Читая Бориса Акунина. Ху из Ху? Рассказ

Бумага. Тушь.Акварель. Иллюстрация Смерть, работа Санта.

Пишу не новеллу и не эссе, а что-то совсем непривычное, можно сказать, «публичный дневник» -  «наедине со всеми».
Получается рассказ в рассказе, как японский сонет-матрешка,  внутри которого
 еще один сонет, и внутри второго - третий...
 Речь пойдет о  новелле из романа Акунина, который я не только  не читал, но и  в глаза не видел.
 Странное  выражение, сама  фраза устойчивая, но грамматическая конструкция корявая -  «в глаза не видел»  - звучит не по-русски.
Вообще зрение  человека  устроено до такой степени фантастически, что это   вызывает изумление.
 Изначально все, что попадается  на глаза,  мы видим вверх тормашками, перевернутым с ног на голову,  в больших черных дырах.
 Затем мозг ловит сигнал, переворачивает изображение и дорисовывает его, наполняя цветом и формой.
Я бы сейчас не размышлял  над особенностями человеческого зрения, если б  однажды в Нью-Йорке  не случилась  автокатастрофа с моим посильным участием.
Спустя время после   происшествия не мог прочесть ни роман  Акунина,  ни никакой другой, потому что лишился способности переворачивать изображение в черных дырах.
Хотя не вижу, но прекрасно слышу, особенно удивительны уверения докторов, что мне волшебно повезло!
 Осчастливленный этим волшебным везением,   лежу в уютном  госпитале в обществе двух незрячих  и почему-то  несчастливых этим  обстоятельством сотоварищей.
 
Один из них - молодой толстяк,  храпун и фанат интернета.
Второй - шептун с донкихотской фигурой, которого толстяк зовет  Пит,  на  голивудский манер: Боб, Джек, Пит.
  Имена и длинные слова толстяк сокращает, будто ему лень договаривать буквы.
 Себя он называет Сэм –  от Семен.
А меня  док, потому что я врач.
 
 Храпун по-стариковски кряхтит, вставая с кровати, и  чувствую, как дрожит пол, когда он  наощупь продвигается к тумбочке, пережевывая что-то вонюче пахнущее.
 Шептун копошится на  месте,  шепотом  комментируя  свои физические действия.
- Тэк-с, что-то холодновато стало, сейчас мы укроемся одеялком,  и нам будет тепло.
А где же мы возьмем одеялко? А мы позовем сестричку...
Будто   в его речевой аппарат встроен датчик,  озвучивающий всю  муру, что  проносится  в  человеческом мозге.
 Он  только обследуется, ожидая своей участи, но я уже знаю каждое его переживание, озвученное в режиме онлайн  сиюминутных впечатлений.
 Никогда прежде не встречал столь само-общительного человека.
Мы с толстяком, после насильно-добровольной экзекуции на глазах, проходим реабилитацию.
- Как думаешь, док, я прозрею? Все-тки хрусталики поскоблили, глазные нервы подвязали, столько шороху...
- Ну конечно -  не сомневайся.
-  У тебя хоть авария – прикольно,  а у меня  из-за жратвы  глаза заплыли жиром!
- Не выдумывай!
- Ни фига се выдумки! Говорю ж - развязались глазные хрустали из-за того, что очень толстые глаза! Ожирение зрения! Слыхал такое?
- Ожирение зрения?! Это скорей моральный, чем физический диагноз.
- Ничо подобного! Из-за ожирения  зрения реально подскочило давление,  на что-то   там надавило и   раздавило, а ты долго  тусовался в "анатомичке",   что тебе делали?
- Вырезали в глазах окошки!
- Ух ты - типа форточки?
- Ну, что-то в этом роде, теперь три месяца надо жить как бы"с хрустальной вазой на голове",  нельзя наклоняться.
-  Даже   к ложке? - хохотнул толстяк.
 - Ни к ложке, ни к плошке.
- Но еси твои форточки не захлопнет сквозняком, ты сможешь чо-то разглядеть, да?
- Вроде обещают…
- А я-то думаю,  5 часов дока нет, видать  нипадецки от наркоза тащится!
 
