Воплощение

      
  "За наши не гулянья под луной..."
                Марина Цветаева

 
Как с тобою не гулял я по обсолнечному Сочи,
как с тобою не стоял я над хлеставшим пеной валом,
так бывало  эпилептик  гениальный напророчил
 Сонечку, Настсьфилиппну, Идиота – ясновидца
 в пенье сумрачных эклиптик и вращенье параллаксов
 детективного сюжета.

Этот грог из парадоксов алхимических смешений,
стычек, взрывов и смещений вер, религий и учений!
Так хмельные аргонавты плыли в пьяную Колхиду,
чтобы золотые руна находить меж ног вакханок.
Там они в обличьях Овнов златорогих танцевали,
предваряя машкерады матушки Екатерины.

Так трепещущие струны натянув на бычий череп,
я спускался к Персефоне, чтоб увидеть Эвридику.
Так Офелия мелькала призраком по анфиладам ,
чтобы бросить в подземелье с черепом шута и грума
 Гамлета – искать ответы на дурацкие вопросы.
Так Валькирия летела над  грохочущею  битвой,
собирая души павших, чтоб сварить хмельную сому
 для пиров всеславных асов, что в Вальхалле богатырской
 славят подвиги берсёрков и поют доселе висы,
к небу чаши поднимая.

На губах пророчеств пена, чайка рыбину хватает.
Вот оно тебе - знаменье. Не кефаль то—мое сердце.
В порт шалавые шаланды шлындают, а я твой грузчик,
твой бендюжник в потной майке—только что с самой Ямайки
 заявившийся матросик -- шлюх портовых  клиентура,
наградить готовый  Пифий  сифилисом из Гонконга.

Хороши гетера с гейшей—не нужны мне их красоты,
их  прилипчивые глазки,   их овидиевы ласки,
мидии их междуножий, экибаны их причесок—
шпильки – длинные антеннки, что втыкаются в пучёчек
 на затылке, кимоно ли, под которым хлад фарфора,
туники ли—драпировки мраморной надгробной сути,
как и плавки тех купальщиц, что на пляже загорали.

В лавке трогаю ракушки, чучело акулы глажу.
Прав был все же Достоевский –деньги это для камина,
и пылают как угОлья бижутерия, кораллы, раковины
 и лангусты лакированные густо.

Сфотаться с мартышкой что ли, раз тебя со мною нету,
с попугаем, с президентом из фанеры шестислойной?
Ткут стеклярус водопады, словно мысли Идиота,
я для фото лезу в гроты, в глубь кощеевой пещеры,
чтоб монахом стать афонским.

Здесь для подвига, для фона цитадель стоит монахов
 наподобье Монсегюра—альбигойского творенья,
где войну с еретиками вел король Филипп Красивый.
Впрочем, монастырь Афонский прочен и гора –твердыня
 Иверская, как икона названная в честь Мадонны.

Эту гору воевали римляне и генацвали, но теперь
 она едва ли станет новою Голгофой. Разве что напомнит
 груди пляжной дивы а ля топлес, эротических утопий
 персонажа  для обложек лакированных журналов,
плоских, словно это доски для грядущих богомазов,
с полировкой идеальной тем хвощем, что рос в болоте,
с той иконописней рядом, что в бору стояла плотном,
где забили комиссары  богомаза с кротким ликом.

Всё сгорело и  остался лишь  расписанный темперой
 Богородицы –заступницы утонченный, благодатный
 лик, написанный когда - то иноком,  в музее Н-ска
 на стене, где измеритель влажности несет охрану.

Князю Мышкину не надо никаких таких Офелий.
Распечальнейший идальго, носит при себе повсюду
 он идею Настьфилиппны да и тем безмерно счастлив.
  Хороша , скажу, чурхкелла, вроде чёточек на нитке.
Арахис, миндаль, орехи и другая лабудень.
Целый день брожу меж лавок, как между абзацев , главок
 ненаписанных романов латиноамериканов.

