Мне 17 лет поэма в размышлениях

Вступление

Металлическим шариком
выскакиваю из кухни-лабиринта;
электрическим чайником
раскаляюсь до флюоресценции бИнта
и вылетаю из дула коридора,
не замечая дверей-светофоров,
на тюремно-лестничную клетку.
Снова обойма лифта.
(Метко, очень метко!
Не под стать чужеродному свифту!)
И взрыв –
вылет из подъезда с наездом,
как выбрасывают сор из ведра.
В разрезе подъезды – та же мусорная дыра,
откуда люди вываливаются в канализацию общества.
Эта смесь называется «социальная общность»,
жужжащая над ухом:
«Так надо!»
«Вон отсюда!»
Но это мое дело,
когда мне мыть посуду.
Пускай мысль устарела –
я больше не не буду.
И право и смело!
Гудбай. Я уеду!
Куда?
В НиоткУда.

Бывает и так

Стук печатающей машинки разрывает биографию на кусочки,
печать дает право подниматься не выше мельчайшей кочки,
роспись скользит скальпелем по глазам и артериям;
человек в очках и в мундире не вызывает доверия.

Кончено. Кончено с мечтами и рвениями.
Молодость надвигается угрожающе, как старение.
Каждый час закипает воспоминанием о прожитой жизни,
вбитым гвоздём, начисто смятым слизнем.

Конец, где начало, – топтанье на месте;
рефлексия похожа на безумствие съездов.
Свет лампочки греет сильнее, чем солнце.
Будущем кажется свет из оконца,
занавешенного тряпьем –
шторы не в моде;
привычка в ином, но не в погоде.

А утра уж нет,
только будильник
крикнет «Привет!»,
создавая иллюзию,
то есть – светильник,
утренний мюзикл,
холодильник, чайник
и многогранник.

Весенние прогулки

С каждым годом труднее считать сколько лет
на земле ты скитался, ведь времени нет,
чтобы встать и подумать о прожитой жизни.
Покупая в киоске дешевый билет,
нет и толики мысли о той катаклизме,
что, не зная часов, происходит везде,
повсеместно (где деньги, и даже где нету).
Сложно верить готовой к сиянью звезде,
продающей свой свет за бычок сигареты.

Начинания вряд ли в почете у нас,
так как чуждое многим сияние глаз
отвлекает от общего взгляда из масс,
и не боле.
Атас!
Кто-то едет с конвоем
и пронзительно воет:
«Нет мне места на воле -
посадили в тюрьму,
дали ржавого сала
да дыру одеяла,
нервно крикнули «Мало?»
и «сиди – ни гу-гу».

А до этого, братцы,
я не где не светился,
да прилежно учился,
да ходил в мавзолей;
строил обществу глазки,
бегал кросс на салазках,
минус пять – в водолазке
бегал всех я быстрей;
а теперь шьют мне дело,
подшивая абзацы,
резвой скоростью зайца,
что сбежал от полей;
было ж так неумело
написать стихи мелом
на спине у закона,
что всех смертных умней».

А на улице май открывает маршрут
для весенней воскресной прогулки. Редут
школяров и студентов – на подвиг идут,
выходя из курилки,
и судорожно пьют
скипидар для завивки
мозгов, и так далее.
Дело здесь не в регалиях.
Гитлер капут.

Античность

Москва... как много в этом звуке
часов;
как много в этом слове
мостов, и дыр, и дуг,
как много в этом слове слов вообще
написано и сказано вокруг!
Зачем?
Как много в этом слове ничего
(здесь вряд ли место есть домам),
но вряд ли звук остался здесь.
Понятно в нем одно –
его (то звук)
вогнали в речь и в смесь материи,
что можно осязать,
возможно,
и мять и рвать,
лепить и резать ножиком,
сжигать,
т.е. искать смысл жизни в ней,
сплетая дух и плоть,
тем приводя ломоть
искусства после смерти.

Смерть – предел разумного,
что ложь,
ведь Разум говорил:
«Все будет так,
как я сказал» -
и делал так,
как говорил;
потом смеялся над людьми,
а оказалось – над собой
(и над людьми).

Железный рой
обрушился на жителей Земли
и смял дома,
и смял животных, птиц и рыб
и их дома,
людей,
а лес исчез,
уйдя всецело на дрова.
А боль?
А боль осталась в пепле,
в облаках, в расплавленном стекле,
в глазах убитых,
в чугуне и в воздухе,
в сердцах для всех открытых.
На столе
лежала карта.
А на ней
лежала смерть,
чертя по морю, по холмам,
горам, степям, по рекам.
Там
был человек.
Теперь там нет
ни капельки его.
Лишь воля ветра
сожженного на сковороде
без масла,
на сырой воде
летала,
но была слепа,
и пала,
пеплом став, она,
как неизменно все вокруг
рисует кровью жизни круг.