На самом деле я тащился оттого,  что в глазах  уже не стояла  кромешная ночь, как прежде, а клубились туманно-мыльные силуэты симпатичного толстяка и шептуна, просвечивая, как через папиросную бумагу, смазанную вазелином.
- Док, почему ты   молчишь, - пристает Сэм, пока шептун общается сам с собой.
- Пробую включить третий глаз!
- Прикольно – люди-циклопы! – Киборги отдыхают! А где у нас третий глаз?
- Последователи духовных буддийский практик,  Сэм, уверяют что этот эзотерический орган ясновидения находится в межбровье!
 - Оба на! - целых три глаза! – чума! если б я имел такое несметное количество глаз,  я бы ими спал по очереди!
Шептун встал с кровати:
- А остальное время ты бы жрал?!
- Не-не-не, зачем мне три жирных глаза?! Остальное время я б  танцевал!
- Мг… может, мазурку?
- Не, ну без фанатизма, Пит!  Мазурку пусть  пляшет Мурзилка!  Я б замутил какой-нить вальсок.
- Почему именно вальс? - заинтересовался шептун этим хореографическим выбором.
- Потому что вальс  аккурат вписывается в трехглазие!
- Чем это он  там вписывается?
- Да своим  вальсовым ритмом: и раз, два, три -  раз, два, три...
- Кружись и считай  трехглазых буддистов!   Жесть! – Вальс - самый креативный танец.
 - Ну да, мода  времен Великой Отечественной!– вздохнул шептун.
 - А что? - Тогда тож круто тусили!  - Деревянный клуб, у входа грузовик, керосинка, аккордеон, вальс… она в  прикиде: белые носочки, ситцевое платьице, крендель на башке, прижмешь к себе -  и… раз, два, три, раз, два, три,
- А вокруг трехглазые буддисты в оранжевых занавесках, –  вставил шептун.
- Ага, это ты в масть! Жрут  галлюциногенные грибы  с рисом и тащатся!            
От этой картинки  хрустальная ваза покачнулась на моей голове,  и  три зорких сокола  покатились от хохота.
- Хорошо, да плохо! - передумал толстяк. - Окопная правда  напрягает - а я за безопасный секс!
- Зато война душу человека просвечивает, и не называй меня Питом.
 Петр это царское имя!
  - Ой, не бузи, Пит-Первый, блин! Окопная правда, она сермяжна, знаешь, чем отличается контрацептив от гондона?
- Да ничем!
- Не ска-ажи... контрацептив – это средство предохранения.
- А гондон, что не средство?
- Не-а!   Гондон - это  характеристика! Посмотрел на какую-нить  тыловую крысу, сразу видно – гондон штопаный, потому как окоп сходу просвечивает: ху из ху!
- Типа тварь я дрожащая, или право имею? - процитировал классика шептун.
- Ну, а то! Достоевщина  вштыряет в самую суть темы. Думаешь: я клевый, все пучком, а это всего лишь твои приятные фантазии.
 Война –  вот настоящее испытание! Она подкидывает  свой тест и выясняет,  отродье  ты, то есть тролль и гоблин,  или подобие божие - типа бабочка в ромашке!
- То-то, - согласился шептун, -  наша Раша все нас испытывает, меряет общим аршином и  каждое поколение воюет, такие мы загадочные души!
- Праильна мыслишь, воюем, чтоб протестироваться:
говно мы люди али мармелад на блюде. Без войнушки не узнать. Война есть сущий  лакмус сути человеков.
 
Слушая их разговор я представлял картинку в стиле ретро:  внизу  бомбы рвут землю, а наверху  облачные весы, на которых Бог и Дьявол взвешивают деяния  человеческих Душ…
