Дело о сонете

ДЕЛО О СОНЕТЕ”

    Вряд ли когда-нибудь можно было предположить, что сонет, в котором объяснялись в любви и размышляли о смысле жизни Петрарка и Шекспир, Пушкин и Расул Гамзатов,  а так же многие другие поэты,  вдруг окажется поводом для политического преследования. Тем не менее такой скверный анекдот произошел с советским поэтом Павлом Антокольским. Приключилась эта история в 1949 году, когда была развязана кампания по борьбе с космополитизмом, сильно отдававшая антисемитским душком.
 
*  *  *
    “Суровый Дант  не презирал сонет…” - утверждал Пушкин. Более того, свое программное стихотворение “Поэт” он  опять же облек в строгую сонетную форму. Не презирали сонета Лермонтов, Тютчев, Фет, Бунин, Цветаева, Блок, Мандельштам и – не поверите! – даже Демьян Бедный!
    Вот и решил преподаватель Литературного института Павел Антокольский приобщить питомцев муз – слушателей  своего семинара к сонету. В скобках замечу, выбрал он для того не очень удачное время: всё, что приходило к нам с Запада,  предавалось анафеме. А сонет, что ни говорите, имел подозрительные, не наши корни.  Так вот – дал он студентам задание написать сонет о Хлестакове, не предполагая, чем это обернется.
    Чтобы меня не приняли за барона Мюнхгаузена, рассказывающего небылицы, сошлюсь на воспоминания Вс. Вс. Иванова “Голубой зверь” в журнале “Звезда” №2 за 1995год: “Антокольский, послушав мои стихи, приглашал меня походить на его занятия в Литинституте, где он, по его словам, собирался давать студентам задание, как-то: написать сонет  о Хлестакове. Не знаю, смог бы я в этом поучаствовать, но его, как “космополита” выгнали из профессуры Литинститута через несколько дней после нашего разговора”. Он был заклеймен, как безродный космополит, что звучало примерно так же, как народный фольклор, однако имело привкус политической ущербности и звучало почти как враг народа”.
     Вообще-то Павел Антокольский давно был замечен в подозрительных пристрастиях к французской поэзии в ущерб советской тематике, за что один литературный пародист обозвал его Полем  де Антоколем. Впоследствии, когда улеглись политические страсти, он все-таки издал в 1970 году книгу блестящих переводов галльских поэтов “Медная лира”, чем внес свою лепту в укрепление дружеских связей двух культур – русской и французской. Здесь, наверное, в самый раз вспомнить, что Пушкин в совершенстве знал французский, и у Льва Николаевича Толстого в “Войне и мире” страница за страницей написаны не по-нашему, а  по-французски. Тем не менее, они остались истинно русскими писателями, гордостью России!
     Павлу Антокольскому не повезло. Он жил в стране  в те времена, о которых было сказано: “Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью”. В стране, где шельмовали самых талантливых писателей, кинорежиссеров, композиторов и ученых. В стране, где генетика и кибернетика были объявлены буржуазными лженауками. В стране, где недоучка из духовной семинарии Сталин вразумлял лингвистов в вопросах языкознания! И кого бы думаете  он поносил? Самого Марра, которого не всегда понимали и сами  лингвисты. Наверное, потому что не учились в духовной семинарии…
