голубиная почта

Мой заповедный край,
где не ступала ничья, ни моя нога,
только птица касалась крылом,
не своим, своего стиха,
безгреховного в непроявленности слов и рифм,
из одной лишь, всё продолжающейся строки.

Мой заповедный край, ты не мой,
ты лишь свет его глаз,
что мой путь озаряет… даже когда спиной
обернувшись к нему, я уйду, я ушла…
и мой дом обрастёт паутины кругами, оброс…
я прислушаюсь к сердцу, я только взгляну в небеса…

И пускай его имени не осязает язык,
но им дышат здесь кладка стены и проём окна,
что хотел бы быть арочным, но увы, но ах! —
и всё то нескончаемое, что за ним.

Безымянный мой магомет
крошит солнечный хлеб голубям,
иже с ними он зрением окрылен,
и ресницы его —  корабли, уходящие вдаль,
чтоб исполнить желания тех,
кто, казалось, уже обречен.

И одна из ладоней его — для хромых голубей колыбель,
а другая — для солнца ладья…
и она же включает свет
для меня в темноте ума.

И на той же земле, что и я, а ничуть не над,
он стоял…
света кипенного кипарис,
сколько выстрадать надо, в пыли городской чтобы так
безмятежно сиять…
побоюсь спросить.

И, как голуби, горы слетались к нему
за парным молоком, распирающим камня грудь,
и за тем, чтобы коз горных тропки, сердец пути,
были неуловимы для карт, что берутся взаймы.

И нескАзанных слов голубиные стаи слетались к нему,
чтобы тихо поплакать на плеч его тёплом песке,
и за хлебом насущным —за сказками на ночь — и за
уж почти позабытым в перинах уменьем летать.

Я его не окликнула — что я ему скажу? —
крошка хлеба вчерашнего, отвлекающая голубей,
от того, что свершается здесь и сейчас.

Здесь и сейчас
как открытый колодец обходит столп света толпа
и девчушка роняет в него свой любимый мяч,
в виде сердца воздушный шар.