Надвигалась ночь, мы лежали в госпитале под Питером, в Озерках,    где печальный Блок некогда  писал свою прекрасную «Незнакомку»:
 
И очи синие, бездонные
 цветут на дальнем берегу…
 
 Мысли прервал  звонок  скайпа. Звонила из Калифорнии моя жена.
В Калифорнии 360 солнечных дней в году - я огорчился от мысли, что приеду и не увижу солнца… !
И попросил ее почитать то, что хотел послушать, готовясь к предстоящей бессоннице. Толстяк строго за этим следил,  не прекращая храп до утра.
- Ты бы мог как-то улечься, чтобы немножко не храпеть?
- Не, док, я пасу твою бодрость! В окопе оно как?
 Кто хочет спать, тот спит хоть стоя, хоть под дождем!
Вначале все притихли, пытаясь вслушаться в чтение, но вскоре наперебой  запросили почитать, что-нибудь интересное.
 По выбору моей жены нам достался Борис Акунин.
 Я говорил, что не читал его, но не говорил, что  не слышал!
В Нью-Йорке моя жена работала  на телевидении,   ее голос и  манера чтения доставляли  нам удовольствие, кроме того, акунинское письмо, само по себе легкое и увлекательное, затягивало.
- Вот  чешет сочинитель, - крякнул толстяк, -  прям не оторваться, токо по естественной нужде!
 Забей антракт, док, а то бьюсь, как рыба в ополонке, мне отлить пора!
 Пол задрожал, мы подождали когда Сэм вернется и слушали  дальше  не отвлекаясь.
К утру скайп смолк, но заснуть никто не мог.
Три незрячих человека лежали в кромешной тьме и беседовали вполголоса о прочитанном.
Люди даже наедине с собой редко  бывают честными, потому что любят себя, жалеют, ищут оправдания, выгораживают,   хочется думать о себе  хорошо.
 А кто самобичуется,  все равно внутренне желает, чтобы его разуверяли, и  в самом самоуничижении  спрятана  надежда на оправдание,  утешение.
Подспудная просьба:  «Переубеди меня, похвали!»
Неожиданно между нами установилась та  искренность, которая бывает разве что на исповеди, в результате каждый  узнал о себе нечто новое .
Для  того, чтобы   тема нашего ночного разговора была понятной, нужно максимально сжато представить одну из новелл мини-романа   "Креативщик", которая явилась для нас  своего рода окопным лакмусом, определяющим,  как выразился Сэм,  ху из ху?
Новелла называется "Золотой эшелон"  и  отражает  реальный  исторический факт.
 Весь роман построен на том, что главный герой,  по существу демон ( хотя автор его так ни разу не назвал) проходит испытания, цена которым - бессмертие.
Однажды утром "демон", будучи стариком, выходит из дому и встречается с разными случайными людьми. Его цель -  рассказать незнакомому человеку новую историю.
Если  его историю дослушают до конца, то Демон в образе старика  помолодеет.
Таким образом, с каждым доведенным до точки   рассказом   через соблазн слова  он обретает бессмертие.
  «Золотой эшелон»  оказался единственным неоконченным рассказом во всем романе.
Так что если  вы не дослушаете меня - я пойму,  ибо даже демон в этой истории не сумел своей динамичной силой   удержать соблазн бессмертия  соблазном слова.
Мы установили мой  айпед  на тумбочке, чтобы в камеру была видна наша палата.
Толстяк лежал справа,  кряхтя и пережевывая  что-то вонюче пахнущее, а застенчивый шептун копошился слева.
 
