9605 - красиво обутый мужчина и женщина за углом 2

к р а с и в о   о б у т ы й   м у ж ч и н а и  ж е н щ и н а  з а   у г л о м - 2

                Пули, обратитесь в гири!
                Наутилус П.

У него фамилия была такая – Столет. Не еврей и даже не англичанин. Но фамилия курьёзная, может, потому и сдружился ещё в классе с другим пацаном – тоже с фамилией смешной – Монтроз – его в классе звали Матрос (или Конь, его имя тоже было ненормальным – Конрад) – а он и моря не видел.
Конечно, это была не дружба Ореста и Пилада – в школе вместе в горы ходили, ещё куда, если отбиваться приходилось. В юности часто в одних компаниях гуляли, да и с барышнями вместе ходили, и  в кабаке сидели.
Но и то.
Столет был Ловрентий Палыч, и его такая дружба устраивала – вернее, он не приглядывался, как дружат другие. И порой месяцами друга не видел, да и не думал о нём. Чаще, чем специально искал, если дело какое, сталкивался в городе. Было время – останавливались, иногда заходили «по сто» - конечно, выходило по пятьсот, не в этом дело – иногда на бегу, иногда подолгу сосали пивко, бывало и молча, только словами перекидывались.
Монтроз – Конрад Генрихович – он по паспорту был даже не француз, и не немец, тем более – не грузин – испанец – правда, по-испански научился только в институте. Он тоже так дружил со Столетом – ну, не было такой потребности всех подряд грузить своими проблемами, даже друга.
Но вот сегодня  Столет подумал о друге.
Прогуливался по проспекту Кирова, который все некультурные пятигорчане называли «Брод» - сокращённое от Бродвей, ну, там, где бродят – прошвыриваются по Броду.
Усилиями городских властей и на средства проныр, называющихся предпринимателями – какие, на хрен, предприниматели, если единственное необходимое качество – совать бабки чинушам? – пятигорский Бродвей становился милым северо-кавказским подобием Лас-Вегаса – вымостили бульвар фигурной плиткой, кое-где даже не скользкой, обмотали деревья лампочками, понаставили кафешек и платных сортиров – и стало культурно. Правда, многих это украшение оскорбило. Столет спрашивал у земляков: а чем же плохо, что через каждый пятьдесят метров можно выпить и пописать? И открыл: а плохо тем, что идёшь, скажем, по родному Бродвею, в карманах куки-фикусы перетираешь, а за столиками сидят рожи незнакомые и жрут, и пьют, да ещё с молоденькими девками. А что, нет 15 рэ на пиво? Ого! Пятнадцать! Лучше за восемь на Лермонтовской! Ладно, Столет-то помнил, как тот, который ненавидел эти новшества, как-то в прямом смысле с девушкой гулял по Бродвею и чуть не укакался, так как ближайший сортир возле «Космоса» был почему-то закрыт, тогда все пацану сочувствовали, он уссался и девушку бросил – а что мог сделать? Видимо, теперь зло взяло, что больше никто не уссытся.
Ну, то, что бабки одни мотают самые даже мелкие, а другие стольники зажимают, чтоб знакомого не угостить – это Столет ещё с советских времён знал. И не устраивать же сегрегацию, раздельное проживание бедных и жмотистых с одной стороны и богатых и мотов – с другой. Бедные убеждены в своём праве на лучшие городские места, а богатые просто занимают эти места.
Потому Столет и вспоминал своего друга  и мысленно с ним полемизировал – признаться, мысленно было удобнее,  потому что Монтроз был каким-то гипертрофированным логиком – он аргументировал всё убийственно непреложно, хотя ребятам попроще этого не было видено – Столет же в юности был любознателен и обстоятельно с логикой познакомился, так что оценить логику Монтроза мог… но сам был… не глупее, нет! – уже тыщу раз оба согласились, что у Столета тип мышления другой – и Монтрозу было даже интересно с другом «выковыривать из него мысли», как он выражался, так что оба они даже за водкой болтали о всякой всячине, не о том, кто, где и сколько нажрался и какой он хороший человек, а жена – с… Вместо этих насущных и вечных тем наши друзья болтали об абсолютно неинтересных вещах вроде происхождения физической Вселенной, математической теории катастроф и прочем. Ясное дело, на соседних столиках долго терпеть такое не могли, конечно, из-за такой чепухи бить в наше время уже не принято, тем более – мужиков в солидном возрасте, так что ребята просто увещевали отцов «базарить по понятке» и не употреблять таких слов, как «импликация» или, ещё хуже, «дизъюнкция, предикатная операция»… Какие слова предлагались.. ну, их писать, в общем… неприлично. Наши друзья ведь были с приветом: через слово не матерились, кто бы послушал – сдох – ни одного матюка. Столет и Монтроз матерились редко, лишь когда приходилось говорить о коммунизме, нынешней политике и городских властях – а поскольку они предпочитали говорить о том, что им было интересно, то и матерных словечек вообще не было.