Я себя  воображаю распрекрасною тобою.
Сам себе дарю  сладчайший, ароматнейший  гостинчик.
Здесь –табу , но нарушаю, будто впрямь я –голубой.
Но хочу я быть тобой. Потому—напялю юбку,
вроде чудака шотландца, что играет на волынке,
потому накрашу губки, брови подведу,
ресницы начерню и лаком клейким разукрашу себе когти
 перламутром, каждым утром ритуал сей повторяя. 

За тобой весь день гоняюсь, со спины признав внезапно,
но заглядывая в лица, убеждаюсь –нет не ты!
Некому вручить гостинчик!
Смесь  сиропа с липким  тестом на зубах как пластилинчик
 из него я вылепляю две фигурки языком,
это ты и я в Эдеме, это ты и я в идее,
а на самом то на деле—кто я, где я?

Всё же я не глупый пингвин, чтобы
 жирное в утесах тело прятать тех дехканок,
что гранатами бутылок весь заставив круглый столик,
мне сексбомбу тортом в розах бросить силятся
 в карету. И лечу как буревесник к диким скалам,
чтобы гордо воспорять на крыльях Музы.

Знаешь, мы уже встречались в 90-м , в Пятигорске,
шла навстречу ты княжною и по мне скользнула взглядом
 теплым, как  морская пена или ванна из нарзана.
И по мере поступленья глаз, губ, всей твоей фигуры
 вся ты воплотилась в Мэри для курортного бретёра,
вся –от  туфель до бретелек в свете солнечного барса, 
в расслабленьи фарса, барства девятнадцатого века.

И пока  с самим собой я с десяти шагов стрелялся
 на дуэли, испытуя меткость пули, чтоб внезапно
 мне тебя не обесчестить, столь стремительным признаньем,
что как горная лавина сходит, чтоб накрыть туристов,
был не в силах обеспечить сокращенье расстоянья.

И когда сошла лавина, обесточив обеспечев сакли,
дров лишив и света, было слишком уже поздно.
Вся  идея  растворилась в столь  внезапном  воплощенье
 и не мог понять - кто, где я, средь кореженных обломков
 хрупнувшего вмиг железа. Погребённый под лавиной
 я лежал и ждал исхода. И до схода той лавины
 я не думал, что бывают катастрофы вроде этой.
 
А ещё тебя встречал я в университетской роще
 с тощим томиком Верлена – на французском, бормотавшей
 стих, как будто бы молитву для ближайшего зачета.
Все не в счет. Колдует Фауст, накаляя яд в реторте,
чтоб верней бедняжку Гретхен чарами свести в могилу.

Не хочу я так, как с нею, не могу я так, как с Мери,
не Печерин я –печерник, не бретёр я, а отшельник.
Я не стану врать-лукавить, мне б икону обслюнявить.
Я счастливей Соломона - всё - таки тебя я встретил
 в этом вот тысячелетье, смог дотронуться, прижаться
 на грядущее столетье. Все-таки не растворилась,
воплотилась в чудо-грёзу, унося другому розу,
что цветет между ногами. Как я чую её запах!
Как, безумствуя, беснуюсь от пахучей чистой  влаги
 на  чудесных лепесточках!

Я слизал бы эти капли, я бы выпил эту влагу
 обомлевшими губами, будто бы вино причастий.
Я б  вдыхал святое миро, что сочится по иконе.
Знаю я теперь, что в мире есть мне на кого молиться.
И пока я припадаю к холоду доски, темперой
 умащенной, чудо длится.
И ещё продлиться чудо, раз за разом мне являясь.
Не при чем тут разум быстрый, поиск сути, муки плоти.
Это грёзы богомаза, что извел немало красок,
прежде чем в моём киоте засияла ты загадкой.

  2006 г., Сочи, когда кончался бархатный сезон.