Тело

Тело выходит на солнце погреться,
а до этого – встать и умыться, одеться
и позавтракать, сделать, быть может зарядку
(хотя чаще оно не внимает Порядку);

посмотреть на часы, крикнув с ужасом «Поздно!»,
успокоиться сразу, взять упавший ключ с пола,
и пойти, выбивая привычный клич Морзе,
опасаясь попасть под графу протокола;

пребывать на наскучившем месте прибытья,
переменно зевать, выполняя работу,
и завидовать славе чужой и открытьям,
но при том в подсознании славить субботу;

норовить улизнуть раньше хоть на минутку,
«забежать» не спеша по привычке в кафешку,
и не помнить о доме, заказать себе утку,
долго спорить с соседом и загадывать «решку»;

завалиться домой, объяснить «так и этак»
или просто сказать «ничего не случилось»,
ну а после уснуть или вставить кассету,
обращаться к себе с восхищением: «Личность...»

Душа

Душа вырывается из орбиты возможностей,
прерывая прорастание «реалистической» пошлости,
отбрасывая напрочь маразматические идиллии,
создаваемые лихо законами хилыми,
что назло всему миру не знают затмения
и встревают иглой, искажая тем зрение,
пресекая удар – косоглазие к истине,
нарисованной Богом на лбу у нас кисточкой
просветления, мудрости, не загубленной святости
и уверенности в будущности, но не в попятности;

Он рисует, не ставя пришедшее в рамочки,
все для блага людского, но, нет, не для галочки.
Он рисует – и годы и люди проносятся,
пробегают века, и события осами
украдут кусок меда изгрызенной памяти
или пустят кораблик в ряды верной партии,
чье участие в жизни не ставят в сомнения;
но сильнее штормит – и меняем мы мнение,

возвращаясь к истокам растления совести,
передела законности и признания собственности,
разделения бытности, расслоения целостности,
утверждения бренности, не изгнания мелочности.

Контора.

«Об амбициях ни слова, говорите, больше дела!»
Начинают так обычно расчлененку, порчу тела,
взятье крови на съеденье, истощение извилин,
вовлекаемые в руки прокарманных, то есть сильных,
заставляющих не думать, вырабатывать инстинкты,
позволяющие, впрочем, выдувать шар из пластинки,
разрешающие также называть себя героем
вроде Супермена в маске иль, конечно же, – Сталлоне;
начинают так повсюду, будь-то площадь, двор, контора,
заседание министров, представителей террора,
правых, средних, коммунистов и шпаны из комсомола;
начинают без причины, по причине, но без плана,
и уходит время в горло трибунального барана...
Зазевавшись, не заметят поредение лимита,
но не будут опасаться – все зашито и покрыто,
и не будут ошибаться в том, что праведность за ними,
ибо праведное дело есть удел поросших в гриме,
закаленных мягким шелком, изнурившихся сиденьем
и забывших вычитанье, зная только умноженье,
перемерзших в тёплой шубе, ослепленных рампой славы,
да замученных потоком золотой да черной лавы,
той, что льется и доводит обладателей до скотства,
им дающего, бесспорно, над другими превосходство,
им дающего, бесспорно (трудно передать словами),
рассыпное благородство и почтенье вверх ногами.

Объяснение

Обращение к пафосу сводит мысль до абсурда,
но что делать, когда по стенам крадется утро,
и что делать, когда душа разрывается, точно двери трамвая
и двор просыпается от крика собачьего лая?
прерываемого хрипом, удушающего стоном,
завываемого ветром, приглушаемого оном,
запаленным зажигалкой, перевернутым лопатой,
и не знающим причины предоставленной расплаты;
он летает и смеется, извивается и плачет,
исполяемый на солнце, ничего уже не значит,
он хохочет и летает по углам и подворотням,
поднимает листопады, но былого не воротит,
не вернет он зелень листьев, запах меда, синь тумана,
не вернет он ту зарницу, что вставала рано - рано,
и не сможет он представит на земле жизнь, нет, не сможет,
он уйдет травой под камень, на холмах он песни сложит,
побежит простится с светом, обогнув не раз экватор,
перегнать снаряд кометы, облаков коснуться ваты,
он простится с полюсами, подбежит с луной обняться,
и останется к Нему лишь попроситься и приняться.

Послесловие

Через несколько лет мы скажем,
что во всем виноваты мы.
Это участь, наверное, каждого.
Подойдём не спеша и развяжем
узелок своей тощей сумы.

И, быть может, то лучшая доля -
проклинать, а затем воскрешать.
Колос ведь убирают с поля,
чтобы заново колос сажать.
И, конечно же, лучшее – детям,
И, бесспорно, почет – старикам.
Но не верят деревья летом
зимней стуже, морозу и льдам;

не поверит в кончину бабочка,
прикоснувшись к душистой пыльце,
вызывая поток чистой радости
на восторженном детском лице;

не докажите вы солдату,
воевавшему честно в бою,
что победа его только дата,
присужденная календарю;

и не сможете вы разуверить,
не под силу вам воспретить
человеку в семнадцать лет верить
в то, что стоит на свете жить!

5-12.05.2002, Москва