающие, но явно ничего не различающие глаза, закричала уже  изо всех сил:
– Вы что же, все, не слышите?!! Он пошёл его убивать!!!

– Чо это с ней, доктор?
– Похоже, сердечный приступ. Может быть, разрыв. Вскрытие... покажет.
– Бллятть! Вот ещё... Твою матть!
Муж и отец сидел на кровати и, опустив голову, медленно, в беспомощной ярости, глубоко и шумно дышал. Не заходя в комнату, стоявшего у окна в ожидании носилок и санитара доктора, сидевшего на кровати отца  и неподвижно лежавшую рядом с ним мать, попеременно, бегло, но зорко оглядывали дети.

_________________________________________________________
– И что же теперь?
– Да! что?! теперь!
– Да что уж теперь-то...
Может быть, избегая площадной фальши поминальных обрядов, постараться не быть кому-то и провокатором превращений рискованного испытания на прочность чувства в риск смертельной перегрузки для слабого человеческого сердца?
– Да уж, пожалуй, никакая англичанка тут давно бы не выдержала.
– Да и англичанин, кстати, тоже.
– И вообще – что он смыслит в любви, этот Гринуэй!
Любовь – ведь это... Это...

«О, любовники!
Вы, любящие и любимые…
Пережив даже любовный инфаркт, учитесь жить заново, закаляйте себя в бережливости – хотя бы к воспоминаниям. Пусть они и уносят вас отсюда всё дальше и дальше – ближе друг к другу – туда, где нежная и беззащитная привязанность двоих, может быть, и обретает, в конце концов, неуязвимость своей нетленности. Не бойтесь любить. Напротив: боясь уже больше никогда не полюбить, любите. Любите что есть мочи! Ибо любовь – это ли не достаточное основание, чтобы, преодолев все невзгоды, искупив все долги, вытравив все помарки, подтвердить своё (ведь тем самым и её!) священное право на жизнь – хоть бы даже и с помощью или ценой отнюдь не символической смерти!


декабрь 1989,  январь 2011