Диалоги о настоящем

Удивительно! Чудесно! Прекрасно!
В обычной московской квартире
в полумраке торшера красного
беседуют два господина.
За окнами – тихая дальность
раздвигает полотна времени.
Лондонская реальность.
Бело-сине-красное рыжее племя.

Почтенье, Холмс. Сегодня вечер
искриться красками. Домам
лишь только воздух обеспечен –
народ на воле. Праздник там.

Да, праздник, Ватсон. Королева
дает банкет, и люди ждут,
когда же их Святая Дева
махнет платком… потом салют,
как зонтик, вывернутый ветром,
взовьется иглами к луне.
Мне надоело это ретро.
Все сухо. Праздник не по мне.

Пусть так, но, Холмс, в пылу работы,
в погоне дерзкой суеты
так хочется придать мечты
материи, забыть заботы
и обрести покой весны,
чтоб явью воспылали сны.
 
Милейший Ватсон, Вы наивны.
Вы миритесь с игрой былинной,
внимая реву диких масс,
что оболванивают Вас.
Вы одеваете одежду,
какая ходит нынче в моде;
вольны до роз, но на подснежник
не см;трите, хоть глаз не сводит;
Привыкли, Ватсон, к посиделкам,
приемам всяким, бал-банкетам;
как дятел в дерево, на девку
уставились (в мозгу – раздета).

Но, но, но, но! Постойте, Шерлок!
Так все живут, и я так прожил
свою сознательную жизнь.

Сознание? Нет, не похоже.
В природе имя этой шельме –
а-ля общественный каприз.

А как же опыт, своды правил,
советы, данные отцом?

Эх, доктор Ватсон, папе вправил
мозги. Вот чудно. Молодцом!
А завтра новый добрый дядя
возьмёт дубиной по костям.
Тебе, допустим.
 Что? Представил?
Сменилась власть, а ты к властям
несёшься, плачешь, что-то хочешь,
но время встало и ушло.
А ты любил его до почек.
Скажи merci, что пронесло.

Ах, Шерлок, я раздавлен напрочь.
Куда идти? О чем писать?
Сегодня это будет надо,
а завтра – нос не показать.
Ведь разорвут, сказав «Спокойно!».
Уйдешь в историю. И что ж?!
Остаток дней своих на койке,
как овощ мятый, проведешь.
А хочется взлететь повыше,
где не достанут руки масс,
обрушить доброту на крыши.
Для вас! Для вас! Для вас! Для вас!

Настала тишина. Холмс курит,
арканя кольцами дыма торшер.
Лежит на коленях тварь Божия Мурка.
К рукам прилипает кошачья шерсть.

А знаете, Ватсон, со мной также было.
Возился в бумагах и вдруг – пустота.
Жить в вакууме, друг мой, невыносимо,
если известно, что есть красота.
Вся совесть ушла на спички,
сожженные, впрочем, мигом,
как письма из дома – письма,
что мазаны красным миром.
Глаза уже не просятся к небу,
но небо смотрит на нас,
подглядывающей кокеткой
в шортах made in France.
Принять мир, какой он есть?! Дико!
Дико! Бесчестно! И праздно!
Съедает так музыку диско.
Тускнеет со временем краска.
Послушайте, оставим камерность,
личное, Ватсон, оставим.
Стая с кровавым знаменем
солнцем сегодняшним правит.
Очко – в пользу Японии.
Ноль – награда России.
Днем на Манежной площади
царствовало насилие.
Одного ЧЕЛОВЕКА убили.
Десятки прохожих – ранены.
Что творишь ты, земная свита?
в чем земное твое призвание?
Слышу окрики, ругань, прочее,
в свою сторону брань я слышу.
Но что делать, когда грохочет
культ уверенности «Кто-то лишний!»
Не могу я принять эту данность.
Моя сущность ее не выносит.
Я всем сердцем приветствую дальность,
где прекрасны и дни и ночи.

За окном проливается дождь.
Застывают в воде дома.
Надвигается медленно ночь.
Нарастает призыв "Пора!"

«Сколько времени, Холмс?»
«Вы о чем?»
«Я, мой друг, говорю о часах»
«Двадцать два на часах» «Да, еще...
Вы хотели сказать о властях?!»
«Ватсон. Дело пустое... о них
напечатано полчище книг.
И опять повторять сотни раз
«тра-та-та» «тра-та-та» – не для нас!»

На часах двадцать два и нули.
Шар луны кием света в окно
посылается. Тьмою залить
ночь пытается, но не дано.
Под торшером поверхность стола
принимает газету и чай.
В глаз окна пролетают слова –
 перебитый забвением лай.

Глухо, Ватсон, на нашем балу.
Только лай во дворе, но его…
вряд ли слышат его. Ты забудь,
что сказал я тебе… все равно…
Все равно, говорить или нет,
совершать ряд открытий, творить,
посылать на могилу букет –
человека назад не вротить.
Озираться на прошлое – блажь,
легкомыслию судьбы вверять.
«Курска» нам не спасти экипаж,
не вернуть погребенный отряд.
Остаётся задорно свистеть,
как взрыдал золотистый поэт;
Много свиста и – ничего нет
на земле (а над ней – не взлететь).
«Но что будит, ответьте мне, Холмс» 
«Я не склонен, друг Ватсон, гадать.
Так пускается в даль пароход.
Зов трубы его молит «Пристать!»

Тихая, разноцветная ночь разбавляет, растворяет огни домов.
Шорох звезд заставляет взглянуть на небо и, быть может, смеяться и плакать
и, быть может, молиться, мечтать.
Легкие, звенящие, струящиеся изгибы волн воспаряют, восторгают, поражают воображенье умов.
Те все выше и выше взлетают, так что их не окликнуть, так что их нам уже
не догнать,
и вплетаются в материю времени, в бессмертие душ,
в высь событий,
в гром свершений, в нетленность эпох,
отделяясь тем самым от крайностей свежести выбора «Да!» или жгучести окрика
«Нет!»
Происходит слияние вечности в целое, хороводы пространства, круженье,
мерцанье миров,
открывающих взглядами Истину, порождающих жизнь, объясняющих –
чт; Человек.