Столет на этот раз критиковал книжку Монтроза об основах кибернетики – Монтроз эту брошюрку за свой счёт издал, сам целую науку придумал – а Столет не поленился прочитать и теперь только следил, чтоб вслух не заговорить – шёл по бульвару, иногда останавливаясь, увлёкшись, машинально разгребал палкой каштановые листья, парировал абсолютную Логику Монтроза.
Однако его досадовало, во-первых, что дай он слово Монтрозу… И, во-вторых, отсутствие бутылок – лето ведь кончилось – а со столиков не давали, ребята, следившие за порядком, не всегда были вежливы к старикам, крадущим со столиков пустые бутылки.
А обильное выпивание пива и разных «Попа-Гол» в сентябре как отрезало. Было отчего огорчаться.
День был тёплым – редкий в этом сентябре – так что молоденькиедевчонки постоянно сбивали с мысли своим видом Столета. Он стал думать вот о чём: что все одеты нарядно – а он – даже и неопрятно. Правда, красивые туфли. Но эти джинсы – как ни внушай себе, что махры, заплатки и дырки очень модны… Ещё зелёная задница – не он её намазал, такие нашёл на мусорнике, не отстирал, конечно, сил не хватило. Хотя, что сделаешь без порошка… Он мыло сам делал. Как – секрет. То есть, гурманам лучше не знать.
И стриг его сосед Обойкин – хотя и говорил, что был при советской власти парикмахером – врал, наверняка, потому что даже в те годы стригли лучше. Так что парик – париком, а Обойкин – Обойкиным, - подумал неодобрительно Столет, разгребая листья, вовсе не искал бутылки. Просто – выглядел он наверняка на семьдесят, а ему до пенсии – жить и жить, хотя как теперь оказывается, - это уже проблематично.
Ещё он думал – вдруг дочка навстречу – может, кивнёт незаметно для своей компании – она-то его любит, но таким папашей не гордятся. Хотя вряд ли встретит – тысяча случаев, когда кого угодно в городе встретишь, только – не по заказу.
Упал каштан, Столет даже сперва не догадался – что это сверху падает? Забыл… Э, сказал он рассудительно –зря кепку не надел… Это раньше ему каштан был нипочём, а теперь – кто знает…
Он огляделся и сбился к другой мысли – смотрел под ноги да под ноги и забыл, что глаза подсели – люди на тротуарах казались пятнами и, возможно, двоились. А уж, глядя на них, стало ясно, что и домов он чётко не может разглядеть – зато помнит – вот, скажем, ресторан «Эрмитаж» - бывший, кажется, «Машук» - теперь что-то вроде неброского, но центрового места для каких-то обедов городского начальства – Столет вспомнил, как ресторан выглядит – большие окна, красивые двери.
А рядом – кафе… Названия он не помнил – только, что – такое же нелепое, как в НЭПе – но раньше здесь была Стекляшка – торты делали всегда настоящие. Интересно, как сейчас? Стекляшку снесли, что-то нагородили, он вспомнить не смог, а отсюда не видел. И хотелось бы съесть пирожное. Но, даже будь у него деньги – видимо рублей пять – пустили бы его в таком виде?
Столет мудро признал, что вряд ли, хотя он был не грязен, не вонял мочой и прочим, не был, естественно, пьяным. Но – не пустили бы.
Он, затем, удивился, что сильно захотел пирожное – ну надо же! Вроде разучился хотеть.
Вот это да, вчера эта пятёрка была – нет, поторопился буханку взять – а ведь ещё от той четверть осталась, видите ли, сушить сухари – а о крысах подумал? И так в кастрюле хлеб хранит. Ну, ничего, и сухари будет…
Сейчас бы пирожное съел бы – просто попросил бы парня через дверь подать – любое, какая разница… Бисквитное.
Ну да ладно – теперь придётся обойтись.
Он усмехнулся, уличив себя в мыслишке, что вдруг пятёрку найдёт.
Ну да. Бутылку он ещё различит – и то, несколько раз зря нагибался – мягкая оказывалась. Путал.
Вот и трамвайная остановка.
Надо посидеть. Потом перейти на ту сторону – сесть в трамвай. Хорошо бы, кондукторша билет не спросила – выглядит он на пенсионера. А если скандал подымет? Он, вообще, в таких случаях ни слова не отвечал – тогда кто из пассажиров вступался. Иногда.
В январе такая стерва попалась – просто вытолкала его на вокзале. Но это было до операции – он бойко до общаги дошёл. Сейчас-то тоже дойдёт – только с передышками. И плохо идти от Нежнова до Транзитной – по верху тропинка неудобная, и лестница там плохая… А по низу – грязь такая…
Он выходил на Кочубея – идти дальше, но легче.

В общем, устал, вот и стал домой собираться. А сколько прошёл! От самого общежития.
Собирался до Цветника дойти, может, до Академички, на Горячку подняться – правда, были и внутренние сомнения.
И тут он увидел сидящего на лавке, на остановке друга.
Ну и ну. Тот его не заметил – читал книжку.
Выглядел старым – тоже, наверное, достаётся…
Столет чуть растерялся: подойти, нет?
Почему – нет? Очень просто. Монтроз тоже не знал, что друг болел – рассказывать ему про операцию?
Не рассказывать?
И он прошёл мимо.

+++