                -2-

«Разве ты не знаешь про “Золотой эшелон”? –мелодично звучал приятный голос моей жены.  - Ну как же, это такая увлекательная история! И кино такое было, расскажу коротенько, слушай.
Во время Первой мировой войны золотой запас Российской империи хранился в глубоком тылу, в городе Казани.
- Вы слушаете?
-  Да, да - отлично слушаем!
Когда началась смута и неразбериха, весь этот бесценный груз, больше 500 тонн золота, достался белогвардейцам, адмиралу Колчаку.  Слитки чистого золота с двуглавым орлом царской чеканки!»
 Ну вот,  перед тем, как адмирала расстреляли, он распоряжался всем этим сокровищем. Часть потратил на военные нужды, а осенью, когда начал отступать, погрузил золото в поезд. Понадобилось больше пятидесяти вагонов.
Это и был „Золотой эшелон“. С ним произошло много приключений. Основная часть золота в конце концов досталась большевикам, но много и пропало. Сколько-то ящиков исчезло бесследно,  а в других вместо слитков оказались камни.
Представь себе. Сибирская зима. Ветер гонит поземку вдоль железнодорожного пути, на котором стоит длинный состав. В темноте мигают огоньки населенного пункта.
Это    последняя ночь 1919 года.
Бах! Бах! Бах! Бах! Бах! Бах! Бах!
Кто-то высадил обойму в черное небо. Пьяные голоса закричали : «Ура!».
Новый год!
Двенадцать часов – время обхода.
Сказал капитан :  «Новый год подождет».
Снег скрипел у него под каблуками.
Вдоль насыпи пылали костры. Около них грелись солдаты, охраняющие Золотой эшелон, они пили и пели.
Капитан  вздохнул и пробормотал: «Разболтались, скоты».
У соседнего вагона стоял часовой.
Вагон был устроен необычно. Примерно половину занимало открытое пространство:
в середине была установлена прочная стальная решетка. Капитан осмотрел пломбу. За столом сидел офицер с двумя звездочками на погоне.
– Смотрю я на вас, господин капитан, и удивляюсь. Всё разваливается к черту, а вам хоть бы что.
Вопрос: надо ли держаться? Может, пускай лучше всё уже развалится?
Капитан отрезал:
– Лирика. А мы люди военные. С Новым годом вас.
Капитан обошел еще несколько вагонов. Перед каждым стоял постовой, внутри дежурил офицер. Один из них лыка не вязал.
Он забрал ключ от двери хранилища и устроил нарушителям дисциплины выволочку.
– Чего ждать от нижних чинов, если вы подаете такой пример! Стыдитесь!
У следующего вагона приседал-приплясывал не солдат с винтовкой, а унтер. Его правый рукав был пустой, просунут под ремень портупеи.
–  Семенчук? – спросил капитан. – С кем разговариваешь?
– Сам с собой, ваше благородие.
– А часовой где?
– Упился, змей. Завтра проспится, ряху начищу. А пока вот сам.
– Это правильно.
В вагоне за столом сидел молоденький прапорщик, читал книгу.
Капитан покосился на страницу, увидел, что это стихи. Дернул усом, но воздержался от комментариев.
Проверил пломбу на решетке и попросил показать ключ.
А долго мы еще тут стоять будем, не знаете? – спросил юноша.
– Пока не получим приказ.
– А потом куда?
– Наверно, в Иркутск.
– А из Иркутска? Во Владивосток? Потом уже некуда…
– Послушайте - в каждом вагоне одно и то же нытье! Надоело. Я главный хранитель, а не верховный правитель. Надо исполнять службу. Иначе свихнемся. Ясно?
– Ясно…
– С Новым годом. Бог даст – не последний, – без особенной надежды кивнул  главный хранитель золотого эшелона.
Увы. Новый 1920 год для него закончился  через минуту. Капитан спустился в снежное кружево, однорукого на посту не было .
– Семенчук! Ты где?
– Здесь я, – раздалось сзади.
И Семенчук  ударил капитана ножом в спину. Тот ойкнул удивленно и жалобно, хотел обернуться. Но убийца обхватил его  единственной рукой за горло и прошептал:
– Тихо, милай. Тихо.
Уложил обмякшее тело на землю, зашарил у него  за пазухой. Достал ключ, поднес к фонарю, покачивающемуся на ветру.
– Эхе-хе, – сокрушенно прошептал Семенчук, -  кабы десять рук да десять ног…
 Он поцеловал ключ и спрятал в карман. Труп затолкал под вагон. Оглянулся. Быстро поднялся по ступенькам.
– Ваше благородие, ну что, надумал? – сказал он, приблизившись к тому самому  юноше, который читал стихи .
Свою единственную руку  он держал в кармане.
– Ты о чем?
– Знаешь о чем. Приехали мы. То самое место. Уходить пора.
Молодой офицер изменился в лице, заморгал. Попробовал повысить голос:
– Я тебя предупреждал! Не смей вести со мной такие разговоры! Я не доносчик, но говорю последний раз…
Однако тон был неуверенный, и Семенчук перебил:
– Ты не говори. Ты слушай. Для кого золото стережем? Кому везем? Японцам? Большевикам? Пропала Расея. А ты молодой. Расправь крылья, не будь дураком. Жизня, парень, она короткая. После будешь локти кусать. А место самое верное. Спрячем – никто не сыщет. Когда поутихнет, вернемся.
Юноша сел. Его лицо шло красными пятнами.
– Ты же знаешь, Семенчук. У меня только ключ от двери. Ключ от решетки у главного хранителя.
Тут Семенчук вынул руку из кармана.
– Вот он, ключ. Давай, милай, не спи! Шевелись, сахарный! У меня лыжи припасены.
 Заскрежетал замок, лязгнула стальная решетка, скрипнула дверь.
Под потолком хранилища зажглись лампы.
На деревянных полках лежали ящики: слева плоские, для слитков; справа повыше—для монет.
– Эх, нам бы сани, – плачуще посетовал Семенчук. – Пудов пять бы взяли. Ладно. Жадный куском подавился. Я пудовый ящик возьму со слитками. Больше мне, калеке, не уволочь. Где твой мешок немецкий?
– Рюкзак?
– Ага. Сыпь в него, сколь унесешь. Только учти, дорога неблизкая.
Вдруг возникло ослепительное тягучее сияние – это засверкали слитки  с царским клеймом.
– Господи, с ума сойду… – пропел Семенчук.
Опустился на колени, прижался к металлу небритой щекой. Из уголка глаза вытекла слеза.
Молодой офицер горстями сыпал в рюкзак звонкие переливчатые монеты.
 