    Чуть больше года после окончания Великой Отечественной войны длилась передышка в жизни творческой интеллигенции,  и вот снова началась  охота на ведьм. Одна идеологическая компания следовала за другой. Наконец, в  феврале 1949 года была развязана разнузданная борьба с низкопоклонством перед “гнилой западной культурой”. Смысл ее звучал примерно так: все наше лучше ихнего, мы всегда и везде были первыми, и лишь неурожай яблок не позволил кому-нибудь из наших ученых открыть раньше Ньютона закон всемирного тяготения. Именно тогда родились замечательные афоризмы: “Россия – родина слонов” и “Наши карлики – самые высокие в мире”.
     Нынешнему поколению трудновато понять смысл и цели кампании по искоренению космополитизма, когда любое обращение к научным открытиям, духовным и художественным ценностям Запада объявлялись порочными и  считалось низкопоклонством.  Борьбы с “безродными космополитами” имела идеологическую подноготную, усиленную  Фултонской речью Черчилля, который предупреждал об опасности существования тоталитарного советского режима для Европы. Кроме того,  взрыв ура-патриотизма помогал стереть  впечатления о свободной,  благополучной жизни, отличной от нашего убогого крепостного существования, в странах, где побывали воины-победители. А известно, ничто так не сплачивает ряды и не зашоривает глаза, как образ общего врага – им-то и стал космополит с семитскими чертами лица. Он и был выбран козлом отпущения.
     Борьба с космополитами дала выход и зоологическому антисемитизму Сталина, чьи руки были обагрены кровью великого актера Михоэлса, расстрелянных еврейских писателей,  и кому в угоду было состряпано “Дело врачей”, кто якобы вредительским лечением отправлял на тот свет видных партийных и советских деятелей. А чтобы не оставалось никаких сомнений, кто есть “безродный”,  появилась  карикатуру мужчины с семитскими чертами лица, понятно, с большим носом. Он держал в руках книгу, на которой было выведено только одно слово: “ЖИД”. Так “остроумно” была обыграна фамилия известного французского писателя Андре Жида.
    Питомцы муз, будущие известные  советские поэты, не стали тратить порох на исполнение  литературного задания з написать сонет о Злестакове, а дружно  заклеймили Антокольского за приверженность к французской литературе, вообще, и  к сонету с гнилым итальянским душком, в частности. Причем, с полной душевной  уверенностью в своей правоте, так как против космополитизма ополчилась “Правда” - рупор партии. Поэтому себя студенты считали патриотами, кому надлежало поддержать ее в идейной борьбе  против различных “безродных”, кто приравнивался к врагам родины.
    Однако вопреки общему остракизму нашелся-таки человек, который, прочитав о травле Антокольского не то в «Литературной газете», не то в «Культуре и Жизни»,  возмутился и  выполнил задание мэтра, хотя не учился в Литинституте, а был студентом Семипалатинского педагогического института.  Николай Шатров  написал в пику им «Сонет  о Хлестакове»:
«Да знаете ли вы, что значу я?
Рассвет, а уж бегут ко мне курьеры…»
Он пьян и врет, теряя чувство меры,
Снискавши изумленье дурачья.

А жизнь молчит. Где правда? Где друзья?
Но Хлестаков не потеряет веры:
Теперь он знает: кошки ночью серы,
А люди – днем… Так как же без вранья?

И лучших честных слов на свете много ль?
Избиты, словно камни мостовой…
Они – как ты, они – как голос твой.

Что Хлестаков? О нем напишет Гоголь!
И Н. Шатров на лучшей из планет
На эту тему сделает сонет.

    В те годы, когда замирали от ночного стука в дверь, когда газеты приносили все новые и новые разоблачения “безродных” и “низкопоклонников”, выражать сочувствие, а тем более солидарность преданным анафеме, было не столько актом гражданского мужества, сколько безумством храбрых. Космополитов изгоняли с работы с «волчьим билетом», исключали  из партии, что ставило крест дальнейшей судьбе,  сажали  и  в тюрьму. Они становились париями, с которыми переставали здороваться знакомые…
    С сонета о Хлестакове и началось открытое противостояние Николая Шатрова советскому режиму. Он, посланец “серебряного века поэзии”, не признавал существующего строя и называл страну, в которой жил, только Россией. А слово “советский” употреблялось лишь в неодобрительном смысле. Не зная широты взглядов поэта, кому были одинаково дороги стихи Пушкина и сонеты Шекспира, музыка Рахманинова и Вагнера, рисунки Мавриной и живопись Ван Гога, ура-патриоты поспешили зачислить Шатрова в свои ряды. А он, словно в насмешку, писал:
Я хочу туда, где “Кока-колу”
Нагло рекламируют афиши…
                …………………………………
                В той стране, порабощенной джазом,
Я нарежусь в баре “Сода-виски”…
     Наше поколение до сих пор с иронической улыбкой вспоминает плакатные слова “Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст”, призванные, по мнению комсомольских вожаков, отвадить молодежь от чуждой советскому духу музыки. Наперекор им Шатров создал сонет, воспевающий “чужие культурные ценности”:
Да, джаз люблю – мне саксофонов всхлипы
И треск тарелок, и урчанье труб
Ласкают слух, равно как шелест липы,
     Как шум дождя, как шепот милых губ.
     Это надо же! Объясниться в любви к джазу и утверждать, что звуки саксофона ласкают его слух, когда лишь одно упоминание этого музыкального инструмента вызывало истерику у комсомольских функционеров!
    А шел 1952 год, и репрессии против инакомыслящих набирали силу. Они запросто объявлялись врагами народа. Живы были и Сталин, и Берия, а Шатров писал так, словно бы их не существовало, словно он жил в каком-то параллельном мире, недосягаемом их карающей длани. Эта поразительная раскованность, чувство свободы, о которых тогда приходилось только мечтать, присутствуют во всех его сонетах, посвященных самым разным темам: о жизни и смерти, о земном предначертании человека, о Божественном провидении, о любви, о творчестве, о серости и о пошлости. В том мире, в котором мы жили, его сонеты были прорывом к свету, глотком свежего воздуха в отравленной коммунистическими идеями атмосфере. А он всегда был непредсказуем и парадоксален; то романтичен, то ироничен:
Благословенна пошлость на земле.
Прекрасная богиня большинства…
    Того самого подавляющего большинства, решающего все и за всех в советском обществе. Увы, похоже, и сегодня.
    Николай Шатров не был воинствующим диссидентом, его правильнее было бы назвать “невольник чести”, так как что бы он ни писал, все оказывалось тогда политической ересью, противостоянием постулатам советского общества - нормам жизни и взглядам. Да и попробовал бы кто-то при сталинском режиме только пикнуть, как его тут же отправили бы  в лагерь, а то и расстреляли б.. Так что дело о хлестаковском сонете показалось бы праздником, счастливым искуплением вины. Благо, что среди почитателей таланта поэта не оказалось стукачей,  никто  не сообщил о его симпатиях к космополиту куда следует…
    Через полтора года после “Дела о сонете” Николай Шатров поступит в Литературный институт, но проучится недолго – сразу же обнаружится несовместимость его творческого “я” с программой подготовки советских писателей. Он вынужден будет уйти…
     Неудачи и огорчения – обратная сторона медали, на которой написаны слова “надежда” и “счастье”. Вернувшись, наконец, в  Москву, Николай  Шатров познакомится с Павлом Антокольским и прочитает ему сонет о Хлестакове

P. S. Николай Шатров был человеком поступков. Когда в первом номере  журнал «Новый мир» за 1950 г.  появилась статейка В. Важдаева, клеймившего А. Грина как космополита и антисоветчика, создавшего якобы в противовес нашей советской стране некую чуждую нам Гринландию, Шатров взорвался стихами:
Теперь не удивлюсь я ничему -
 Ни даже из навозной кучи грому.
 Я снова пожелаю вам чуму,
        Чуму на оба ваших дома».

 Наконец, во время травли Бориса Пастернака, Николай Шатров свел его со своей подружкой - французскую слависткой Жаклин де Пруайар, которая тайно и передала в Париж рукопись «Доктора Живаго» с авторской правкой. Этот факт послужил поводом для создания документального фильма Н. Назаровой «Если бы не Коля Шатров…», который демонстрировался по телеканалу «Культура»
А мне тоже повезло: в один из ближайших к тем событиям приездов в Москву я увидел на столе у  Николая французское издание «Доктора Живаго»
После долгих уговоров он торжественно вручил книгу, предупредив: «Не вздумай читать в метро., И это Николай говорил мне, кто постоянно ему напоминал о необходимости быть осторожным, особенно  при чтении еретических стихов.…
Вопреки мнению редколлегии «Нового мира», разразившейся  в «Правде»  статьей на полосу, никакой антисоветчины в книге не нашел. Не хочу называть имен авторов этого объемного «клеветона» - не по своей воле они шельмовали Бориса Пастернака. Его травили где и как  только можно и  заставили отказаться от Нобелевской премии.

.