И вот похитители уже в лесу, далеко от железной дороги.
Впереди шел Семенчук широкой, мерной походкой.
– Ах, ноченька, прощевай, милая, – приговаривал  он, поглядывая в восточную сторону, где начинало розоветь небо. – Век не забуду.
– Что, ваше благородие, пристал? – крикнул он, обернувшись.– Надорвешься. Ссыпь фунтов десять вон в то дупло. Я этот дуб запомню.
– Я лучше винтовку…
 Прапорщик снял с плеча винтовку и бросил в снег.
– Далеко еще?
– День да ночь. К другому утру выйдем.
– А поближе нельзя спрятать?
– Можно. Если без ума, на русский авось. Только я, милай, авося не уважаю. Там такое место, только черт сыщет. Сто лет пролежит, никто не тронет.
– Да что за место?
– Дыра каменная. Я там десять лет тому золото искал. Там и руку оставил.
– Ты ж говорил, ее на войне оторвало?
– Мало чего я говорил. Не был я на войне. Документы у меня чужие,
 погоны тож. К поезду золотому прибиться хотел.
– А как руки лишился?
– Когда золото искал, в пещере заряд динамитный не так положил. Ну, мне руку-то камнем и прижало. Не выдернуть. И нет никого, один я там был. Делать нечего. Жгутом повыше локтя перетянул, топором жахнул… Главное, впустую всё. Не было там золота… Не было, а теперь будет. Идем, паря, идем.
Следующую ночь они провели в овраге у костра. Выбившийся из сил офицер спал, подложив под голову мешок с монетами.
Семенчук курил и всё бормотал что-то, бормотал.
Добродушно поглядел на спящего.
– Охо-хо, молодость.
Поправил на мальчишке сползший полушубок.
– Спи, милай, спи.
Утром они шли след в след по узкой тропе над обрывом, под которым белела замерзшая река.
– Далеко еще? – спросил офицер.
За  две ночи его свежее лицо обветрилось, губы растрескались, глаза запали.
– Последний раз вот туточко передохнем, а там уж рукой подать. Сымай поклажу, парень. Передохни.
Семенчук сел на край обрыва, свесил ноги  и беззаботно поболтал ими. За все время он не спал ни минуты, но усталым не выглядел.
– Из-за острова на стрежень, – запел он, озирая речной простор. – Красота-то, а? Я, милай, красоту ужас как люблю.
Офицер посмотрел на него с удивлением.
– А летом тут… знаешь? Тайга зеленая, небо синее, река черная. Осенью еще краше. Вон из-за той сопки журавли по небу как запустят…
Семенчук показал на холм. А когда юноша повернул голову в ту сторону, он выдернул из пустого рукава нож и полоснул товарища по горлу. Проворно поднялся, ударом ноги сшиб  его вниз.
Тот сорвался, но слепым движением схватился за  за лямки тяжелого рюкзака. Раненый несомненно рухнул бы с обрыва, если б Семенчук не успел схватить рюкзак
–  Не балуй! Что золотишко донес, спасибо. Куды бы мне, однорукому? А ныне лети себе с богом.
 Глаза офицера закатились, изо рта вырывалось сипение, но пальцы судорожно сцепились, не разжимались.
Осердясь, Семенчук попробовал ударить по руке . Чуть не потерял равновесие, качнулся и выпустил рюкзак, чтобы не упасть.
  Офицер полетел вниз головой. Тяжелый рюкзак ударился о лед первым. Ткань лопнула, во все стороны разлетелись желтые блестки.
Сверху, с тропы, казалось, что мертвец лежит на белом, со всех сторон окруженный золотой пыльцой.
– Тьфу, незадача! – сказал Семенчук. – Ладно, после слазаю.
Не очень-то он и расстроился. Убийцу распирало радостное волнение. Оказавшись вблизи от цели, он будто немного повредился в уме.
Приговаривал, напевал, а то и приплясывал.
Отойдя от места преступления метров на десять, он оказался у входа в узкую трещину.
– Э-ге-гей! – заорал Семенчук во весь голос. – А вот и я! Не ждали?
Ему ответило дерганое эхо: «Ждали, ждали, ждали!» Он расхохотался.
– Ну то-то.
Протиснулся в щель, показались три прямоугольные дыры, когда-то пробитые динамитом.
Он всхлипнул.
– Жизня моя, жизня, колечко золотое… Закольцевалась, родимая.
Поставил на землю заплечный мешок, вынул фонарь.
Перед тем как войти, задрал голову и посмотрел вверх, на светлую полоску неба, с двух сторон стиснутую кручами.
– «Имел бы я златые горы и реки, полные вина»! – запел Семенчук, но дальше первого куплета дело не пошло. Эхо тоже хотело участвовать в пении, но только мешало.
– Ладно. После попоем…
Осторожно переставляя ноги, чтоб не споткнуться, он направился в угол, где лежала груда больших камней. Остановился. Дыхание стало прерывистым.
В ярком пятне света что-то белело.
Это была кость, зажатая между глыбами.
– Лежишь? Рученька ты моя… Вишь, и без тебя управился.
Стенки поблескивали крупицами серного колчедана, который часто сопутствует золотому месторождению.
– Блестите? – сказал Семенчук колчедановым искоркам. – Поблазнили золотом, да обманули. А золотишко -  вот оно.  Он стукнул по мешку и засмеялся.
Чтобы пролезть по штреку, пришлось согнуться в три погибели. Фонарь он повесил себе на шею. Здесь-то он собирался спрятать сокровище. Вытащил ящик, и открыл крышку. Долго смотрел, как мерцают слитки. Говорил с ними, плакал, смеялся.
Напоследок произнес:
– Ну, полежите тут покеда. За монетками, сестренками вашими, слазю.
Возле глыб, зажавших его отрубленную руку, он остановился. Ему пришла в голову идея.
– Рученька ты моя. Похороню тебя честь по чести.
 Он хихикнул.
– Или в золото оправить да на стенку повесить?
Он вставил  кирку в зазор между валунами, навалился. Управляться одной рукой было трудно. Выручили сила и сноровка.
Сверху посыпались мелкие камешки.
– Иийэххх! – выдохнул он, просовывая кирку все дальше.
Валун чуть-чуть приподнялся, Семенчук вытянул то, что осталось от его конечности.
– Ну, здорово. Отошшала ты тут, сиротинушка.
Плоть полностью истлела. Он держал в руке две белые кости, на которых болталась размозженная кисть, и горестно вздыхал.
А  растревоженная груда камней сверху все шевелилась, кряхтела, большой кусок гранита, лежавший на самом верху, тронулся с места.
 Сполз ниже, покачался на краю и сорвался – прямо на склоненную голову Семенчука.
Раздался хруст, сдавленный крик, лязг разбившегося фонаря.
В пещере стало тихо и темно…
 
                -3-
Скайп отключился.
Некоторое время мы лежали молча.
 - А помните фильм "Свой среди чужих", - оживился шептун, - там была аналогичная ситуация: дворянин хотел украсть золото, а честным оказался красноармеец и честность победила как высшая нравственность!
- А тя  ниволнуит,  заерничал толстяк, что  честный красноармеец  охранял  то, что украдено?!
 Угарная картинка нарисовалась! - Царя, помазаника Божия,  вместе с  принцессами, принцем и  царицей  слили в болото,  золото  стибрили, а кто украл, тот честно  охранял! - Несостыковочка,  Пит.
Слушая их, я думал о том, что золотой эшелон, в определенной степени отражает модель  общества,  в центре которого нечто дорогое -  нравственный закон.  Люди охраняют золото закона, но быть честным среди них смертельно опасно. Честь стоит жизни  или, по меньшей мере, судьбы.
- В стране,  очнулся шептун, образовалась  круговая порука лжи,
 выжить, будучи честным,  как пройти через лес и не запылиться - невозможно.
-  Именно! - одобрил толстяк, опять жуя что-то вонюче пахнущее,  хоть выпей йаду и разбейся апстену!
 Тусить в обществе,  как заверещал великий Ленин, и быть свободным он него нереально!  Террор и токо террор! Вот, что такое экспроприация?  –  Натуральный грабеж, бандитизм в госмасштабах!  Грабь награбленное!
- Да чего это ты распалился, как на броневике?! - урезонил его шептун.
 Люди против порабощения восстали! Он обратился ко мне: ты тоже так думаешь  про экспроприацию?
- Я думаю, что чужая низость не оправдывает своей! Что же касается революций, то их затевают романтики, осуществляют преступники, а пользуются аферисты.
- Я заценил – круто сказано! - засмеялся толстяк.
- Это наблюдение Бисмарка!
- Неважно, кто заметил - главное, что он прав! Не, ну надо быть в хлам тупым, чтобы думать,  что  насилуют, убивают, врываются в дома и гадят в  вазы  во имя светлых идей! Док, ты еще что-нить читал  у Акунина?
- Однажды в самолете  прочел, кажется,  "Любовник Смерти" называлась книжка.
- А про что?
- Тоже про воров.
- Ухт, он что кайфует  на этой теме?
- Нет,  у него больше сорока книг, на разные темы, но меня тогда поразила одна вещь.
- Какая вещь?
 Акунин воспроизводит воровской язык  очень убедительно,  виртуозно  владеет пластикой речи, у него такая невероятная стилистика перевоплощения, что возникает эффект присутствия. Читаю, и вдруг ловлю себя на мысли, что он совершенно исключил из общего арсенала  основной компонент речи,  будто вытащил стержень, на котором держится система общения.
- Ну и чо?!
- Да ни чо, важно, что при этом сохраняется достоверность  и передается ощущение подлинности.
- Как же можно убрать основное и  создать убедительную  реальность? - заинтересовался шептун.
- Это и есть высший пилотаж мастера. Само понятие «мастерство» - просто  клише,  которое можно приклеить к любому классику.
 Но  сформулировать в чем  заключается мастерство,   означает  выразить мысль, а не напыль общих слов.
- Давай выражай, док, што за фокус?
- Описывая диалоги  воровской среды он ни разу не использовал то, без чего в жизни не обходится ни один разговор в этом окружении...
-  Не томи, док, - без чего не обходится? Нетерпеливо перебил толстяк.
- Без мата. В его тексте нет ни единого слова…
 - И даже «сука»?
- Даже «дурак»! 
 - И без этой фишки все выглядит пучком?
- Более чем,  впечатление, что он преследует задачу, создать подлинную картину воровской среды,  минуя  живой элемент их речи.
- Ухт, вот почему муви про большевиков - фальшь и пафос, люди лабают не натурально! 
 "Землю, блин - крестьянам!»  - от лохи и повелись, а  оказалось  брехня –  - сдавай кровное в  общак и паши на дядю - одно слово - большевики!
- Да… Сэм - нет ничего отвратительней большинства!
- Ну, док, ты прям режешь умности нипадецки:)
- Это Гете сказал.
- Не важно,  главное, что он тоже прав.
Толстяк встрепенулся,  его озарила  мысль: док, будь ты, в том золотом эшелоне,  ты бы украл?
- Нет, я бы не украл!
- А может, ты  просто боишься?! Тебе западло  из-за того, что стремно?
 А ты, Пит украл бы?  Колись, цука, как в окопе!
Шептун заерзал.
-  Нет,  воровать не стал бы!
- А может,  просто смекалки не хватает, решимости?
- Думай, что хочешь - все равно нет!
- Ага,  ясно, как в дудочку!  Ты не стыришь, потому что мямля,
а док  не подпишется, потому что стремак. Вас обоих   грохнут под корешок!
 Когда  однорукий говорил: « Пора золото брать!» - он  руку  в кармане держал! На ответ   «НЕТ!»  он бы вытащил нож, на ответ «ДА» -  ключ.
- Ключ от хранилища,  где деньги лежат! - сказал шептун без тени шутки.
- Молчи, трупальдино!  Ишь, какой легкий! За честность  жизнь  не жалеет, а   за глазки свои дрожит.
-  Я бы  ушел из  золотого эшелона, но руки в крови  пачкать не стал! - обиделся шептун.
 - Дернуть,  знчт,  решил, да? Так это  дезертирство –  не выход,  найдут и расстрел, ищи мозги на стенке!
- Но я не могу воровать! -  отчаянно запротестовал  шептун!
- Ага, сичас! Не может он! Так каждый думает - спроси любого: ты бы украл? – НЕТ! И любуется собой! Сказал - нет  на этой  ноте   останавился, довольный.
А вопрос не исчерпан!    Жизнь движется, и ее не устраивает твой гордый ответ.
- Не буду вором, и все! – разозлился шептун.
- Не хочешь, а  другой хочет, а  ты свидетель. Кому  нужен живой свидетель?  Ты реальный трупак Пит, и это твой выбор - умрешь честным идиотом от руки  подонка!
- Что же мне - человека, как корову, зарезать?  Мне  и корову-то жалко. Выхода нет!
- Выход  есть всегда!
- Какой же выход, Сэм?
- Ты не украдешь, не убьешь  - значит, убьют тебя! Твой выход называется ЖЕРТВА,  ты   терпило по определению.
Шептун заворочался, причитая, как заводной:
- Что же нам делать? Направо пойдешь - смерть найдешь, налево пойдешь - смерть найдешь, прямо пойдешь...
- А ты бы украл, Сэм?  - спросил он.
- Если не украсть – значит сгинуть,  убьешь и не украдешь - обвинят в убийстве, все одно кранты! Я бы реально убил и украл -  это док готов умереть за правду.
- Я не сказал, что готов умереть.
- Значит, ты готов стать терпилой? - поинтересовался самый  решительный из нас мокрушник  и вор.
 Преступник или жертва? – этот вопрос может задать себе каждый - выбирай,  док!
- Не знаю, но тому, кто не давал мне  жизнь, я не  позволю распоряжаться моей жизнью!
- НЕ убивай, док!- отчаялся шептун. -  Ты же гуманный!
- Прости,  друг, но  не могу признать над собой  волю какого-то подонка!
- А чью волю ты бы признал?
-  Только Божью волю,  как высшую силу. А тот хмырь не выше, не умней меня! Почему я должен позволить ему пнуть мою жизнь под колеса?
 Он не Бог и я не Бог - мы люди, значит,  сразимся! Я бы убил  ...
- Молодец, док! Уважаю, а терь удирай с золотом! - подсказал Сэм, записывая меня в свою компанию.
- Нет,  золото  я верну.
- Не зачетно - тебя  засудят!
- Пусть, но золото будет на месте! Убью предателя, сохраню  жизнь и золото.  Отдам все в руки правосудия.
- Капец доку - прихлопнут, как муху!
- Возможно.  Пусть все рушится  к чертям!
Но  это будет преступление суда и общества, а не мое.
- О, о - окопная правда засветила ху из ху! - док убийца, Пит терпила!
- А ты, Сэм, убийца и вор! – взорвался шептун.
- Зато я живой  и здоровой, сижу на зеленом острове и хаваю бананы с водкой,
 а вы гниете в земле – борцы за правду, блин!
Ну и пусть, огорчился шептун, я такой какой есть, но толстяк не унимался -
ведь ты же умняга,  док, что тобой руководит в этом дурацком чойсе?
- Не знаю, Сэм, наверное, дезоксирибонуклииновая кислота.
-  Что еще за хрень такая?
-  Это ДНК -  наша генетические связь. Наверное, в фигуральном смысле, у каждого в жизни был свой золотой эшелон.
- И у тебя был?
- Был, но прежде я не думал об этом в таком ракурсе.
- Ты,  небось, док, в том твоем эшелоне заправлял парадом?
- Нет,  не был заправилой, потому что был  сыном "заправилы".
 Мой "золотой  эшелон" катился из  детства, события  происходили не в масштабах страны, а в масштабах летнего лагеря,  где мы пионерили,  играя в «Зарницу».
-  Колись, док, ты грабанул знамя, завалил  пионерца и закопал с концами, да?
- Почему у тебя такие кровожадные фантазии, Сэм?
- Потому что жисть такая, цука окопная! Выходит,  не ты   гегемонил на "Зарнице"?
- Нет, я был отрезан от власти,  несмотря на ребячьи выборы, потому что директором лагеря был мой отец.
- Дык тебя выбрали командиром, а отец отстранил?! Выходит врал грузин - морда в оспе – что сын за отца не в ответе?!
- Вопиюще врал, Сэм, после экспроприаций были репрессии.
 Родственник врага – враг! Сплошных врагов народа волокли за решетку по семейному признаку: отец и сын, муж и жена, как сиамские близнецы шли по одной статье.
- А  что там случилось с твоей золотой зарницей,  с твоим эшелоном?
-  Я поклялся,  что  найду знамя, потому что несправедливость ранит детство больше, чем она ранит зрелость. 
- Ну, ты и геройстик, нашел? - насмешливо спросил Сэм.
- Во-первых, это не так просто - знамя искали четыре отряда, согласованные между собой и управляемые взрослыми, а я пребывал в одиночестве, без "мудрого руководства". Во-вторых, я не нашел знамя!
- Не нашел? – разочаровался во мне шептун.
- Нет, но знал, где оно лежит, просто в свете  налетевших событий забыл о нем!
- Ты забыл о знамени?! - в один голос воскликнули оба.
- Нифигасе, если бы я мог видеть, я бы вылупил зенки!
- Сначала только о знамени и думал, а потом напрочь выкинул из головы, не до того было.
- А что случилось то?
 
                -4-

 Случилось вот что - отбой объявили  на час раньше, потому что в ночь перед «Зарницей»  все должны  были хорошо выспаться и отдохнуть, в лес предстояло   выступить на рассвете.
Я построил  план, идея была проста и после отбоя пошел осуществлять  свои военные задачи.
- А, что за план был, док?
- Первый пункт плана - разведка. Ведь перед тем, как  все начнут искать знамя, думал я,  кто-то куда-то  должен его спрятать.  Надо выследить того, кто  будет прятать знамя.
- М-да, не хухры-мухры башка! - одобрительно крянул Сэм, -  простенько и
 мож-скать  гениально! Ты прям генералиссимус - и он смешно произнес с грузинским акцентом - хороший план у вас товарищ Жуков!
- Да не перебивай ты! Что дальше, док?
- Знамя висело на флагштоке. Я залез на дерево, наблюдая оттуда за старшими вожатыми.
- А почему именно за ними? - взволнованно спросил шептун.
- Потому что  мало вероятно, что женщины  будут прятать знамя, бегая по лесу, пожилые воспитатели тоже, а молодые  пили вино с котлетами и рассказывали анекдоты.
Они посидели, произнесли пару тостов и пошли к флагштоку, спустив знамя, отвязали его, мне даже не пришлось  следить за ними дальше, потому что засовывая знамя в целлофановый пакет они обсуждали, что спрячут его не в лесу, где все станут искать, а около моста.
Ну, я и решил, что  мост можно обшарить утром.
- Круто! Так чего ж ты  не нашел это знамя, блин, если  знал, где оно?
- Знаешь, Сэм, только сейчас осознаю, что в тот момент во мне произошли нравственные метаморфозы -  отделившись от коллектива я, тем самым, стал  на  путь преступного индивидуализма, в силу чего,  идея патриотизма  переплавилась во мне в идею фарса.
Пока ребята, расчертив лес на квадраты, рыскали с картой и докладывали в генштаб о своих действиях, я пошел к мосту, чтобы  взять знамя, притащить в лагерь, привязать к флагштоку и поднять! Пусть  реет в небе, пока они ищут его на земле!
- Эх, красивая мысль! - Хлопнул в ладоши толстяк.
- И довольно крамольная, хорошо что этого не случилось.
  Горн  трубил, отряды  обшаривали лес.
Мост оказался длинным, с выгнутым позвоночником...
 - Так ведь опасно разгуливать по  мосту, могут засечь!
- Я был того же мнения, Сэм, поэтому залез под мост.
 К днищу вдоль всей спины моста,  были привязаны какие-то коробки и пакеты,   один за другим, как позвонки. Пришлось подползти, дотянуться и расковырять один сверток. Оттого, что я увидел, брызнули слезы.
 На меня смотрели глаза моей матери. Это была  икона "Нечаянной радости",
 о чем я узнал, гораздо позже.
 Маму свою  не помнил, но в кабинете отца висел ее портрет. Иногда он стоял перед ним неподвижно, точно каменный,  лицо у него было сухим, но  чувствовалось, что он плачет.
Я поцеловал  икону  и   быстро спрятал  за пазуху, в пакете еще были пачки денег, советские сторублевые бумажки, про знамя, и про то, что его надо искать   совершенно забыв!
 - Ухт! Что ж это были за дары данайцев, док?
-  Думаю, обыкновенная  контрабанда, Сэм, которую кто-то прятал под мостом.
Взяв  раскуроченный пакет я стремглав помчался в лагерь, нашел отца,  рассказал  о своей находке.
Тут же вызвали водителя и  грузовик  ринулся к мосту.
Дети играли в «Зарницу», а  два воспитателя: рыжий грузин, еврей  - и водитель загружали в кузов контрабандный товар.
Потом отряды отправили на обед, а взрослые собрались на совет в отцовском кабинете.
Я притаился за шкафом и слушал разговор.
 
- Ты не прав  дорогой, мы  ишаки, или горные орлы?! - поделим калым и разлетимся -  август, конец смены!
- Не-не, так не будет - одну пачечку для Фирочки, остальное таки сдадим!
 - Мы все сдадим  властям, -  твердо сказал отец, – это не наше.
Грузин и еврей его уговаривали, водителя на совете не было.
 Вскоре приехал милицейский газик, все покинули  директорский кабинет,
остался один дядька с погонами и мой отец.
 - Давай часть товара за шкаф, пока понятые не пришли.
Я услышал, что прямо ко мне кто-то волочит коробку.
У самого шкафа возня прекратилась.
- Зовите понятых, повысил голос отец и  настежь распахнул дверь.
Потом  описывали количество пакетов,  было скучно, но вылезти я не мог.
Когда протокол был закончен,  мужик в погонах сказал отцу: «Распишитесь».
У меня ёкнуло сердце - вот сейчас будут благодарить, даже наградят.
Но мент молча взял расписку и тихо сказал:
-  Твою мать! – ни себе, ни другим! -  козырнул и вышел, хлопнув дверью.
  Пыль нестерпимо  щекотнула в носу, я больше не мог сдерживаться и чихнул.
Отец за шиворот вытащил меня из–за шкафа, рубаха разъехалась, он увидел икону, вздрогнул от неожиданности, остолбенело глядя на нее.
Я умоляюще взял его за руку, до слез хотелось  оставить икону себе.
Но он молча вышел вслед за тем, который отдавал  честь, и через минуту вернулся без иконы.
С тех пор, в какой стране не бываю, всегда захожу в храм,   ставлю свечу  Нечаянной радости, но таких глаз больше  не встречал.
- Элемент случайности убивает наши идеи, -  забормотал шептун.
- Что ты шепчешь? -  недовольно буркнул Сэм.
-  Я про то, что читал в какой-то умной книжке, будто элемент случайности убивает идею справедливости, поэтому каждый,  имеющий власть, сам решает, что есть добро и зло,  и какую статью к этому применить -   нравственный закон внутри нас и есть мерило честности.
 - Выходит, друзья мои,   равновесие суть справедливости.
- Романтики, -  иронично ухмыльнулся Сэм, поворачиваясь к стене,
Как бы там не было… но  один из нас терпила, второй убийца, а третий вор!
Вот и вся окопная правда.
Шептун вздохнул, но возражать не стал. Толстяк захрапел.
Вдруг за окном,  я четко увидел, как  из-за дерева
медленно выкатилось большое, красное солнце и,  остановившись напротив, засияло прямо в глаза.